Образ оратора и речевой стиль

Всегда ли мы знаем свои речевые особенности, мо­жем объективно их анализировать и оценивать? Чтобы получить возможность для изучения своих индивидуаль­ных речевых особенностей, рассмотрим некоторые обоб­щенные типы ораторов.

Остановимся сначала на типе оратора, т. е. на том противнике, который «сидит во мне самом», по выраже­нию А. П. Чехова. Почему противник, а может быть, союзник?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует разобраться с понятием «тип оратора», уяснить для себя более ши­рокое понятие — индивидуальный речевой тип человека. Само это понятие в науке пока не полу­чило объяснения, хотя немало ученых обращают вни­мание на индивидуальные качества речи, связанные с темпераментом, особенностями нервной системы инди­видуума, типом его мышления.

Еще в I в. до н. э. римский политический деятель Марк Туллий Цицерон выделил три типа, или три рода, ораторов: «Речь бывает трех родов: иные отличались в каком-нибудь отдельном роде, но очень мало кто во всех трех одинаково, как мы того ищем. Были ораторы, так сказать, велеречивые, обладавшие одинаково ве­личавой важностью мыслей и великолепием слов, сильные, разнообразные, обильные, важные, способные и готовые волновать и увлекать души, причем одни достигали этого речью резкой, суровой, грубой, неза­вершенной и незакругленной, а другие — гладкой, стройной и законченной. Были, например, ораторы сухие, изысканные, способные все преподать ясно и без пространности, речью меткой, отточенной и сжатой; речь этого рода у некоторых была искусна, но не обра­ботана и намеренно уподоблялась ими речи грубой и неумелой, а у других при той же скудости достигала благозвучия и изящества и бывала даже цветистой и умеренно пышной. Но есть также расположенный между ними средний и как бы умеренный род речи, не обладающий ни изысканностью вторых, ни бурли­востью первых, смежный с обоими, чуждый крайности обоих, входящий в состав и того и другого, а лучше сказать, ни того, ни другого; слог такого рода, как го­ворится, течет единым потоком, ничем не проявляясь, кроме легкости и равномерности; разве что вплетет, как в венок, несколько бутонов, приукрашивая речь скромным убранством слов и мыслей...»[13].

Вот как охарактеризовал Цицерон одного из луч­ших ораторов Греции: «...Демосфен нисколько не усту­пал в простоте — Лисию, в изяществе и остроумии — Гипериду, в гладкости и блеске слов — Эсхину. У него много речей, простых с начала до конца, как против Лептина; много важных с начала до конца, как не­которые Филиппики; много переменных, как против Эсхина о преступном посольстве и как против него же по делу Ктесифонта. При желании он обращается и к среднему роду, и когда отступает от важности, то обыч­но прибегает к нему. Однако больше всего шума он возбуждает и больше всего впечатления производит, когда пользуется приемами важного рода»[14].

Допуская, что не всем читателям этой книги дове­лось познакомиться с речами ораторов древности, мы позволим себе занять несколько страниц знаменитым спором о венке, который вошел в золотой фонд ора­торского искусства. Этот диалог был приведен в сокра­щении и прокомментирован профессором Царскосель­ского лицея Н. Ф. Кошанским в его учебниках по теории и практике красноречия, выдержавших 11 изданий. В целом риторики Кошанского устарели, однако многие их положения при известном критическом переосмыс­лении действенны и сейчас. На эти моменты мы иногда будем обращать внимание по мере изложения мате­риала книги.

Даже в письменном виде словесный бой двух ве­личайших ораторов Греции показывает яркую речевую индивидуальность каждого из них.

Итак, выдержка из «Частной риторики» —«Спор о Золотом венке» с комментариями Н. Кошанского (даны мелким шрифтом).

«Эсхин — с прекрасным органом и величайшим даром не мог равнодушно видеть такого Оратора, каков Демосфен. Без него Эсхин был бы первый и по красноречию, и по влиянию на Респуб­лику: посему он искал всех средств погубить Демосфена. Наконец нашел случай после несчастной битвы Херонейской, которая поверг­ла Грецию во власть Филиппа. Тогда Афиняне, страшась осады, решились возобновить стены. Демосфен подал совет, и ему было поручено исполнение. Но как сумма, для сего назначенная, была недостаточна, то он жертвовал собственным имуществом: и друг его Ктезифон предложил дать золотой венок Демосфену[15].

Народ принял предложение с восторгом, а Эсхин всею силою крас­норечия вооружился против Ктезифона как нарушителя трех законов:

1. Закон запрещал давать венки гражданам, прежде представ­ления от них отчета. И сей случай падал на Демосфена. Следова­тельно, Ктезифон явно нарушил закон.

2. Закон повелевал, чтобы награда венком объявляема была в Сенате, а не в другом месте; а Ктезифон желал объявить сию награду в театре — второе нарушение.

3. В предложении сказано, что венок дается Демосфену за услуги Отечеству — Эсхин силится доказать (и это главная цель его и истинная причина всего дела), что Демосфен, кроме зла, ни­чего для Республики не сделал.

Обвинение начато за 4 года до смерти Филиппа; а суд произ­водился в 6-й год царствования Александра — уже повелителя Азии.

Из всех стран Греции стекался народ к сему торжественному судопроизводству; и подлинно, это было зрелище необычайное!.. Два Величайших Оратора своего века, оба Министры, оба прави­тели Республики, дыша друг к другу ненавистью и воспламеняясь личностями, восстали друг против друга! Знаменитость и важность дела, любопытство и ожидание бесчисленных граждан, и собствен­ная польза каждого, побуждали их истощить свою силу Оратор­ства в сих двух речах — превосходнейшем памятнике греческого Красноречия в Судебном Роде. — Можно прибавить, что не одна слава Ораторов привлекала почти всю Грецию; многие думали, что здесь откроются тайные причины, сразившие Республику: а на­род — и после событий — любит знать, от чего зависела судьба его, кто оправдал, кто во зло употребил его доверенность. Словом, это последняя жертва политике и славе Ораторов — характер Греков, равно страстных к великим делам и к великим талантам.

Вот приступ Эсхина:

«Граждане Афинские! Вы видели замыслы и ухи­щрения врагов моих, сего скопища мятежных, готового к бою; видели, с каким усилием оно коварствует в на­роде и на площади, дабы уничтожить наши обычаи, на­ши уставы. Но я предстаю пред вами с одним уповани­ем на богов бессмертных, на судей моих и на законы и наперед уверен, что перед вами никогда хитрость и ко­варство не восторжествуют над правдою и законом».

(Здесь видим только искусство, но далее откроются ухищ­рения.)

