Дорогой Александр Михайлович! 5 страница

И переезд, и всё связанное с ним было очень сложно и тягостно. Одна хо­рошо меня знающая особа сказала: «От себя бежишь, Астафьев! Не выйдет...» И это знаю — не выйдет! А что же делать? Дожить до 50 лет в Перми и там окочуриться от болезней и в одиночестве? Ехать на Родину, в Сибирь? Но она. Родина-то, лишь в сердце моём сохранилась ласковой и доброй, а на са­мом-то деле пока она — край романтиков! А романтики эти так скоро обсе-рут мою землю, так её запакостят, что и не узнаешь.

Вот и выбрал я старинную Вологду, где есть друзья и ещё пахнет Русью, близкой моему сердцу. Пока мне здесь хорошо. Народ тут простодушнее, до­брее, и природа сохранилась, и тихо тут, неторопливо.

Дали мне такую же точно квартиру, как в Перми, только получше постро­енную, на три метра поменьше, да это пустяки. Встретили меня хорошо и вла­сти, и писатели. Я уже работаю, и на рыбалку ездил два раза. Первый раз раз­бил себе локоть и термос, и ящик — до того «нарыбачился», а второй раз пой­мал судака и подлещика.

Летал в Киев. Там режиссёр Войтсцкий решил ставить картину по «Ясным ли днём». Работали с ним. Режиссёр хороший. Последняя его работа «Скуки ради». Парень он винницкий, но без хохлацкого тупого фанфаронства и без картонно-игрушечного национализма, который ничего кроме печали и обиды на людей не вызывает в душе солдата, защищавшего эту землю. Сейчас сце­нарий должны утверждать два главка — украинский и московский. Как оно будет — не знаю. Может, и получится что. Режиссёр-то горит весь, желает сделать картину, и меня воспалил своим энтузиазмом.

Женщины мои тяжело пережили разлуку с Уралом. Им тут одиноко. Ну, авось попривыкнут. А с меня схлынула суета, гнетущая обстановка, сплетни, наговоры и как-то даже дышаться стало легче.

Продолжаю работу над «Пастухом и пастушкой». Никакие литературные будни на меня уже не действуют, пишу, как хочется, хотя и знаю, что повесть не ко времени и не в «духе».

Читал про Колю Воронина, читал всё, что касается начинающейся облавы на честных писателей, и пожал плечами: «Собаки лают, а верблюды идут и идут». Бедный Коля — у него ведь всю повесть (роман был) изрубили ещё в процессе печатанья, а теперь самого в окрошку рубят. Он обратился ко мне с просьбой — выступить в защиту повести. Только вот не подсказал — где. Ведь когда идёт облава, защищаться ноле. Конечно, я напишу письмо в «Литера-тУрку» и назову автора статейки подлецом, каков он и есть на самом деле, но псдь что им: ссы в глаза — всё божья роса.

1 А 1

Дорогой Александр Михайлович!

Пишу Вам письмо из Вологды, куда я переехал жить. Долго объяснять, как надоел мне угрюмый Урал за 24 года со всем своим могуществом и героизмом,

Не сетуйте, что долго не писал. По возвращении из Переделкино я почти всю зиму проболел — плохо было с головой, не писал ничего — плохо было на душе, а потом переезд, который решался быстро, а происходил медленно. Сейчас легче, гораздо лучше. И работать потянуло, а больше — рыбачить. Женщины мои завтра едут к тётушке в Хотьково, а я сверну свои срочные де­ла и заберусь надолго рыбачить, подальше от слухов о вылазках всевозмож­ных хунвейбинов.

Вот и всё пока. Увидите Борю Можаева, передайте ему привет и мой но­вый адрес: Вологда, ул. Урицкого, 94, кв. 8.

Валентине кланяюсь я и мои женщины. Будьте все здоровы. Виктор Р. 8. Сегодня день выборов и я с утра всё твержу стишок, который однаж­ды прислал в «Чусовской рабочий» один гражданин: «Мы крикнем дружное «Ура!» И все пойдём на выбора. И я, советский гражданин, проголосую, как один!» Сильные стишки-то!

