Дорогой Александр Михайлович! 1 страница

В конце концов, все наши тревоги, бе­ды и сложности, как в громоотвод, попа­дают в наших подвижниц-жен. Пока моя

н рот сунуть, о многом говорит. Значит, и дальше пек будем на унизительной слежке и подозрении — это за все наши дела, за нашу кровь и преданность своей великой и измученной Родине.

Скоро, через месяп-два. буду в Москве. Обязательно позвоню. Обнимаю. Ваш Виктор

веселей сделалось. Картошка замерзла, грибы замёрзли, и все замерзло. Спирька, услышав нас, орал на всю округу. Я пошел по воду, отвязал его и увидел собаку, совершенно лишившуюся рассудка и в таком восторге, что мне пришлось от него спасаться бегством.

Вечер наступил быстро, синий, тихий и ммистый. Сварили. Поели. Я ГШ на раскладушку и ничего мне нс хотелось — ни читать, ни думать. Так и ле­жал весь вечер, не читая и нс думая. Хорошо!

Ночью топили железную печку, гак как стены промёрзли, а русскую то­пить сразу нельзя — будет угарно. Проспали долго. Встали маленько угорев­шие. Поели. Я взял лыжи, ружьё и отправился в лес. Хватило меня с непри­вычки только на 3.5 часа, но и за ЭТО время я успел надышаться, надивовать­ся п успокоиться от юродских трево! и передряг.

Лес тут благодатен ешё и тем, что он вовсе не исхожен. Прошёл кругом ки­лометров восемь, и попалась веет одна старая лыжня. А заячьего, лосиного, лисьего и птичьего следа — много. Выгнал из лунок двух косачей, пальнул, но так. чтобы нс попасть, да если бы и хотел, так не попал бы. наверное, ибо вспорхнули они из-под самых лыж, забились, заклохтали. Я их пугнул. Улете­ли. И лично. Выводки весной будут. Но Спирька мой горько страдал от того, что мы с ним мазанули. Начал плавать по снегу, завывать и лаять в свежие лунки. Выстрадал несколько рябчиков, но сам же их и прогнал дальше в лес. С п\сiи.iись мы с ним в речку. Видели там снегирей, шег.юи. [ЯТЛВ И сшйку дроздов Речка нынче кипит страшно. С осени нс было снегу, и морозы сто­яли большие, образовались ледяные пробки, и вода пошла верхом, по льду. Кусты затоплены жёлтой наледью. Местами речка вышла из берегов, залила низины. Лёд местами наслоился до двух метров. Я испугался за хариусов. В таких случаях он погибает массами. А у нас его в массах-то и нет давно. Ешё с осени отгадывал загадку — почему хариусы собрались в двух местах: у на­шей бани и чуть повыше? Случилось это первый раз за всё время, как я тут живу.

Сегодня нарочно пошёл возле речки и воз разгадка — только на этих мес­тах и нет наледи. Хариусы выбрали ямки, выше которых находятся перекаты длиной в полкилометра, и ниже короткий, но глубокий и мошный перекат. Какая бы наледь ни была, всё одно она длинный и бурный перекат не за­кроет, всё одно где-то проест лёд и пойдёт нормально поло льдом, ибо на

Дорогой Александр Николаевич!

Пот мы и о Выковке! Выбрались наконец. Пришли Вчера. В избушке все стыло, неми­ло и черно. Но как только затопили печку, как только она трещала дровами, сразу и

перекате 1а счет движения поды и температуры ее лед не может быть толстым. Ежели же верхний перекат всё же закроет наледью и иода начнёт покрывать яму, где стоит рыба, и доступ кислорода прекратится, у неё есть место для от­ступления — нижний мощный перекат, тле можно отстояться. Жить там ху­до, конечно, придётся расходовать мною сил. чтобы устоять на быстрине. Зи­мою рыба, и хариус особенно, выбирает места потише, поспокойнее, а хари­ус и таймень даже набирают балласт (гальку) в брюхо, чтобы тяжесть помога­ла стоять в затишке и не требовалось лишних сил удерживать себя на плаву. Так вот. самые сильные рыбы, даже застигнутые бедствием, согнанные с ме­ста зимовки, всё равно выживут, а мелочь и слабаки — сгинут. Всё, как у лю-к и, только по-честному, и в дни бедствий они не рвут друг дружку и не вы­царапывают глаза слабому.