«Я желал бы всем сердцем, Афиняне, чтобы Пра­вительство устроило мудрый порядок и в Совете пяти­сот и в собраниях народа! Чтобы в прежнюю силу вос­становлены были законы Солона об Ораторах! Дабы старший из них без шуму, без тревоги, восходил на сие место первый и скромно подавал мнение, какое находит полезнейшим; дабы по нем всякий желающий, в чреду свою, прилично летам, излагал мнение о предмете суждения: тогда бы дела Республики шли правильнее, и об­винения не считались за редкость».

(С какой хитростью Эсхин метит здесь на главное лицо об­винения! Какое лицемерие в сем мнимом почтении к законам, в котором наперед убеждает слушателей, дабы тем ненавистнее соделать нарушителей закона.)

«Вам известно, Афиняне, что народы имеют троякое правление: Монархическое, Олигархическое и Демок­ратию. Два первых подчиняют граждан воле Повелите­лей; в Демократии повинуются только законам. Но да познает каждый из нас и да уверится наперед, что всякий, кто восходит на сие место для обвинения нару­шителя закона, сам подвергает закону собственную во­лю. Для сего-то мудрый Законодатель, предлагая судиям клятву, начинает сими словами: «Я буду судить по за­кону...» Ибо сей великий муж ведал, что соблюдение законов есть защита нашей вольности».

Таким образом сердца слушателей предубеждены против вся­кого нарушителя законов, и Ктезифон наперед уже становится жертвой ненависти. Слушатели готовы верить всему, что скажет

Оратор...

Представьте ж Демосфена: все против него! Обвиняемый во всех поступках, во всех частях управления, он доведен до крайнос­ти говорить о самом себе, о своих заслугах!— крайность опасная! Но на его стороне величайшее преимущество было то, что всякое деяние он мог подтвердить беспрекословным доказательством; а всякое утверждение — чтением публичного акта. Сколько Эсхин употреблял в своем приступе хитрости и коварства, столько увидим достоинства и благородства в приступе Демосфена. Вот он:

«Прежде всего, Афиняне! Я умоляю всех богов и богинь, да пошлют вам, в сей грозный час, те чувство­вания любви ко мне, какими сам я пламенею к Отече­ству. Еще молю их, для вашего блага и для вашей прав­ды и славы, да внушат вам мысль, внимать словам моим не по желанию противника — явная была бы не­справедливость — но по законам и вашей клятве; по сей торжественной клятве, где одно из первых положений говорит: должно слушать обе стороны равно... Сие ре­шительно значит, что вы должны не только отдалить от себя всякое предубеждение и с равной благосклон­ностью слушать обе стороны; но и дозволить каждой говорить в том порядке, какой находит она благо­приятнейшим для своего дела.

Из всех преимуществ Эсхина предо мною, два в сем деле особенно важны. Первое: мы сражаемся не с рав­ным оружием: я лишаюсь несравненно больше, теряя благосклонность вашу, нежели он, не достигая желае­мой цели. Ибо, если утрачу любовь вашу — да отвра­тят боги мрачное предчувствие!— то ничего мне более не остается..., а он, напротив, он обвиняет меня, ему нечего лишаться.— Второе: всякий любит слушать об­винения и наветы, а похвалы самому себе, в устах Ора­тора, для всякого противны. Эсхин имел все, что могло привлечь к нему внимание граждан: а мне осталось только то, что противно слуху каждого.— Но если я в самом деле, страшась оскорбить вас, не решусь гово­рить о том, что сделал, то не подумаете ли, что я сам сознаюсь в том, что считаю себя недостойным награды, которою почтить меня желают! Если же, с другой сто­роны, в оправдание себя, я должен подробно говорить обо всем, что сделал для Отечества и Граждан: то пос­тавлен буду в необходимость часто говорить о самом себе; по крайней мере потщусь говорить, сколько можно умереннее; и да пошлют вам боги правоту видеть, что виновник всему, по необходимости мною сказанному о самом себе — не я: но тот, кто возжег между нами спор сей»...

В Рассуждении, Эсхин, доказав, что... Ктезифон нарушил за­кон и следственно враг общей безопасности — начинает рассматри­вать управление Демосфена, разделив его на 4 части и исследуя каждую порознь.

В первой содержится война против Филиппа до заключения мира Филократом. Эсхин доказывает, что Демосфен вместе с Филократом издал множество постановлений, вредных общему благу, и что он продал и выдал сограждан Царю Македонскому.

Демосфен, в ответ на сие обвинение, представляет живую и разительную картину ненавистных поступков Филиппа, и последнее средство, — восстать против его замыслов и предупредить нападе­ние. Потом вычисляет важные заслуги, действительно им оказан­ные Отечеству; и сии заслуги так решительны и так явны, что ему стоило только на них указать...

Достигнув третьей части правления Демосфена, Эсхин без всякой пощады обвиняет его во всех бедствиях, постигших Гре­цию, и показывает страшный вред от союза с Фивянами — сего превосходнейшего дела политики Демосфеновой. — Наконец, до­ходит до битвы Херонейской; и так как это действительное несчастие и гибельная эпоха, с которой начинаются все бедствия Греции, то трудно представить себе что-либо сильнее и красноречивее следую­щего места:

«Вот случай сказать несколько слов, в честь сим храбрым воинам, коих послал он (Демосфен) на явную гибель, хотя сии жертвы не были благоприятны — принесть дань слез и похвал сим знаменитым Героям, коих дерзнул он хвалить доблесть, попирая могилы их теми стопами, кои бежали срамно с поля битвы, оставив место, ему вверенное,.. О! самый слабейший и ничтожнейший из смертных, где должно действовать; но высокомернейший и удивительный, где нужно только говорить! Дерзнешь ли ты перед сим собранием требовать венка, коего считаешь себя достойным? И если бы дерзнул, Афиняне, дозволите ли, допустите ли угаснуть памяти сих храбрых воинов, за нас падших вместе с ними?— Оставьте на время сие место и мысленно перенеситесь в Театр; представьте, что Герольд выходит и торжественно провозглашает сие определение... Неужели думаете, что отцы и матери павших воинов больше прольют слез во время Трагедии о бедствиях Героев, на нем зримых, нежели о неблагодарности Республики?.. Кто из Гре­ков, хотя несколько образованных, кто из смертных не сокрушится сердцем, вспомнив, что происходило на сем Театре прежде, во времена счастливейшие, когда Рес­публика лучших имела Правителей?.. Герольд являлся и, представляя Гражданам сирот, коих отцы пали в битвах и которые в полном были вооружении, произно­сил сии прекрасные слова, столь сильное побуждение к доблести: «Вот юноши, коих отцы, сражаясь мужествен­но, пали в битвах! Народ воспитал их, одел в полное вооружение, и ныне, со счастливым предзнаменованием, возвращает в домы, предлагая им достигать заслугами первых званий в Республике!» Вот что некогда провозг­лашал Герольд! А ныне — ныне, увы! Что скажет он? Что дерзнет сказать, представляя Грекам того, кто соделал чад сиротами? И если осмелится произнести ваше определение: то не грянет ли глас всемогущей истины, не заглушит ли Герольда и не возвестит ли стыд вашего определения!.. Как? На Театре Вакха, в полном собрании скажут торжественно, что народ Афин­ский дает венок за добродетель злейшему из смертных и за храбрость бесчестному, бежавшему с поля битвы!.. Именем Зевеса, именем всех богов заклинаю вас, Афи­няне, не торжествуйте на Театре Вакховом вашего срама! Не представляйте Афинян в глазах Греков бес­смысленными! Не напоминайте Фивянам их зол бес­численных, безвозвратных: сим бедным Фивянам, кото­рым Вы отворили град ваш, когда они бежали из своего, по милости Демосфена, сим великодушным союзникам, коих продажность Демосфенова и злато Персидского Царя сожгли храмы, умертвили чад, истребили гробы! — Но вы не зрели сих бедствий — можете вообразить их! Представьте: стены рушатся, град падает, домы в пла­мени, старцы и жены, забывая навеки, что были некогда свободными, и правильно негодуя не столько на орудия, сколько на виновников бед их, вопиют к вам, молят вас со слезами: не давайте венка губителю Греции, не подвергайте себя гибельному року, прикованному к судьбе сего человека: ибо все советы его, коим кто ни следовал, были пагубны, как частным людям, так и на­родам, коими хотел он править»...