Дорогой Ваня!

Пришло твоё большое, как всегда, обстоятельное письмо, написанное, не в пример моему, человеческим почер­ком. Я всегда радуюсь твоим письмам — они как глоток воздуха Родины, и я завидую тебе, тому, что ты верен родно­му краю, видишь его каждодневно, дышишь воздухом и морозом Сибири.

Увы, я не мог и не смогу скоро оказаться в родных краях насовсем. Роди­на моя как-то до обидного сурово всегда обходилась со мной, много сил, го­ря и страданий принесла, и я, любя её, может быть, несколько выдуманную, боюсь в то же время её. Кроме родной деревни и Красноярска меня ничто в Сибири не привлекает на жительство, но воздух загрязнили на родине моей не меньше, чем на Урале, а у меня и от Урала болит голова. Кроме того, да­леко очень от центров и, соответственно, возрастет тупость литературная, на­чинает давать себя знать провинциализм в культуре и какая-то автономная за­мкнутость в оценке точного места, которое знать совершенно необходимо, да­бы не впасть в самомнение и фанаберию.

Я достаточно насмотрелся на провинциалов-литераторов. В большинстве своём это безобразная картина. В Свердловске большая писательская органи­зация, издаётся два журнала, театры, киностудия, и тем не менее большей провинции в культуре и литературе я не знаю. Зато сами о себе они понима­ют так много, что могут кому угодно права качать. Пробовали и мне, да я-то с переду артист, а сзаду-то говнист и не больно потерплю. Я сам могу расши­бить любого из них в лепёху, и они робели меня трогать.

По-моему, все с облегчением вздохнули на Урале, когда я уехал. Уж боль­но я их беспокоил своими откровенными словами о том, что говно — это гов­но, а иногда и статьи писал такие, что графоманы давиться собирались и сло­воблуды стишки писать бросали.

Вот так вот «спокойно». Литератор, мечтающий в наше время жить спо­койно, то есть печатать всякую брехню, жрать сладко и срать гладко, — это уже в моих глазах не литератор, а человек-обыватель, которому до лампочки всё, кроме себя.

А в Вологде действительно очень небольшая, но крепкая и дружная орга­низация. Здесь живёт превосходный прозаик Вася Белов, поэт Коля Рубцов (обязательно достань в библиотеке его сборник «Звезда полей»), Ольга Фоки­на. Саша Романов, и много на подходе интересных парней. Они понимают хорошо, что такое работа, и сидеть за столом не мешают. Нет здесь той мас­сы необязательных знакомых, какой я оброс на Урале, меньше раздражителей в лице газет, издательства, телевидения, и потому я живу и работаю собран­ней, чем прежде.

Езжу на рыбалку и продолжаю работать над новой повестью [«Пастух и па­стушка». — Сост.]. Вот уже скоро два года и третий пойдёт, как я бьюсь над этой маленькой повестью, и или рога себе на ней сломаю, или сделаю что-то заметное.

Посылаю тебе «Поклон» — свою самую любимую книгу и Марьину по­весть, которую она написала между стирками, кухней и мной. Человек она очень одержимый от природы и цельный, и ей бы давно уж быть профессио­нальным писателем, но она посвятила себя мужу всю без остатка и детям. И другого своего назначения знать не хочет. Пишет редко и урывками. Получа­ется у неё всё лучше и лучше, и большая вина моя перед ней за то, что заели мы её жизнь и талант, а я ещё нет-нет да и в капризы ударюсь, было влюб­люсь и мучаюсь ещё больше, и её мучаю своим чёрствым отношением. Труд­но с нашим братом жить и ладить.

Может, летом я побываю в Сибири. Попробую до тебя добраться и посмо­треть настоящие Саяны. И верха Енисея. Загадывать трудно, но помечтать можно. Сын мой служит в Германии. Мать с туристами в мае собирается его навестить.

Привет твоим всем — жене, парням. Обнимаю тебя. Виктор

Дорогой Володя!