Вот так я открыл сегодня, почему хариусы выбирали себе именно птт ме­ста для зимовки.

И ешё раз подивился мудрости природы, и ешё раз возмутился тому, что не зная броду, нынешние «сверхчеловеки» лезут в эту природу ногами и ру­ками, а она мудрее их. только слабее в своей доверчивости и доброте. Она с нами обращается чаще всего благородно, а мы исподлились и её, как подлю­гу, лапаем.

Проживу я здесь неделю, а если выйдет, и две. Завтра опять пойду в лес и продолжу это письмо. Оказия будет не скоро. Поэтому у меня есть возмож­ность продолжать и продолжать письмо. О литературе не напишу ни строчки. Ну её к черту! Разве что перед отправкой несколько слов о деле.

Да и чего о ней писать? Всё ясно. Вчера вон радио про Норильск расска-я.1влло. Уж гак разливались, так разливались! А о том, что этот юрод постро­ен на человеческих костях, — ни слова. Такой вот ралиоправды и от нас хотят.

А сейчас, когда я ходил по лесу, заснеженному, тихому и чистому, мне за­хотелось уйти работать егерем или лесником, или чёрт его знает кем, но что­бы быть в лесу постоянно. Отвыкнуть от города и людей (а я знаю — это воз­можно, и у меня даже характера на это хватит), но надо и писать бросить, иначе опять, даже и в лесу, будешь мучиться и потянет к кому-нибудь тре­паться и плакаться. «В своё время я имел мужество не писать», — сказал один хигромудрый Наш классик, но он был трус и цветистой этой фразой прикры­вался, А как бы хорошо было набраться мужества и бросить писать не от тру-СОСТИ, а от полного сознания бесполезности этого запятим.

Да-а. а сейчас снова вечер. И снова синё всё вокруг, и каждую минуту синь сгущается. И чем синей вокруг, тем тише и сиротливей деревушка — ни зву­ка, ни огонька, и лес вокруг потемнел. В нём бука притаилась, ребятишек пу­гать будет и домой загонять с улки. А тут и ребятишек не видать. И лошадей Не видать. Синё, тихо. Ночь приближается. Снежная, с морозцем. А но белой 'е'м.те. но мёрзлым кустам ползёт и ползёт жёлтая наледь. Дна не видать. Во­ды не слыхать, а ступишь — мокро и провалиться можно по уши. И ночью будет сочиться наледь, никому не нужная, полуживая, всем вредная. Что-то 11 в нашей жизни есть вроде неё. Неслышное, ненужное, а затопляет созна­ние, душу, напластовывается, напластовывается и вот уже воздуху не станет — 1:1 "гнёшься, как рыба подо льдом.

А Не написать ли рассказ пол названием «Наледь»?

Вчера всё же поместился за стол. Писал в «Комсомолку» письмо об одном полонке. Есть такой поэт-несении к Гурьян. автор ура-патриотических песен и с пинков про красные 1Воздики. про мечи и орала, и сам. падла, забросил восьмидесятилетнюю мать. Ему присудили платить десятку, так он и эту де­сятку норовит зажилить!

Ко мне. как к сердобольному человеку, обратились сходить к этой матери и у тать. Мною было в моей жизни тяжёлых встреч, но встреча с матерью Гу-рьяна самая гнетущая, пожалуй. Был у неё ешс до Нового года, писать не хо­тел, но и молчать, успокоиться тоже не могу. Самос возмутительное тут ещё и то, что у нас присосались к Патриоттму всякие подонки, но путных людей трудно вынудить писать, чего им не хочется, в подонкам всё равно что писать. И СВЯТОГО для них не существует. Словом, написал.