Должно признаться, что сей контраст соображен весьма искус­но. Эсхин воспользовался им, как нельзя лучше, чтобы сделать врага своего ненавистным. Он собирает тени убитых Граждан; ставит их между народом и Демосфеном... И что же? В этом са­мом месте Демосфен громит его и одним оборотом рассыпает все грозное ополчение теней, воздвигнутое против него соперником. Вот слова его:

«Эсхин! Если ты один предвидел будущее, зачем же не открыл его? А если не предвидел, то и ты, подоб­но нам, виновен только в неведении: почто ж ты обви­няешь меня в том, в чем я тебя не обвиняю! — Но поели­ку должно мне ответствовать, Афиняне, я скажу нечто выше и скажу без всякой дерзости, умоляя вас верить словам моим душою и сердцем Афинян. Я скажу: когда бы даже мы все предвидели; когда бы ты сам, Эсхин, ты, который не смел тогда открыть уста, вдруг став про­рицателем, вещал нам будущее... и тогда бы мы должны были сделать то, что сделали, имея хоть несколько пред очами и славу предков и суд потомства.— Что говорят о нас ныне? Что наши усилия не были угодны судьбе, решающей все земное. Но пред кем дерзнули бы мы поднять взоры, если б оставили другим защиту воль­ности Греков от Филиппа?— И кому из Греков, кому из варваров не известно, что Афины, во все протекшие веки, никогда не предпочитали бесчестного мира слав­ным опасностям, никогда не вели дружбы с Державою несправедливою, но во все времена сражались за первен­ство, за славу?— Если б я хвалился, что вдохнул вам сии высокие чувства, то с моей стороны было бы тще­славие нестерпимое; но, показав только, что правила Афинян всегда были таковы и без меня, и прежде меня, нечестию подтвердить могу, что по сей части управле­ния, мне вверенного, я был также чем-нибудь и в том, что в поведении вашем было почтенно, великодушно.— Обвинитель, желая лишить меня награды, вами даруемой, не замечает, что он в то же время хочет лишить и вас праведной хвалы, которою обязано вам потомство. Ибо, если обвините меня за совет, мною данный, то не подумают ли, что вы сами виновны, за чем следовали?.. Но нет! Вы не виновны, дерзнув на все опасности за благо, за вольность Греков! Нет! Вы нимало не вино­вны! Клянусь вам и тенями предков ваших, падших на поле Марафонском; и тенями сраженных при Платее, Саламине, Артемизии — клянусь всем сонмом великих Граждан, коих прах почиет с миром в общественных монументах!.. Так! Греция всем им воздает равное по­гребение, равные почести! Так, Эсхин, всем: ибо все имели равную доблесть, хотя судьба не всем даровала равные успехи!»

(В Афинах был закон, по которому обвинитель долженство­вал собрать по крайней мере пятую часть голосов: в противном случае подвергался изгнанию. Это случилось с Эсхином. С горечью вышел он из Афин и поселился в Родосе... Но Демосфен торже­ствовал красноречием и великодушием. Когда Эсхин оставлял Афины, Демосфен спешил к нему с искренним утешением и с деньгами, и убедил его принять неожиданное пособие — черта, по которой можно понять силу красноречия Демосфена)»[16].

Комментарии Кошанского, как видим, касаются в первую очередь содержания речей, приемов установле­ния контакта со слушателями. Однако «гладкость и блеск» речей Эсхина, его пышный, велеречивый стиль отчетливо противопоставляется очень гибкому, с не­постижимой легкостью переходящему от почти разго­ворного «среднего рода» к приемам высшего «важного» рода в ответных речах Демосфена.

Обратимся к более поздним примерам. А. М. Горь­кий показал нам три типа ораторов. Вряд ли писа­тель ставил перед собой такую задачу. Однако талант его в том и состоит, что он не мог не отразить объек­тивного явления, которое поразило его творческое во­ображение.

«Г. В. Плеханов в сюртуке, застегнутом на все пуго­вицы, похожий на протестантского пастора, открывая съезд, говорил как законоучитель, уверенный, что его мысли неоспоримы, каждое слово — драгоценно, так же как и пауза между словами. Очень искусно он развеши­вал в воздухе над головами съездовцев красиво закруг­ленные фразы, и когда на скамьях большевиков кто-нибудь шевелил языком, перешептываясь с товарищем, почтенный оратор, сделав маленькую паузу, вонзал в него свой взгляд, точно гвоздь.

Одна из пуговиц на его сюртуке была любима Пле­хановым больше других, он ее ласково и непрерывно гладил пальцем, а во время паузы прижимал ее, точно кнопку звонка,— можно было думать, что именно этот нажим и прерывает плавное течение речи...

Не помню, выступал ли на первом заседании Мар­тов. Этот удивительно симпатичный человек говорил юношески пламенно, и казалось, что он особенно глу­боко чувствует драму раскола, боль противоречий.

Он весь содрогался, качался, судорожно расстеги­вал воротник крахмальной рубашки, размахивал рука­ми; обшлага, выскакивая из рукава пиджака, закрывали ему кисть руки, он высоко поднимал руку и тряс ею, чтобы водрузить обшлаг на его законное место. Мне казалось, что Мартов не доказывает, а — упрашивает, умоляет: раскол необходимо изжить, партия слишком слаба для того, чтобы разбиваться на две, рабочий прежде всего нуждается в «свободах», надобно под­держивать душу. Иногда его первая речь звучала почти истерически, обилие слов делало ее непонятной, а сам оратор вызывал впечатление тяжелое. В конце речи и как будто вне связи ее, все-таки «боевым» тоном, он все так же пламенно стал кричать против боевых дружин и вообще работы, направленной к подготовке вооруженного восстания...