тЧу и толстую же книжку ты напи­сал! Читал я её, читал... Я ведь толстые книги сейчас читаю трудно и долго — глядело моё послабело, и голова побаливает. Но твою добил — оттого, что люблю книги сибиряков. В них у талантливых, разумеется, авторов и не на­езжих, а коренных сибиряков всегда покоряет выпуклая образность, сочный и богатейший язык, сочная природа. Наш грубоватый, не подмазанный кры­лышком юмор, не вымученная, не выставленная напоказ честность и правда. Правда непосредственная, неотразимая, как жизнь, которая вроде бы как са­ма собой разумеется и потому её обычно принимают и воспринимают без ахов И охов и никакой излишней подозрительности к ней не проявляют. Такова уж она, настоящая правда: её или принимают целиком, или отвергают, но тоже Целиком, ибо она неделима и неотделима, эта «исповедальная проза».

«Верха» наши, наторевшие в надзоре за словом, совсем не случайно отно­сились к этой прозе снисходительно — она была безопасна и «безвредна», ибо

скользила по верхам событий и жизни, шибала больше в нос и не трогала сердна. К этакой литературе во все времена все привыкали очень быстро, а настоящего слова, по справедливому и потому уже осуждённому в «Огоньке» замечанию Гранина, Россия всегда боялась.

Твоя книга написана в лучших традициях сибирской прозы, которая была и осталась, по моему глубокому убеждению, лучшей и определяющей в прозе 20-х и 30-х годов. Зазубрин. Ошаров. Петров. Иван Кратт, Шишков. Жуков. Сейфуллина, Вс. Иванов. Черкасов (покойный, а не живой!) и множество других сибиряков зачали советскую прозу и продолжали её с новейшим жи­вописным блеском, они как бы изголодались по живому слову, по живому разговору, в душах их скопилось столько красок, столько живописных обра­зов и эмоциональности, что они её выплёскивали удало, безудержно, темпе­раментно, и иной раз одной страницы (у Шишкова, например) иному совре­менному столичному «художнику слова» хватило бы на целый роман — гак они бедно заряжены жизнью, так мало видели и пережили.

Всё это, присущее лучшим сибирякам, как бы само собой перешло к нам. Да и как могло быть иначе? Мы же росли и выросли на этой литературе! И всё это ярко, зримо и вещественно присутствует в твоей книге.

Но я глубоко убеждён, что сибиряки наши, если б дали им возможность созреть, жить и работать, вспомнили бы в конце концов, что до них были До­стоевский. Толстой, Чехов, Бунин — в прозе. Пушкин, Блок. Некрасов — в поэзии, которые умели — да ешё как! — писать: и образно, и живописно, и удало, и правдиво и... как хочешь. От стихийной, порой «голенькой» прозы они постепенно переходили к мысли. А если уж шла война, то и её описыва­ли, и не одними батальными сценами отделывались эти воистину мудрые ху­дожники, мятущийся человек появлялся у них на позициях. И мятущийся, че­го-то ищущий граф. и мужичок, со «своих позиций» пытающийся понять се­бя. Если уж нищий студент угрохал старуху, то за него нравственные вопро­сы решал не всезнающий майор Пронин или мимо ехавший и случайно за­вернувший в роман секретарь обкома, а сам он, студент, обращал свой взор вокруг и в самого себя. И всё вокруг постигал — и высшую нравственность, и падение — путём мучительного размышления нал сущностью человеческой жизни, над её величием и мерзостью.

Тургеневы, Достоевские, Толстые достигли высших вершин в слове, пото­му что сделали слово мыслительным, и, мало того, пошли дальше, забрались туда, откуда возникает эта мысль. — в человеческую душу.

Увы и ах! При всём блеске прозы 20-х и 30-х годов, особенно сибирской, она лишилась основного достижения нашей русской великой литературы. Она изображала и только. Она, захлебнувшись, спешила вперёд, летела, подхва­ченная запушенной во всю мощь и на всю «железку» круговертью событий и собственной жизни. Ещё раз говорю: дай ей время приостановиться, осмот­реться, поразмыслить — литература эта непременно пошла бы в глубь явле­ний жизни, занялась бы самоанализом и осмыслением вновь народившегося общества.