А потом со Спирькой в лес подался. Ходили недолго. Валил густой и сы­рой снс1 - лыжи не катятся. Вечером к бабушке Даше приехал сын-охотник со говариши. Ходил к ним. Сын бабушки угрохал нонче двух лосей но линсн-шп. и я спрашивал — не жалко ли? Говорит, когда идёшь, охотишься да весь н а зарте — не жалко, а как увидишь такую большую животную на снегу, в кро­ви и судорогах, то на душе как-то неловко делается. Ну. как и все охотники, они большие златоусты. Много чего и вечер-то рассказали интересного. Лё­ня, сын бабушки Даши, вырос здесь, в Выковке, и его послушать шибко ин­тересно, как оно тут было во время оно. А время «оно» и десятками лет не ис­числяется. А были и пруд, и лес, и дичь, и даже килограммовые хариусы в речке водились. Быстро мы навели "Порядок» в природе! У Лёни выросла со­бака, чудесная лаечка иод названием Бедка. И мне ещё раз больно стало на 1уше. Нет Индуса! Стоит лишь деревне на его могиле, качается на ветру.

А сегодня холодно. Ветер дует. Сегодня должен приехать Толя и привезти мотыля. У нас с этим зверем дела очень плохи. Привозят его из Челябинской о ист. и когда продают, на улице демонстрации больше, чем в праздники. Если привезёт мотыля — порыбачим, а если нет. значит остаютса лыжи и в лес. Тоже неплохо. Маня читает Булгакова в «Москве». Хихикала весь вечер. Закончила первую часть. Сейчас моя очередь наступила. А вчерась деревня наша шумела — Крещенье праздновали быковны. Брагу пили и песни пели. Время мало касается наших российских людей. Больше это касается транс-портных средств — лошадей не стало, так холят пешком и носят на себе гру-)ы разные: котомки, вязанки сена, вязанки дров. А нравов? Нравов всё-таки почти не коснулось время. Так. маленько, краешком. Если сопоставить изме­нения и разруху в природе с людьми деревенскими, то можно подумать, что везде и всюду ешё стоят дремучие леса и реки все чисты.

А тут по радио трезвон: «сдвиги», «величайшая эпоха», «революция в само-сознании людей», «шаги саженьн». - на пороге...» Конечно. Быковка — дерев­ня нетипичная, да вот беда, деревень таких у нас несть числа, и в городе лю­ди живут всё больше из деревень же. да и там умудряются сохранить свою «косность» и привязанность к обычаям. Видно, не ДОС-ТО просто вытряхивать из людей то, чего тысячелетиями в инх врастало.

Сколько всё-таки работы для МЫСЛИ в наше время! Сколько вопросов за­пали человечеству ли наши пятьдесят лет! Ах, если бы всё осмыслить и взве­ешь трезво, философски, задавши хотя бы один суровый себе вопрос — бы-1И ль мы готовы к революции? И стоила ли овчинка выделки? А тут новость ,аиё! один парень из Москвы. Пырьеву поручили инсценировать (экранизи­ровать) -Братьев Карамазовых»! Вот это да-да-да-а! Говорят. Алов и Наумов с i едали превосходно «Скверный анекдот», но раз превосходно, значит непри­емлемо, и вот в пику им поручают старшему товарищу показать этим удаль­цам, как надо показывать Достоевского. Батюшки-светы. а мы ешё в тайни­ках души ждём каких-то снисхождений! Глупость, глупость и тупость торже­ствуют, а мы ждём!..

23-е. Значит, загнул мороз. И что значит? Значит, надо писать. Вот и на­писал конец рассказа «Фотография, ИЯ КОТОРОЙ меня нет» — это один из трёх последних рассказов «Страниц детства». Пишется, как и все рассказы этого никла, легко, непринуждённо, и жаль будет, когда я закончу эту книгу и «ис­сякнет святая струя».

Приехал Толя, точнее, пришёл. Понесло его где-то в стороне по морозу и бездорожью. Еле отогрелся. (Мотыля не привёз. Не досталось!) Привез почту — письма, газеты, «Новый мир» № 11. Два письма добрых — одно от редактора •Савписа», которому послал я два последних рассказа для книжки. «Ясным ли 1нём- он нашёл «превосходным» рассказом и сообщает, что в феврале выпи­шем мне «одобрение». Получил письмо от А. Софронова. В «Огоньке» третий юл пошёл, как лежит мой одобренный рассказ. Я рассердился и написал глав-реду дерзкое письмо. Ответ пришёл быстро с успокоением — «Скоро в бли­жайших дадим. Извините и ешё присылайте».