Красиво, страстно и резко говорила Роза Люксем­бург, отлично владея оружием иронии. Но вот поспешно взошел на кафедру Владимир Ильич, картаво произнес «товарищи». Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был «поглощен» его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопро­сах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точ­ный смысл. Очень трудно передать необычное впечат­ление, которое он вызывал.

Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое сло­во, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабоче­го класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией,— все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, закончен­ность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре,— точно произведение классического искусства: все есть и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были — их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.

По счету времени он говорил меньше ораторов, ко­торые выступали до него, а по впечатлению — значи­тельно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:

— Густо говорит...»[17].

Сопоставляя индивидуальный стиль Ленина-публи­циста и Ленина-оратора, А. В. Луначарский подчерки­вал как основную особенность, свойственную в одина­ковой мере и письменной и устной речи Ленина, «со­циально-педагогическую мощь» его публицистики, необычайную силу убеждения: «Он чрезвычайно прост как писатель... Я думаю, что впечатление непередавае­мого блеска, которое производили многие работы Ильича, например, брошюры о государстве, о болезни левизны или брошюры о повороте к нэпу, знакомо каждому. Это такие брошюры, после которых испыты­ваешь какое-то внутреннее эстетическое волнение: та­кая в них ясность, простота и чистота мысли. Получа­ется это не в силу каких-либо полемических обычных приемов, не в силу образности речи или остроумия, но вам кажется, что мысль так ясна, что даже ум ребенка мог бы ее воспринять, и, когда читаешь Ленина, начи­наешь понимать, какая социально-педагогическая мощь лежит в публицистике В. И. Ленина.

Таково же было и его ораторское искусство. Вла­димир Ильич никогда не выступал с речью с иной целью, как только для того, чтобы учить. Всякая его речь была не чем иным, как политическим актом, ко­торый убеждает или разъясняет. Многие его речи имеют историческое значение, потому что они выража­ют тот или другой политический вывод огромной важ­ности, а некоторые, может быть, такого мирового значе­ния не имели и представляли собой повторение того, что он выработал, но с чем еще спорят, но всегда он учил, и если спросить, был ли Владимир Ильич великим оратором, то можно ответить «конечно, был». У нас есть много больших ораторов, но все-таки никем не заслушивались так, как заслушивались В. И. Лениным. Ленин не льстил слушателю и не хотел его заманить той или иной красотой изложения или дать ему отдох­нуть на шутках. Он ими пренебрегал, и ему было смешно даже об этом думать: его делом было — с необычайной простотой изложить свои мысли и, если их не понимали, повторить несколько раз. Поэтому и жесты у него и приемы были дидактические, которые сводились к тому, чтобы произвести впечатление не­оспоримое, продуманное, очевидное и ясное. Владимир Ильич никогда не говорил по пустякам. Он говорил тогда, когда нужно было, с неизменной содержатель­ностью, внутренним убеждением и гипнотической силой. Голос его, преисполненный волевого нажима, как и жест, — все это совершенно зачаровывало слушателей, и можно было слушать его сколько угодно...»[18].

Другого оратора показывает нам А. В. Луначар­ский в статье «Товарищ Володарский»: «С литератур­ной стороны речи Володарского не блистали особой оригинальностью формы, богатством метафор. Его речи были как бы суховаты...

Голос его был словно печатающий, какой-то пла­катный, выпуклый, металлически-звенящий. Фразы текли необыкновенно ровно, с одинаковым напряже­нием, едва повышаясь иногда. Ритм его речей по своей четкости и ровности напоминал мне больше всего ма­неру декламировать Маяковского: его согревала какая-то внутренняя революционная раскаленность. Во всей этой блестящей и как будто механической ди­намике чувствовались клокочущий энтузиазм и боль пролетарской души.

Очарование его речей было огромное. Речи его были не длинны, необычайно понятны, как бы целое скопище лозунгов-стрел, метких и острых. Казалось, он ковал сердца своих слушателей»[19].

Выделенные Луначарским типы ораторов перекли­каются с теми, о которых говорил Цицерон. Более всего связываются эти типы с темпераментами людей, которые Гиппократ определял как сангвинический, холерический, флегматический и меланхолический. Эта проверенная веками типология принята за основу био­логами, психологами, медиками, педагогами.

Указанная особенность отмечалась многими теоре­тиками ораторского искусства. Так, А. Ф. Кони, опи­раясь на учение Канта о «двух темпераментах чувств»— сангвиническом и меланхолическом — и «двух темпера­ментах деятельности» — холерическом и флегматиче­ском, находил, что это учение «применимо ко всем го­ворящим публично». «Разность темпераментов и вызы­ваемых ими настроений говорящего обнаруживается даже иногда помимо его ноли в жесте, в тоне голоса, в манере говорить и способе держать себя на суде. Типическое настроение, свойственное тому или другому темпераменту оратора, неминуемо отражается на его отношении к обстоятельствам, о которых он говорит, и на форме его выводов»[20].

А. Ф. Кони так сопоставил речевую манеру знамени­тых русских адвокатов Плевако и Урусова: «Но если речь Урусова пленяла своей выработанной стройностью, то зато ярко художественных образов в ней было мало: он слишком тщательно анатомировал действующих лиц и самое событие, подавшее повод к процессу, и заботил­ся о том, чтобы следовать начертанному им заранее фарватеру. Из этого вытекала некоторая схематичность, проглядывавшая почти во всех его речах и почти не оставлявшая места для ярких картин, остающихся в памяти еще долго после того, как красивая логическая постройка выводов и заключений уже позабыта.

И совсем другим дышала речь Плевако. В ней, как и речах Спасовича, всегда над житейской обстановкой дела, с его уликами и доказательствами, возвышались, как маяк, общие начала, то освещая путь, то помогая его отыскивать. Стремление указать внутренний смысл того или иного явления или житейского положения заставляло Плевако брать краски из существующих поэтических образов или картин или рисовать их самому с тонким художественным чутьем и, одушевляясь ими, доходить до своеобразного лиризма, производившего не только сильное, но иногда неотразимое впечатление. В его речах не было места юмору или иронии, но часто, в особенности, где дело шло об общественном явлении, слышался с трудом сдерживаемый гнев или страстный призыв к негодованию...