Я думаю, не случайно почти всю сибирскую литературу вырубили под ко­рень. Кто-то инстинктивно почувствовал, что она если не представляет, то

144 _

будет представлять опасность. Такие мужики, как Зазубрин, Петров и Оша-рОВ, очень много знали и даже сотой доли того, что знали, ещё не только не выложили на бумагу, но и не коснулись. И они-то в первую очередь и по­страдали. Оставшиеся в живых Шишков, Сейфуллина, Иванов были травле­ны литературными гончими и по существу загнаны в угол. Взамен им хлыну-па в литературу та самая хевра. которая «счастье в том находит, что хорошо на задних лапках ходит».

Думаю, ни Зазубрин, ни Петров, ни тем более Павел Васильев не написа­ли бы в самые страшные годы слов: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...»

Именно потому, что они. настоящие бойцы-коммунисты, люди с чистой ду­шой и прекрасной биографией, не делали этого и не сделали бы. их и не стало.

Не стало их, нашлись другие, те самые, которые для нас, мальчишек, пи­сали книжки («Я сын трудового народа», «Белеет парус одинокий»), готовя из нас патриотов и тех самых бойцов, которые потом с этими книжками умира­ли в окопах. А авторы держали в столах или в душах уже заготовки «Трав заб­вения» или «Святого колодца», чтобы отречься от того, что они делали рань­ше, умыть руки, по существу, предав нас, смотревших им в рот и верившим на слово. «Пора подумать о душе», — пишет Катаев в «Траве...». А о какой ду­ше-то? Души-то нет! Там уже банная мочалка, которой Катаев и иже с ним натирШГИ спины в общественных банях всем, кто казался им шире спиной и влиятельней. «Его пример — другим наука!» Что и говорить, они многому нас научили, прежде всего, тому, что жить и работать в литературе так. как они, нельзя — это подло!

Вот я и подхожу к той мысли, ради которой и развёл все эту прелюдию и которая, так сказать, навеяна твоей книгой. Литература наша сейчас в лучших своих книгах мучительно пытается пойти вглубь, вернуться к тому, что было ею уже достигнуто и развито, и пойти дальше. Логика жизни неумолима. Она требует этого от всякой созревшей или полусозревшей литературы. Всё чаще и чаше в книгах талантливых людей делается видно, что они (пусть и запоз-НЯО с издержками, со скрипом в мозгу и в костях) хотят приблизиться к ра­боте Толстого и Достоевского, не повторяя их, не эпигонствуя, не воображая. ЧТО им дан богом тот же талант, а ориентируясь на их совесть, самостоятель­ность взглядов на жизнь и явления общественные.

И снова как прежде! Только начала наша литература заглядывать вглубь, только приступила к осмыслению окружающей действительности, как её на­чали трясти за грудки и гнать. Вперёд! Вперёд без остановки. Некогда остано­виться, некогда думать. Помогайте, раз вас кормят, решать хозяйственные и сТРОИтельные вопросы. А в души заглядывать себе и другим — это потом, это непозволительная роскошь, это самокопанье! Кому оно нужно?

М-да-с! Цепь снова замыкается. На шит уже снова поднимаются бабаев­ские, семенихины. Горбачевы, которые, опять же по сибирскому выражению. 'Рем свиньям пойло не сумеют разлить, а берутся писать и решать нравствен­ные вопросы. Но как может решать эти вопросы человек, будучи сам совер­шенно безнравственным, бездарным, оголтело давящим всё талантливое во­круг, чтоб утвердить себя и посредственность, коя ему ничем не угрожает.

Сложный сейчас стоит вопрос перед каждым честно и даровито пишущим человеком. Куда и с кем идти? Стоит он и перед тобой, Володя, да ещё как! Ты, может быть, и сам того ещё не сознаёшь, переживая счастливую литера­турную юность. Книга твоя хороша, слов нет. Но вся она пока ешё от стихий­ного таланта, неорганизованного, невзнузданного. Я не случайно вернулся и перечитал предисловие Залыгина. О-о, это мудрый мужик! И предисловие он тебе написал осторожное и мудрое.