Пришло письмо из правления: 9-II февраля пленум по журнальной про­зе и критике. Приглашают. Думаю, к той поре подойдет редактура в «Моло­дой», но если и не подойдёт, неё одно приеду.

Смотрел газеты. «Литературка» становится интересней, хотя о литературе в ней по-прежнему всего ничего, а вот «Россия» поблекла рядом с нею. как па­сынок выглядиi Жаль. Всё же это наша, российская газета. Не так уж у нас мною своего-то. Начал читать Булгакова. Ну и ехидный же мужик! И талан-пппе же! Пй богу, обаятсльнейший писатель. И такую силу, как Булгаков да Платонов, держали втуне, хотя одно время в литературе нашей было — ша­ром покати.

Маня стряпает пельмени с капустой. Спирьке привезли огромную кость. I рЫ зет её со стуком и бряком.

А что, Александр Николаевич, утомил я. пожалуй, Вас? Хотя Вы и люби-'сль послушать мои «сказочки», но всё же и меру знать надо.

А потому закрут лиюсь-ка я Остаётся лишь написать, что «Синие сумерки» "ока не вернулись. Пойдут, наверное? Я их «подправил» очень ловко и осто­рожно. Повесть так хорошо обдёргали, что главное осталось, а то. что цензу-РУ может раздражить, как языком корова слизнула. «Ясным ли днём» я Вам "ривезу потом в уже окончательной (пока) редакции

Вот и всё. Надо расставаться с письмом. А жаль чего-то. Вроде бы болтал И болтал с Вами, о чём хотелось и как хотелось. А это так славно — болтать. Как луиС хочется. Обнимаю Вас.

Ваш Виктор

Дорогой Александр Николаевич!

Захватил я всё-таки с собой столичный грипп, а он, зараза, куда крепче периферий­ного оказался. Дней десять пластом лежал, и сейчас ещё болит спина и вялость в теле да звон в голове. Следом за мной бо­лели Андрей и Ирина, а сейчас лежит мать, а я хозяйствую. Хозяин из меня, прямо надо заметить, хреновый, и зло от меня да раздражение — и никакого толку. Работать совсем не могу. Выбит из колеи, а это действует на мой ха­рактер весьма и весьма отрицательно. И редактор мой не едет чего-то, а я его жду. жду...

В середине марта я не приеду на пленум. Нечего кататься взад-вперёд. Но вот в середине апреля мы, наверное, приедем вместе со старухой. Дело в том, что отдел пропаганды Союза затеял обсуждение «Кражи» и последних моих вещей, а я не возражал. Надо послушать и уловить, может быть, важный ка­кой-то момент в работе, который, чувствую я. наступил, а где он, в чём? — уловить и понять не могу. Когда меня спросили по телефону, кто бы сделал на этом обсуждении вступительное слово, я брякнул о Вас. Брякнул, а потом подумал, что, не спросясь-то, наверное, не надо было этого делать. Но я опять же подумал, что Вы уж всё читали, а кому-то мучиться бы пришлось, и кро­ме того, думаю, раз отдел да ещё пропаганды, так он, может, и заплатит Вам маленько за это дело.

Ладно ли я поступил-то?

У больного есть одно хорошее преимущество перед здоровыми — он мо­жет себе позволить читать. Дочитал я «Мастера и Маргариту». Мне вторая часть, кроме глав о Понтии Пилате, не понравилась. Тут явный перебор по­шёл. И всё на грани шизофрении, воздействие скорее на психику, а не на ум и сердце. Я аж за голову начал хвататься, дочитывая разогнавшегося Булгако­ва. Мне кажется, при желании такое наговорит кто угодно, а вот первую часть никому больше не написать.