Из этих свойств двух выдающихся московских ора­торов вытекало и отношение их к изучению дела. Уру­сов изучал дело во всех подробностях, систематически разлагая его обстоятельства на отдельные группы по их значению и важности. Он любил составлять для себя особые таблицы, на которых в концентрических кругах бывали изображены улики и доказательства. Тому, кто видел такие таблицы перед заседанием, было ясно, при слушании речи Урусова, как он переходит в своем ана­лизе и опровержениях постепенно от периферии к цент­ру обвинения, как он накладывает на свое полотно сна­чала фон, потом легкие контуры и затем постепенно усиливает краски. Наоборот, напрасно было искать та­кой систематичности в речах Плевако. В построении их никогда не чувствовалось предварительной подготовки и соразмерности частей. Видно было, что живой мате­риал дела, развертывавшийся перед ним в судебном заседании, влиял на его впечатлительность и заставлял лепить речь дрожащими от волнения руками скульп­тора, которому хочется сразу передать свою мысль, пре­небрегая отделкою частей и по нескольку раз возвра­щаясь к тому, что ему кажется самым важным в его произведении. Не раз приходилось замечать, что и в ознакомление с делами он вносил ту же неравномерность и, отдавшись овладевшей им идее защиты, недостаточно внимательно изучал, а иногда и вовсе не изучал подроб­ностей. Его речи по большей части носили на себе след неподдельного вдохновения. Оно овладевало им, вероят­но, иногда совершенно неожиданно и для него самого»[21].

Чтобы читатель мог реальнее представить себе ора­торскую манеру Плевако, приведем еще свидетельство писателя В. В. Вересаева из его цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом».

«Жил в Москве знаменитейший адвокат Плевако Федор Никифорович. По всем рассказам, это был чело­век исключительного красноречия. Главная его сила заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдов­ской заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы. Один адвокат, в молодости бывший помощником Плеваки, с восторгом рассказал мне такой случай.

Судили священника. Как у Ал. Толстого:

Несомненны и тяжки улики,

Преступленья ж довольно велики:

Он отца отравил, пару теток убил,

Взял подлогом чужое именье...

И ко всему — сознался во всех преступленьях. То­варищи-адвокаты в шутку сказали Плевако:

— Ну-ка, Федор Никифорович, выступи его защит­ником. Тут, брат, уж и ты ничего не сможешь сделать.

— Ладно! Посмотрим.

И выступил. Все бесспорно, уцепиться совершенно не за что. Громовая речь прокурора. Очередь Плеваки.

Он медленно поднялся — бледный, взволнованный. Речь его состояла всего из нескольких фраз. И присяж­ные оправдали священника.

Вот что сказал Плевако:

— Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Про­курор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и сам в них сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Пе­ред вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди ваши грехи. Теперь же он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грех?

И сел. Так это было сказано, что я сам, сообщал рассказчик, был глубоко взволнован. Я с недоумением спросил:

— Плевако, что же, толстовец, что ли, был? Отрицал всякое наказание?

Адвокат пренебрежительно оглядел меня: — Дело вовсе не в этом. Но как ловко сумел по­дойти к благочестивым москвичам, а?

Прокуроры знали силу Плевако. Старушка укра­ла чайник жестяной стоимостью дешевле пятидеся­ти копеек. Она была потомственная гражданка и, как лицо привилегированного сословия, подлежала суду присяжных, Пo наряду ли, или так, по прихоти, защитником старушки выступил Плевако. Прокурор решил заранее парализовать влияние защитительной речи Плеваки и сам высказал всё, что можно было сказать в защиту старушки: бедная старушка, горь­кая нужда, кража незначительная, подсудимая вызывала не негодование, а только жалость.

Но собственность священна, все наше гражданское благоустройство держится только на собственности, если мы позволим людям потрясать ее, то страна по­гибнет.

Поднялся Плевако:

— Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесят языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, всё преодолела Россия, только крепла и рос­ла от испытаний. Но теперь, теперь... Старушка украла старый чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвоз­вратно.

Оправдали»[22].

А. И. Герцен вспоминал о неотразимом впечатлении, которое производили на слушателей публичные лек­ции профессора истории Московского университета Т. Н. Грановского: «Г-н Грановский читает довольно тихо, орган его беден, "но как богато искупается этот физический недостаток прекрасным языком, огнем, свя­зующим его речь, полнотою мысли и полнотою любви, которые очевидны не только в словах, но и в самой благородной наружности доцента! В слабом голосе его есть нечто проникающее в душу, вызывающее внимание. В его речи много поэзии и ни малейшей изысканности, ничего для эффекта; на его задумчивом лице видна внутренняя добросовестная работа...

Симпатия к Грановскому далеко превосходит все, что можно себе представить; публика была удивлена, поражена благородством, откровенностью и любовью; Грановский прямо касался самых волнующих душу вопросов и нигде не явился трибуном, демагогом, а вез­де светлым и чистым представителем всего гуманного. На последней лекции аудитория была битком набита. Когда он в заключение начал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица у всех облагородились...

Публичные чтения Грановского кончились; в ушах моих еще раздается дрожащий от внутреннего волнения, глубоко потрясенный от сильного чувства голос, кото­рым он благодарил слушателей, и дружный, громкий, продолжительный ответ, которым аудитория прогреме­ла ему свою благодарность...

Главный характер чтений Грановского: чрезвычайно развитая человечность, сочувствие, раскрытое ко всему живому, сильному, поэтичному,— сочувствие, готовое на все отозваться; любовь широкая и многообъемлющая, любовь к возникающему, которое он радостно привет­ствует, и любовь к умирающему, которое он хоронит со слезами»[23].

Советские теоретики ораторского искусства не раз обращали внимание на индивидуальные особенности речи говорящего. Но так как это явление не нашло пока своего научного решения, то и в подходе к нему, и в терминологии, и в классификации самих типов речей наблюдается разнобой. Г. 3. Апресян, например, счи­тает, что в стиле красноречия воплощается «триедин­ство: талант — вдохновение — мастерство»[24]. В широком понимании, писал он, ораторский стиль «можно рас­сматривать как исторически сложившуюся совокупность речевой выразительности, а также внесловесных прие­мов, обусловленных идейно-тематическим содержанием публичного устного выступления. В этой связи можно сказать, что своеобразие ораторского искусства, а именно оригинальность мышления и высказывания, манера изложения и поведения на трибуне сказывают­ся в стиле устного выступления. Стиль организует ора­торскую речь в единстве ее содержания и формы, при­дает публичному выступлению силу, крепкость и не­повторимость. Он демонстрирует как остроту, глубину и направленность мысли, так и богатство, выразитель­ность, гибкость и блеск красноречия. Стиль — это ору­дие, которым оратор достигает большой впечатляющей силы...

В стиле красноречия с особой очевидностью сказы­вается оригинальность оратора»[25].

Как видим, автор под индивидуальным ораторским стилем понимает совокупность личностных особеннос­тей оратора. Для подтверждения этого же положения он приводит мнение академика Семенова: «Один лек­тор увлекает темпераментом, эмоциональностью. Дру­гой, наоборот, строгостью, логичностью. И это неизбежно. Преподавание — творческий процесс. Манеры преподавания стричь под одну гребенку столь же вред­но, как в искусстве стричь под одну гребенку манеры художника». Под «манерой» Семенов, видимо, подра­зумевает стиль.