Книга твоя ешё очень бытописательна. Её можно где угодно остановить и ешё сколь угодно продолжать. Из неё можно вынимать целые куски, главы и даже части — и ничего не изменится. Из неё можно вынимать людей или до­бавлять. А людей в книге целые роты и полки. А смертей сколько! А событий! И все они, за исключением главного героя, исчезают куда-то, как пешки с до­ски, — отыгрались и долой! Многие умерщвлены без всякого лукавства, по одному принципу: так в жизни бывает или было. С середины книги становит­ся утомительно следить за судьбами людей, читать необязательные эпизоды и целые главы. Пятая, да и четвёртая части начали уже дробиться на эпизоды, и запоминается потрясающая новеллка, как утонул внук Ивана Сосипатьеви-ча и как был убит председатель колхоза. Остаётся в памяти сенокос и ещё кое-что. А остальное уже вяло написано, многословно. Ну вот, спроси ты сам се­бя: зачем столько страниц написано о медвежонке и о том, как два дурака тра­вили его?

На стихии таланта, на достоверности материала, на добротном языке и до­бром юморе, неторопливой и достоверной интонации стоит твой роман, ко­торый точнее бы назвать бывальщиной и которую так любят у нас читать вез­де и всюду. Ну, а дальше что?

Можно гвоздить дальше на этом же уровне, эксплуатируя биографию и да­рование, — это очень простой и лёгкий путь. А если по-другому? По тому, о чём я, совсем неспроста, толковал почти всю остальную часть письма.

Ох, трудное это дело! Повесть «Перевал», написанную по тому же принци­пу, что и твои «Побеги», и о том же — я писал несколько месяцев, и её на­печатали мгновенно. А хвалили-то как! Взахлёб! Повесть «Пастух и пастушка» (того же размера — 6 листов) пишу уже третий год, и конца работы ещё не видно, и я совершенно не уверен, что кто-либо решится её печатать. Пишу о своём примере не для ради хвастовства, а потому как он ближе.

В заключение моего затянувшегося письма прошу тебя воспринять всё тут написанное как субъективное, товарищеское и ещё вызванное тем, что ты си­биряк, а значит, родня, перед которой лукавить грех. Ещё извини, что отдал письмо на машинку жене. Почерк у меня ужасный, а тут еще рука болит и пишу с трудом и вовсе неразборчиво.

Желаю тебе работы и творческих мучений, которые совершенно всем нам необходимы, особенно сейчас. Жму руку. Виктор

Дорогой Борис!

Получил твое письмо и газету уже давнень­ко. Но как раз был очень загружен и оттого сразу не ответил и не поблагодарил тебя за хлопоты и письмо. Я доделывал сценарий и „учитывал вёрстку книги повестей. Книга большая, и я так устал с нею, что сразу же на рыбалку поехал. Рыбалка тут весною хорошая — привёз полную шарманку сороги, окуня, двух щук и одну нельму на кило.

Живу я пока хорошо, тьфу, тьфу! Город и народ здешний мне нравятся — очень спокойный город. В нём рано ложатся спать и никуда не торопятся, а ноли приветливые и добродушные, с переездом им много хлопот было и все-ю. но нигде и никто нас не облаял, не трепал нервов, тогда как в Перми на одном только товарном дворе мы получили полную дозу хамства, зла и непри-ЯТИЯ.

Организация писательская тут маленькая (я оказался 13-й член), но тоже дружная и деловая, выпивают ребята, конечно, но не в Союзе, и все работа­ют. В организации очень деловая и принципиальная обстановка. Недавно был па собрании по издательским вопросам и подумал: «Вот бы пермякам поси­деть на этом собрании»...

Письма из Перми я получаю и в курсе всех дел. Получил и газету «Вечёр­ку» от Бориса Никандровича /Назаровского. — Сост.]. Здесь телевидения (те­лецентра) нет, и смотрим мы московскую программу, одну, что тоже хорошо, меньше времени губится.