Давно добирался до «Дюма» Моруа. Прочёл. Был под впечатлением боль­шим и сейчас под ним нахожуся. Такие люди и миры, как Дюма, будто на­рочно существовали для того, чтобы собою подчеркнуть наше ничтожество и нашу обывательскую сущность. Какой наполненной и яркой жизнью они жи­ли! И оттого им хорошо было делаться романтиками и выдумщиками. А мы, как черви-древоточцы в дверке, скрипим-скрипим и горсть опилок выточим. Выше бытописательства и натурализма нам и не подняться, потому что люди мы не свободные в действиях своих, а уж отсюда прямая зависимость и мыс­лительная. В лучшем случае мы можем что-то увидеть и более или менее спи­сать, и тут достигли даже виртуозности и предельной простоты, часто перехо­дящей границы натурализма. А поднять моральную, этическую или — уж сов­сем нонсенс! — политическую проблему нам не дано, потому как у всех у нас, кроме Москвы, пожалуй, задница не по циркулю. А без проблемы, без углуб­ления в действительность какая может быть литература? Слова на бумаге да и только.

Я вот пробовал тут писать в «Литературку» статью о рассказе. Писал, писал, а потом перестал. Боже мой. как всё плоско, умыло и примитивно! Мыс­ли, которые я с трудом выковорил из башки, и на мысли-то не похожи вовсе, ; на конские шевяки, что валяются на дороге и раскисают от первой сырое -,и и прилипают к сапогам, а не к сердцу. Так вот и сижу в депрессии или пес­симизме полном. Не то хвораю, не то хандрю и ничего не могу делать.

Хочу в деревню скорее, уж мотыль Ваш пропадает, а всё не получается. Ваш Виктор

Дорогой Александр Николаевич!

Уж так получается, что, получив от Вас письмо, я испытываю нутряную потребность не то чтобы ответствовать, а поболтать с Вами И тем втягиваю Вас в переписку, хотя я Вам. кажется, говорил или писал, что отвечать мне совсем необязательно. Не скрою, мне Ваши письма — это от­душина и радость, но не обременяйте себя, тем более в нездоровье будучи.

Я убрался в деревню. Уже скоро десять дней здесь. Оклемался, отдышался и... рыбачил. Погода у нас холодная, никак зима не сдаётся, и клёв неважный. Ловлю ершов в основном, изредка попадают окунишки, но я везучий на ры­балке, меня даже в деревне колдуном за это звали, и при бесклёвье, на глазах у изумлённых рыбаков, почти на сухом месте просверлил лунку и поймал двух приличных голавлей, то-то рыбаки ахнули. Говорят: «А мы-то, а мы-то!..» и больше добавить ничего не могут, и я их понимаю: мы-то думали, тама рыбы нет, у берега-то, думали, и лягухи не водится, а ты-то... Словом, посрамил я рол людской, а сын меня посрамил, собственный сын! Поехала моя Мария встречать редактора, который дал телеграмму, что двадцатого выезжает, и... не приехал, падла такая. Я деткам своим послал ершишек и окунишек на уху. Мать приезжает — вот, мол, папа деткам рыбки послал, старается, а сын от­крывает ей холодильник, и там лежат окуни, сорожины и голавль. Оказыва­ется, он шутки для поехал с ребятами на воскресенье поудить и играючи на­ловил там рыбы, а я её тут ищу, сверлю, а из всех дыр дымина валит... Так вот всюду посрамляет и обставляет нас молодёжь!

А редактора-то нет! Я хоть и хорохорюсь, но душа не на месте. Ведь если они боданут мне книжку, я на лето останусь без копейки денег и тогда... а всё тогда накроется: и поездки, и покой, и семейное благополучие.

Редакторы... А Вы гоже, хоть и старый лит. волк, а наивный, спасу нет. Не­ужто вы всерьёз подумали, будто это я дал кастрировать повесть в «Молодой»? Да меня никто и не спрашивал! Цензор — та придралась к тексту, к бабушке Ичй несчастной, и ещё кое к чему, а журнал на выходе, ну и рубили, как хо­тели. Уж лучше бы они совсем эту фразу вместе с куском выбросили, тогда б "е так нелепо было. Но в «Молодой» со мною и не такие штуки выделывали. Я, кажется, рассказывал вам, как обошёлся Котснко со «Звездопадом»? А что сделал Зубавин с рассказом «Два бойца» или «Сашка Лебедев», знаете? Я ос-вирепел и написал Зубавину письмо, где даже и оскорблял его последними словами, а он... Он даже не рассердился на меня. Видно, много таких писем получает. Ответил только: «Посидели бы на моём месте...»