Апресян выделяет «три более или менее определив­шихся вида стилей красноречия», относя к первому виду строго рациональный, внешне спокойный стиль, который характеризуется предельной аргументированностью и доказательностью основных положений, минимумом ил­люстративного материала, речью, в которой «ораторское личностное отношение к предмету выступления как бы скрыто от «постороннего» глаза».

Ко второму виду он относит стиль эмоционально на­сыщенный и темпераментный. В нем ярко выявлена ораторская субъективность и опора на эмоциональность слушателей. Речи таких ораторов ярки и даже занима­тельны.

Третьим ораторским стилем Г. 3. Апресян считает стиль средний, или «синтетический», соединяющий в себе черты названных двух стилей (вспомните роды ораторов у Цицерона). «Конечно, грани между тремя стилями относительны, временами довольно трудно раз­личимы в своем публично-речевом воплощении. Очевид­но также, что первый стиль наиболее характерен, или типичен, для академического красноречия, а второй — для большинства видов социально-политического ора­торского искусства»[26].

Понятие «смешанный», или «синтетический», оратор­ский стиль, на наш взгляд, не конструктивно, так как в чистом виде это сложное явление, как правило, не выступает.

Следует, может быть, выделить в отдельный тип лекции ученых — блестящих популяризаторов своей науки. В качестве примера рассмотрим отрывки из речей замечательного русского ботаника К. А. Тимирязева и академика АН УССР Б. В. Гнеденко.

Публичным лекциям К. А. Тимирязева прежде всего свойственна проблемность изложения, умение пред­ставить тему как важную теоретическую и практическую задачу, требующую немедленного решения.

«Жизнь растения протекает, так сказать, между Сциллой и Харибдой голода и жажды. Чтобы питаться, т. е. разлагать углекислоту воздуха энергией солнечного луча, оно должно предоставлять большую поверхность для поглощения углекислоты и света. Но это в то же время большая поверхность нагревания и, следователь­но, испарения воды, а между тем, если растение в таких условиях не может получить через свой корень достаточ­ное количество воды, ему грозит опасность от потери воды, от завядания. И вот для устранения этой опас­ности оно покрывает поверхность своих органов чем-то вроде клеенки или каучуковой материи, непроницаемой ни для воды, ни для газов, и оставляет для сообщения с воздухом открытой (и то не постоянно) ничтожную часть этой поверхности в виде пор, так называемых устьиц, которые при сколько-нибудь сильном нагревании закрываются.

Человек в своих искусственных приборах не будет стеснен этим условием и будет поглощать углекислоту из воздуха возможно большей поверхностью и таким образом будет легко извлекать углекислоту из атмосфе­ры даже при более значительном содержании этого газа»[27].

При таком изложении слушатели не только нагляд­но представляют сложнейшие процессы, происходящие в природе, но и чувствуют себя исследователями науч­ной проблемы. То же самое характерно и для лекции Б. В. Гнеденко на тему «Научно-технический прогресс и математика», прочитанной рабочим Московского авто­завода им. И. А. Лихачева: «Сейчас перед нами в связи с этим возникает другая очень большая задача — это понять работу человеческого мозга. Представляете себе, что для того, чтобы понять, как работает человеческий мозг, невозможно только наблюдать его извне, а внутрь его мы заглянуть не можем. Если же откроем черепную коробку и будем изучать работу разных частей челове­ческого мозга, то мозг, увы, перестанет нормально ра­ботать. В настоящее время найдено средство, каким способом можно обойти это.

Мы создаем так называемые математические гипо­тезы. И на базе этих математических гипотез делаем выводы, из этих выводов получаем наблюдаемые след­ствия. И по наблюдаемым следствиям решаем, наши предположения хороши или нет. А дальше начинает работать математическая теория»[28].

Эта черта оратора ярко выявлена в рассказе Л. В. Успенского о лекциях его учителя — известного лингвиста академика Л. В. Щербы: «Л. В. Щерба был признанным знатоком и грамматики, и синтаксиса, и притом не одного только русского языка. Читая свои лекции, он говорил с нами так, как если бы во всех язы­ках мира действовали лишь те правила, которые он сам считал должным для себя установить. Но вернее было бы сказано, что он не «говорил» с нами. Он словно бы «думал» перед нами «вслух», откинув прочь все правила речеведения. Он «размышлял» над вопросами, еще ни им и никем другим не решенными. Он позволял нам увидеть, как из сложного клубка идей и представлений, мало-помалу формируется и выкристаллизовывается: одна самая главная мысль, основная идея...

Он говорил неторопливо, задумчиво, смотря не на слушающих, а как бы внутрь себя...

Индивидуальность речи, а не ее правильность— вот что радовало нас в каждом из этих мастеров слова и преподавания, вот что превращало слушание их в нас­лаждение»[29].

Может возникнуть вопрос, какой же тип оратора предпочтителен? Вероятно, все типы хороши по-своему, и нет смысла человеку, родившемуся темпераментным и эмоциональным, насильственно загонять свою инди­видуальность в строгие логические рамки, стараясь по­ходить на кого-то, кто принадлежит к строгому, рацио­нальному, сдержанному типу. Мы много потеряли бы в жизни, если бы вокруг нас были люди только одного какого-то усредненного типа, если бы, например, на голубом экране в музыкальной передаче мы увидели вместо глубоко лиричной и взволнованной Светланы Виноградовой некий средний тип, который говорил бы о красоте музыки ровным и спокойным тоном...

Крайности всегда плохи, а с трибуны они выглядят утрированными. Поэтому лектор, зная свой индиви­дуальный речевой стиль, сможет, опираясь на это зна­ние, яснее представить пути совершенствования своего мастерства, чтобы наилучшим образом использовать собственные возможности.

Как же самому определить свой речевой тип? Ведь большинство из нас не задумываются над этим вопро­сом, а если и задумываются, то не владеют «инструмен­тарием» для правильного определения группировочных признаков.

Те примеры, которые мы рассмотрели, дают нам не­которую возможность для уточнения намеченных типов оратора. Однако большинство лекторов, особенно моло­дых, не чувствуют себя в праве проводить параллели между собой и выдающимися ораторами. Поэтому хочу позволить себе, не претендуя на бесспорность, предло­жить вниманию читателей ту классификацию речевого типа, которая сложилась у меня в процессе многолетних наблюдений над устными и письменными высказывания­ми школьников, студентов и абитуриентов.

Думается, что это обращение к поре ученичества, через которую прошел каждый человек, позволит нам полнее «познать самого себя», свой индивидуальный речевой тип, так как в эту пору личностные особен­ности проявляются в наиболее чистом, не дефор­мированном виде и вследствие этого легче поддаются анализу.