Ирина, дочь моя, уехала на праздники в Пермь, а после праздников поедет и Мария, а я уж где-то в августе побываю. Ездил недавно в Москву и Киев. Москва от нас близко, 8 часов на поезде.

Вот так и идут дела мои, всё дальше в лес, ведь мне 1 мая стукнет 45!

Поздравляю тебя с праздником весны. Желаю крепкого здоровья. Всем привет. Жму руку. Виктор

Дорогая Маня!

В Красноярск я прилетел ночью с шестого на седьмое. Колька в больнице — язва. Утром я за­хватил его за пять минут до операции. Он ма­ленько приободрился, а когда я вышел из больницы, сразу же встретил... ко-Го бы думала? Сидорини! /Сидорин, бывший главреж Пермского театра. — ("ап./. Ныне он главный режиссёр Ачинского театра. Поговорили, и от него я Узнал, что умер Игнатий Дмитриевич Рождественский. Я, естественно, от­правился к ним. Евгения Моисеевна лежит пластом, съехались ребята с зять-ич,и и прочей роднёй. От Евгении Моисеевны я узнал, что не своей смертью 'ер Игнатий Дмитриевич, а повесился. Это ужасно. У Рождественских я "Побыл весь день. Тяжело и горько было слышать подробности, хотя, в от­личие, допустим, от Макаровой. Евгения Моисеевна держится стойко и, как "олобает любящей женщине, достойно. А ребята, особенно девчонки, сразу вроде подобрались, строже и лучше сделались. Об отце вспоминают только хорошее, сразу научились быть внимательными ко всем, особенно к матери, и делать по дому стали всё, вплоть до приёма гостей и друзей покойного, ко­торые идут и идут уже пятые сутки (он покончил с собой второго, а в пятни­цу его схоронили). Я не попал на похороны, потому что на сутки задержался в Новосибирске.

Сегодня пойдём на кладбище — Игнатий Дмитриевич похоронен в Нико­лаеве. Здесь жара невыносимая, поэтому поедем утром пораньше Я забегу в больницу, к Николою, узнаю, как прошла операция, и пойду к Рождествен­ским. За вчерашний день я страшно устал и думаю теперь о том лишь, чтобы поскорее приехал отец и можно было бы плыть по реке и маленько отдохнуть. Это тем более необходимо сделать скорей, потому что здесь, в Красноярске, 15-го начинается писательское сборище, посвященное юбилею.

...Только 23-го я добрался до Ярнсво. Телеграф здесь не работает, вот я и пишу письмо, авось скорее дойдёт. Ехал я. в общем-то. хорошо и всё было ничего.

Колю я застал уже в худом положении: исхудал, страдает, ешё пытается хо­дить, но это уж двигает им трудовая сила, любой интеллигентик давно бы уж и головы не поднимал. Всё говорит: «Скорее бы умереть», — а ведь это толь­ко начало главных болей и страданий. Двадцатый день живёт на наркотиках, спит плохо, есть не может. А тут Вовка-«помошник» пьёт и лютует. Ночь се­годня не дал спать никому, а сам вот напился и свалился. И унять нельзя — папа родимый, руки и ноги вверху, орёт, психует.

Была тут мачеха и тоже орала и головой трясла, слава богу, уехала в Игар­ку, поэтому я пока туда не поеду — уж с нею-то встречаться не хочу. Вот ес­ли она сюда нагрянет, как сулились, я сразу же сяду на пароход и уплыву ку­да глаза глядят. Прожил я здесь сутки, однако, долго мне здесь не выдержать. Одна отрада — ребятишки. Брошенные на произвол судьбы, они как прилип­ли ко мне, так и не отлипают. Слушаются пока, как солдатики. Рыбаки оба заядлые — вот и займёмся этим делом.

Я ешё напишу, что и как. Пока остаюсь жив-здоров. Желудок пока нор­мально, мотор дюжит.