-

Вот И «Кражу» тоже маринуют. «Виктор Петрович, укажите карандашом все места, где есть расхождения с журнальным вариантом», — говорят. Я от­вечаю: «Помилуйте, как можно! После журнала я объёмно перелопачиваю вешь. делаю всеобщую правку, как же я Вам укажу?!»

Ну вот договорились, что редактор ещё и ешё прочтёт повесть ту и другую, а затем зав.. а затем главный и отметит, а «Вы уж на месте утрясёте, только, пожалуйста, помните о лите [здесь и далее в письмах имеется в виду цензура. — Сост./. Мы Вам зла не хотим, но лит, лит!..» И руками себя хлопают. Все до­бр) ЮОТЯТ, все хорошие, да боятся лита! И где уж боязнь, а где перестраховка — не вес­на различишь. Беда прямо!

Написал я всё-таки статью о рассказе в «Литературку» [Рассказ — любимый жанр. Лит. газета. 1967. 19 апр. — Сост.}. Плохо получилось, плохо. Мысли вроде коровьих лепёх, серо-зелёные, но послал, хотя бы для того, чтоб знали, что данное слово пытался сдержать. Продолжаю работать над «Страницами» [рассказы о детстве, вошедшие впоследствии в книгу «Последний поклон». — Сост./. и работа эта меня радует. А дальше «Пастух и пастушка» и. действи­тельно, потом коридор пустой. Не в смысле тем и замыслов, у меня их всегда в башке роится уйма, а в чём-то другом. Но если хунвейбины разные не по­мешают, у меня вроде бы ещё перспектива с годик не писать — планируется моя книжка в «Уральскую библиотеку» и переиздание всех повестей в «Рос­сии» на 69-й год. Кроме того, я пристрою где-то «Страницы» и воспользуюсь тем. чтобы годик поездить, подумать, передохнуть. Многое мне нужно расска­зать о войне, о мною увиденной войне, и как это сделать, с какой стороны на войну зайти, надо подумать. Время нужно и пространство. «Страницы» в са­мом деле что-то вычерпали во мне, какой-то эмоциональный заряд, который можно было растянуть надолго, я в них выхлестнул, и этот источник, так дол­го меня питавший, иссяк. Попробую набираться материала и эмоций в совре­менности. Только недоброе у меня к ней отношение и боюсь, что не пойдёт у меня современность. Но есть война, война, хреновина одна... Ну да чего го­ревать! Скоро уж пятьдесят будет, а там, как цыган говорил: «Зима да лето, зима да лето» — и пенсию писательскую дадут. Вот уж тогда я порыбачу-у-у!.. А поджелудочная железа — это, дорогой мой человек, плохая штука. У Толи-пасечника мучается этим делом жена. Только что вернулась из больницы, по­сле всяких блокад и прочего. Лежит. Велели ей: вина не пить, горького и ос­трого не есть, с мужиком не... того, и вообще... не мять никак живот. Лежит сейчас дома, в Выковке, и пока мало сдвигов. Диета, наверное. Диета Вам только и поможет, а ещё бы лес, да деревня, да свежее молоко, да покой... Но «покой нам только снится», как сказал товарищ поэт. Как бы хотелось, чтоб Вы были здоровы и жизнерадостны! Да ведь не маг я булгаковский, а то б мо­ментом эту железу Вашу вынул и другую, стальную что ли, вставил.

Крепко Вас обнимаю, болезный, но не сдающийся человек. Калязипские ребята, они такие, они эту железу запросто вынали и в утиле на иголки и ма-ковухи меняли, а которые и на водку. Ваш Виктор

Иванушка, сельдкж ты мой! Я прочёл открытку, где содержится вопль, адресованный мне. Я мог бы и тебе адресовать подобный же вопль, но будем считать, что ты занят ещё больше меня, и потому тоже не пишешь. Я много работал, добивал «Страницы детства», и уже виден конец. Ещё с месячишко работы и я расстанусь с этой, самой дорогой моему сердцу, книж­кой, вероятно, лучшей из моих. Во втором номере «Молодой гвардии» напе­чатали заключительную вещь этой книжки — «Где-то гремит война», покаря­бали, правда, но без этого у нас печатать не умеют.