Сопоставление предложенной мною гипотетической типологии индивидуальных речевых особенностей с рассмотренными выше типами «ораторских стилей», полагаю, поможет лекторам более точно определить свои возможности и индивидуальные речевые особенности. Ведь лектор сталкивается с определенными трудностя­ми не только в аудитории. Не меньше трудностей испы­тывает он и в процессе подготовки текста, даже хорошо зная материал, подлежащий изложению. Отбор языко­вых средств, сама композиция лекции, да и многие дру­гие се компоненты, о которых пойдет речь ниже, тесно связаны именно с его личными, индивидуальными каче­ствами. Как ни странно, себя-то самих нам труднее всего охарактеризовать. Недаром философское положение «познай самого себя» так и остается для человечества одной из труднейших задач.

Итак, начнем это познавание с наиболее доступных наблюдений и обобщений.

Заранее оговорюсь, что все определения, которые я в рабочем порядке буду использовать, носят условный характер, и в строго научном плане вряд ли ими можно пользоваться. Кроме того, очень редко бывает «чистый тип»: в жизни мы всегда встречаемся с явлениями сме­шанными, переходными. Условно позволю себе назвать такие типы: рационально-логический тип, эмоционально-интуитивный, философский и лирический, или художе­ственно-образный. Можно предположить, что каждый такой тип оратора тесно связан с вышеназванным гиппократовским характерологическим типом (сангвиник, хо­лерик, флегматик, меланхолик). Он более или менее яс­но проявляется и в походке, и в жестах, и в мимике, и в особенностях организации жизни и работы, и в выборе тем для выступления, и в манере говорить, и в отборе слов и выражений, и даже синтаксических конструкций для оформления мыслей — словом, во всем, из чего скла­дывается индивидуальный облик человека.

Начну с примера. Всем известно, как сложны прави­ла русской орфографии и пунктуации и каким камнем преткновения они являются для многих изучающих рус­ский язык. Из этого иные школьники сделали практиче­ский вывод — писать короткими фразами, где поменьше знаков препинания, отбирать для выражения мысли слова, в написании которых уверен.

И вот приходит ко мне однажды такой «хитрый» де­сятиклассник, который наловчился писать на «твердую тройку» и уверен, что этот способ не подведет. Ему надо только помочь «материалом», то есть дать какие-то об­разцы сочинений или разработки тем, которые он «пере­работает» и «изложит в наилучшем виде» на вступитель­ных экзаменах в технический вуз — в филологи он не собирается. Я долго и безуспешно пыталась разъяснить неприглядность его деляческой «философии». Он с горяч­ностью отстаивал свою правоту, утверждая, что я отста­ла от жизни... В процессе этой длинной беседы, когда мы горячо убеждали друг друга в своей правоте, а у нас она была диаметрально противоположной во всем, я вдруг почувствовала, что речь оппонента мне чем-то доставляет удовольствие. Я перестала слушать его пус­тые доводы, переключив внимание на форму изложе­ния,— и вдруг поняла: он говорит периодами!

Этой сложной синтаксической формой владели луч­шие ораторы, поэты и немногие прозаики. Фразы в та­ких речах музыкально закончены, со строго чередующи­мися повышениями и понижениями интонации на двух частях предложения. Вот классический образец периода из речи В. И. Ленина на III съезде комсомола: «Когда люди видели, как их отцы и матери жили под гнетом помещиков и капиталистов, когда они сами участвовали в тех муках, которые обрушивались на тех, кто начинал борьбу против эксплуататоров, когда они видели, каких жертв стоило продолжить эту борьбу, чтобы отстоять завоеванное, каким бешеным врагом являются поме­щики и капиталисты, — тогда эти люди воспитываются в этой обстановке коммунистами»[30]. Внутренний ритм такой речи эстетически воздействует на слушателей.

Но вернемся к нашему школьнику. Это было чудо — косноязычный троечник, не умеющий грамотно выразить в своих сочинениях мысли, говорил по правилам взвол­нованной, эмоционально приподнятой синтаксической фигуры!

И я решила провести эксперимент, сыграв на его за­пальчивости. Я помогу ему «материальчиком» с одним условием — он должен написать о роли литературы в развитии современного человека (я-то уже знала его ни­гилистическое отношение к литературе), не задумываясь над пунктуацией и орфографией, т. е. как бы записать свой внутренний монолог. Не подозревая подвоха, он на­писал воинственное послание, уничтожающее всю худо­жественную литературу на корню и возводящее в ранг достойного чтива только фантастику и детективы. На, мол, тебе!

Но его сложный внутренний ритм, выливающийся в удивительную музыку периода и сложнейших конструк­ций с сочинением и подчинением, вырвался из прокрус­това ложа выработанного годами «безошибочного пись­ма» — он «запел своим голосом». Сам он с удивлением узнал, что говорит «периодами» — ведь это просто его внутренний ритм.

По нашей классификации, описанный юноша принад­лежит к группе, получившей условное рабочее определе­ние эмоционально-и н т у и т и в н о й. Хотя он не поэт и не художник, а теперь уже инженер, но с ярко выраженной творческой направленностью во всем, что делает. Говорит он всегда страстно, увлеченно, пересы­пая речь остротами и каламбурами, но не всегда может уследить за ее жесткой логической последовательностью и «свести концы с концами». И если не запасется карточ­кой со строгим коротким планом, учитывающим жесткие временные рамки, то может «занестись», потерять мысль и в результате свести на нет эффект своей блистатель­ной речи — останется впечатление эмоциональной бол­товни. План для своих сочинений, как литературно-кри­тических, так и научных, он не пишет заранее — такой план его сковывает. Но зато он вынужден всякую серьез­ную письменную работу писать два раза: 1-й вариант — свободно текущее высказывание на определенную тему и в строгом соответствии с выдвинутым рабочим тезисом; 2-й вариант, который он пишет только после критическо­го анализа структуры и логики своей письменной рабо­ты, проходит два этапа. Сначала он «работает с клеем и ножницами», т. е. перекраивает статью в соответствии с выкристаллизовавшимся в результате критического ана­лиза планом, а затем уже переписывает заново, следя за стройностью логического построения и единством стиля. И так как единство стиля уже почти обеспечено тем, что он «поет своим голосом» и пишет «на одном дыхании», то главной его заботой является «рассуждение о распо­ложении»[31].

Заметим, что наш «эмоциональный тип» — ярко вы­раженный холерик, и в данном случае мы видим совер­шенно очевидное совпадение холерического темперамен­та с эмоциональным типом оратора, но это не всегда бы­вает так явно и определенно.

Вспомните, как описал М. Горький Мартова на три­буне. Экзальтация, обилие слов и отсутствие логической связности в его речи заставляют также признать в нем холерический темперамент и эмоционально-интуитив­ный тип речи.