Ездил в феврале по делам в Москву и зацепил столичный грипп. Болел тя­жело и долго. Главное, что после гриппа напала на меня мерехлюндия, ни ра­ботать, ни читать неохота сделалось. Говорят, сейчас это у многих бывает в иослегрипповой период и даже случаются самоубийства. Я до этого не дошёл, ибо есть у меня угол в деревне. Вот сюда я и забрался, откуда и пишу тебе. Здесь я оклемался и пришёл в себя. Начал работать и даже письма писать, ко­торые запустил сильно. И вообще всё позапустил.

Старуха моя уехала в город, по хлеб, и я сейчас один, чему и рад очень. Стал дорожить одиночеством — старость приближается. Вспоминали как-то тут тебя. Я поведал своей жене твой рассказ о том, как люди замерзают в тун­дре. Ещё вспоминал тебя вот почему: был в нашем городе смотр народных те­атров, и какой-то театр привозил «Якова Свердлова». Автор с еврейской фа­милией. Они ничего не прозевают! Опередили тебя.

Ездил ли ты в Туруханск? Пойми ты мою тоску по собаке, по сибирской! Будем вместе с собачкой тосковать о родине. Да и повод у меня появится к тебе съездить и ещё побывать в Сибири /Виктор Петрович просил друга помочь достать ему сибирскую лайку. — Сост./.

В ближайшее время будут мои новые рассказы в «Литературной России» и в «Огоньке», а летом в «Нашем современнике» — рассказ о собаке.

Вот и все мои новости, пока. Кланяйся жене, сынам. А тебя я обнимаю.

Твой Виктор

Дорогая Евдокия Осиповна!

Чудесный, добрый Вы, видать, рус­ский человек! Таким сердечным теплом повеяло от Вашего письма и от Ваших воспоминаний о брате и о себе гоже. Мне они очень понравились прежде все­го тем, что в них нет сочинительства, претензий на литературу, а есть живая безыскусная исповедь, которая в обшем-то и является настоящей литературой.

Я немедленно отсылаю Ваши воспоминания в журнал «Наш современник», членом редколлегии которого ЯВЛЯЮСЬ. В номера, приуроченные к 50-лстию Советской власти, такие материалы нужны как воздух! Пусть современные молодые люди, а кое-кто из старших зажравшихся совмешан узнают, как нам досталось наше относительное благополучие, и что сделали и вытерпели лю­ди ради лучшей жизни на русской земле.

Я не знаю, как в нашем журнале решат вопрос с Вашими воспоминания­ми, но думаю, если не у нас. то в другом месте, в другом издании их напеча­тают с большой радостью.

Что же касается Ваших заметок о рижском взморье — я бывал на нём и могу засвидетельствовать, что Ваши наблюдения точны и поэтичны, также и заметки о водителе троллейбуса — их нужно предложить рижской вечерней газете или молодёжной — это для газет очень подходит.

Писать Вам нужно, не стыдясь своих четырёх классов. У меня тоже нелиш­ка — шесть! Дело ведь не в классах, а в самообразовании, в прирождённой внутренней культуре, которая порой бывает тоньше, поэтичней, чем у людей с «поплавком» на борту пиджака.

Не знаете ли Вы писательницу (в Риге) Ингриду Соколову? Она инвалид войны, но хороший, душевный человек. Найдите её (живёт на улице Горько­го), познакомьтесь, наговоритесь, и совет добрый она даст.

До свидания! Виктор Астафьев

хворобой вашей. Трудиться бы Вах в «Крокодиле» или вести отдел сатиры в «Литературке» и не хлопотать о больницах! Дар у Вас о мрачном и паскудном в жизни повествовать со смефуёчками. Такой автор был бы находкой для на­шей литературы, алчущей светлого и возвышенного везде и повсюду, а Вы в критику ударились. Вот — не критикуй!

Но, кроме шуток, чем Вы больше бодритесь в своих письмах, чем там больше юмора, тем большее беспокойство берёт меня. Не знаю почему, но как-то быстро и прочно я привязался к Вам и Вы мне сделались очень доро­ги. Так-то я не решился б этого сказать, а в письме вот проще всё. Родство душ, наверное? А может, и одинокость наша, ешё невиданная и неслыханная ни в какой литературе, понуждает привязываться к человеку, который не за­ражён высокомерием, который не орёт на каждом углу «за русский народ», и с которым просто и интересно быть.

У меня их было немало, друзей-то. но одни из них исторговались на лит. барахолке, другие всё норовят горланить о «левых» и «правых», извлекая из этого выгоду или поддакивая кому-то, и всё время щупают — а ты за кого? За нас или за них?

А мне ни за кого не хочется. Писателей я делю только на хороших и пло­хих, а не на евреев и русских. Еврей Казакевич мне куда как ближе, нежели ублюдок литературный С. Бабаевский, хотя он и русский.

Вот и остался у меня из всех курсантских и прочих друзей Женька Носов, да Вы и ешё один парень со свердловской киностудии, чудесный человек, и дорожу я этими друзьями, и боль их, и беды — моя боль и мои беды. С Жень­

Дорогой Александр Николаевич!

Получил Ваше письмо, в котором Вы мне с юмором описываете все свои зло­ключения и приключения, связанные с

кой Носовым я Вас как-нибудь поближе познакомлю. Славный, светлый му­жик и мягкости души, самостоятельности характера необыкновенной. И пи­сатель такой, что читать его радостно и гордость берёт за него. А то «друзья» наляпают чего-нибудь и ждут, чтобы их «по-дружески» хвалил, подмазывал, а я не умею и не люблю этого, вот скажешь, а тебе: «Ну да, ты у нас один толь­ко могёшь... ты у нас!..» С Женькой у нас этого не бывает. Мы можем просто и прямо сказать друг дружке — это вот у тебя здорово, а это хреново.

С нетерпеньем буду ждать Вашей статьи. Откровенно говоря, побаиваюсь. И не потому что Вы там можете меня поругать (ругать давно надо и есть за что), а как бы не осложнила она наших отношений с Вами. Наверное, тут на­до сделать вид, что Вы обо мне ничего не писали, а я ничего не читал? Да ведь не получится детской этой игры-то! Но и Вы, и я уже взрослые люди — отнесёмся к этому факту мудро...

Сегодня мне всю ночь снились какие-то литературные сны. Анна Самой-ловна Берзер приснилась, у которой находится мой рассказ «Ясным ли днём», будто говорит она мне: «Читали, как нас на секретариате-то?» — «Читал», — говорю. «Ну так чего же с таким рассказом идёте?..» — «Да я, — говорю, — понял так, что нас больше хвалили...» — «Ничего вы не поняли...» А дальше пошло что-то смесью — лица, рожи, ужимки и ухмылки разных людей.

Между прочим, «Молодая гвардия» опять что-то затеяла с книгой. Редак­тора не шлют и помалкивают. Я так изнервничался, что на руках (в сгибах локтей) выступила у меня экзема, чего сроду не бывало. С 64-го года пьют они из меня кровь. Лопнет скоро у меня терпение, заберу я у них повести и отдам их в другое издательство. Но это значит — в нынешнем году мне книж­ки не видать. А последняя — «Поросли окопы...» вышла в начале 65-го года. Вот тут и проживи! Бесправие писательское у нас всё-таки жуткое. Вроде сте­ны кругом, куда ни торкнешься, всё лбом стукнешься и отскочишь!

Живу всё ешё в деревне. Рыба не клюёт совсем. Поймал пять судаков, и на этом мои подвиги кончились. Доделываю последний рассказ «Страниц» и со­бираюсь домой, пока по льду ходить ещё можно. Охоту, говорят, нынче не от­кроют. А хотелось побегать по лесу с ружьишком. Я хоть весною никого и не убиваю, но наслаждаюсь лесом, волнуюсь весною. А так ведь даже понарош­ке с ружьём не выскочишь — защитник природы! А без ружья не умею, не ин­тересно сие.

Что это на Вас за напасти ныне? Ну авось хоть к лету на ногах будете, да на природе поправитесь. Может, в Карелию-то всё же съездим? Целую тебя, дорогой. Поправляйся. Твой Виктор