Рассмотрим другую группу, которая получила назва­ние рационально-логической. К этой группе мы отнесли людей, эмоциональная сфера которых часто ос­тается скрытой от постороннего взгляда, хотя их сдер­жанность вовсе не означает отсутствия эмоционально­сти. Они больше склонны к анализу явлений, к рассуж­дениям и строгой аргументированности своих и чужих поступков. Их подготовка к любому высказыванию отли­чается последовательным отбором и строгой системати­зацией материала, обдумыванием и разработкой подроб­ного плана. Этот выношенный план как бы «сидит у них внутри», и, как правило, ораторы такого типа во время выступления не пользуются им. Их чаще заботит другое: как бы свою речь сделать более яркой, эмоциональной и какие подобрать примеры, иллюстрирующие и аргумен­тирующие основную мысль, чтобы заинтересовать ауди­торию. Наблюдения показывают, что чаще всего «логи­ками» бывают люди сангвинического темперамента.

Как правило, учащиеся этого типа предпочитают со­чинения на темы, связанные с анализом произведений, как, например: «Образ В. И. Ленина в советской лите­ратуре», «Руководящая роль Коммунистической партии в социалистическом переустройстве деревни», «Образы борцов за свободу в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» и т. п. Они старательно, хотя часто бессознательно, избегают так называемых свободных тем, в то время как ученики эмоционального типа стре­мятся писать именно на такие темы: «Все счастье зем­ли— за трудом!», «'Я радуюсь маршу, которым идем...» и т. п.

Замечу, что в жизни, в практической деятельности «логикам» гораздо легче даются рефераты и статьи науч­ного плана, а «эмоциональные» быстро овладевают жан­ром публицистических и научно-популярных статей, рав­но как первые легко и свободно справляются со всякой деловой перепиской, отчетами и планами, а вторые зато не испытывают затруднений при написании личных и поздравительных писем, заметок в стенгазету, друже­ских и шутливых посланий и т. п.

Логический тип оратора очень хорошо описан Горь­ким и Луначарским, представившими нам В. И. Ленина на трибуне. Подчеркнутые обоими авторами особенности его речи — ясность, простота, логическая стройность — соответствуют рационально-логическому речевому типу.

Эти же черты выделяет в адвокате Урусове А. Ф. Ко­ни: выработанная стройность изложения, скрупулезный анализ фактов и причинно-следственных отношений, не­которая схематичность изложения, красивое логическое построение выводов и заключений при почти полном от­сутствии ярких, образных картин, всего эффектного, дей­ствующего на эмоции слушателей.

Те, кого мы относим к «философской» группе, труднее поддаются описанию, так как бывают более или менее эмоциональны, более или менее склонны к анали­зу; иногда бывают очень организованны в своей работе, а иногда без всякой видимой организации раскапывают какой-нибудь один вопрос, добираются до корня, и вдруг как лучом света, озаряют все найденной идеей. Людям такого склада часто свойствен устойчивый, постоянный интерес, они могут долго и глубоко изучать одну тему, один вопрос, роясь в архивной пыли и подходя к оценке каждого найденного документа с собственной меркой его значимости. Чаще всего «философы» отказываются от заметок в стенгазету, от публичных выступлений пе­ред большой аудиторией, не любят научно-популярного жанра и с большим трудом заставляют себя писать так называемые деловые бумаги. Но зато они могут прекрас­но подготовить научную статью, с удовольствием высту­пят с докладом в научном кружке или обществе, а их письма к друзьям и коллегам отличаются глубоким со­держанием, многоречивыми рассуждениями. Абитуриен­ты такого типа часто выбирают сочинения, требующие рассуждения, глубокого осмысления явлений: «Пробле­ма истинного и ложного гуманизма в пьесе Горького «На дне», «Общественная борьба 60-х годов XIX века и ее отражение в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети», «Те­ма деградации личности в творчестве А. П. Чехова» и т. п.

Вероятно, именно к этому речевому типу ораторов можно отнести К. А. Тимирязева, Л. В. Щербу, Б. В. Гнеденко. Всех их объединяет, несмотря на частные инди­видуальные различия, одна общая черта — стремление к исследованию, глубокому осмыслению явлений прямо на глазах у слушателей, желание и умение вовлечь в этот процесс аудиторию. И все же следует подчеркнуть, что в речи индивидуальность «философов» наименее резко вы­ражена, так как в людях этого типа с разной мерой пре­обладания проявляются и способность к анализу, и вну­тренняя эмоциональность, и даже лиризм.

Последняя группа, по нашей классификации, лирический, или художественно-образный тип. Чаще всего этот тип имеет в своей основе характер ме­ланхолический, утонченный. Натуры художественные мыслят более образами, чем логическими категориями, хотя это вовсе не означает, что логика в их рассуждени­ях отсутствует.

Образное восприятие действительности и образность в выражении мыслей свойственны не только профессио­нальным художникам и поэтам. Многие люди, не подо­зревающие в себе поэтического дарования, воспринимают действительность и мыслят образами, речь их бывает необычайно ярка, хотя они зачастую не изучали мета­фор и эпитетов, никогда не слыхивали о тропах и поня­тия не имеют о законах риторики.

Школьники лирического типа любят природу и поэ­зию, пытаются иногда сами писать стихи, а темы для сочинений выбирают такие: «Мой Пушкин», «Особенно­сти лирики М. Ю. Лермонтова», «Поэтические особенно­сти прозы И. С. Тургенева», «Русская природа в творче­стве С. А. Есенина» и т. п.

Думается, к «лирикам» можно отнести и блестящего русского адвоката Ф. Н. Плевако, и замечательного рус­ского историка и общественного деятеля Т. Н. Гранов­ского. В их ораторской деятельности мы также можем выявить, что общими у них являются лишь главные, ве­дущие характеристики: речь — вдохновенное творчество, возбуждаемое самой речевой ситуацией, глубокая вну­тренняя эмоциональность, своеобразный лиризм, внутрен­нее волнение, острая, впечатлительность, проникновен­ность, заставляющая публику плакать от умиления и полноты чувств. В частных же проявлениях ораторы это­го рода могут довольно сильно отличаться друг от друга. Так, Грановский — миротворец, а Плевако — борец, у Грановского слабый, дрожащий голос, а голос Плевако прекрасно разработан и очень красив.

Перечисленные группировочные признаки, позволяю­щие отнести оратора к какому-то из названных речевых типов, будучи лишь намеченными, все же помогают каж­дому лектору не только развивать свои ораторские спо­собности, но и работать над недостатками, свойственны­ми данному типу вообще, преодолевая излишнюю сухость изложения или, наоборот, чрезмерную эмоциональность. Эта работа над собой очень важна как в процессе подготовки текста лекции, так и непосредственно в аудито­рии.

Рассмотрим теперь аудиторию и некоторые важней­шие свойства, которые необходимо знать лектору, чтобы застраховать себя от растерянности перед слушателями, или от так называемого «аудиторного шока».