Приехал ли папа? Что слышно от Ирины?

...Сегодня уже 25-е июня, а о чём писать, я и не знаю. Коле всё хуже и хун же. Страдает парень невыносимо, ишет место и не может найти. Навалится на что-нибудь грудью, постоит на коленях и говорит: «Где же это моя смерть кюлудилась. блядь?! Ой!..»

Ну. а дома что говорить? Говорить не хочется. Звонил в Красноярск насчёт того, чтобы достать мумиё (каменное масло) — единственное, что ешё может если нс спасти, то хоть как-то облегчить страдания парня. Пока нет никаких вестей. В Кызыле, у тувинцев, говорят, лостать можно. Да я хоть к африкан­цам готов лететь — так невыносимо смотреть на страдания Коли.

Погода перемогается. Хожу с ребятами на Енисей рыбачить. Клюёт неваж­но, а за хариусами на речку нс сунешься - много клещей. На берегах Енисея

,,о сих пор ешё грядами лежит лёд, и в лесу, в глуби тайги, много снега, ко-горый начал бурно таять — так затянулась здесь весна.

Телеграмма от Вити Ермакова пришла. Сообщает, что ты уже в деревне, ,,то звонили из Перми.

Вот и всё. Ничего я не делаю, даже не читаю. Всё спасение — Енисей. Спать приспособился на чердаке, а то первые дни спать совсем не мог. Воло-1Я пока с нами, но скоро уже пойдёт на работу. Без него тут будет совсем пло­хо. Он сейчас не пьёт и очень хорошим сделался, таким, какой он и есть на самом деле. Где Ирина? Что от неё слышно? Как дела у Андрея?

Пиши на Красноярск. Приехал ли папа?

...26-го днём Николай повесился у себя лома. Обнаружили 27-го, за час до Моего приезда к ним. Он хотел убить бабушку и бил её до того, что она поте­ряла сознание, а он думал — умерла, и сам повесился на шпингалете окна.

Похороны в понедельник. И в понедельник же, может быть, возьмут ба­бушку в дом престарелых. Сегодня пятница, и я весь день в бегах и хлопотах — яо как-то и помогло. Сейчас зашёл к Зине Шахматовой, поел у неё и отсю­да — к Юре. Он один. Галя в отпуске и мне будет у него удобно, хотя это и далеко от центра.

Я держусь, не беспокойся. Как только определю бабушку, уеду куда-нибудь и лес или на реку. Когда успокоюсь, напишу. А пока не могу, и в голове очень глухо, ровно ватой она набита... Не волнуйся очень-то — не впервой. Всё мне кажется: на семье Мазовских лежит какой-то зловещий рок...

...Вчера мы схоронили Николая. Я доволен лишь одним, что сообразил не взять тебя с собой. Всё так ужасно! Столько страданий и унижения. Были тёт­ки, были Витя и Юра наш. После похорон они забрали меня, чтоб накормить, после еды я так разомлел и заглох, что на гору подняться уже не смог, а там шли поминки, у Валентины, притворной бабы, а бабушка осталась одна, так и лежит одна в пустой избе, замкнутая на замок. Ужасней ничего не пред-ч ввить.

Сейчас я тороплюсь туда, но дождь загнал меня на главпочту, где ждало Меня твоё первое письмо. Не беспокойся за меня особо, я держусь! А врачи Не везут бабушку в дом призрения, видимо, ждут, что она вот-вот умрёт, так меньше ноши.

Сейчас пойду хлопотать, ведь до этого все хлопоты были о Николае. Он Успокоился, а бабушка мается... Мутно и страшно. Слова бессильны всё вы­разить. Ну, никто как бог. Деньги мои тают как снег. Вышли мне на главпочту Рублей 200 — останусь без денег, вовсе хана будет.

В Овсянке меня ждут, там надеюсь отдохнуть.

Целую. Виктор

вилась, и пришлось бы писать горькую правду, стараясь при этом не убить те­бя, потому как я знаю, что ты — человек ранимый и довольно одинокий в своей рабочей грусти и сердечной печали.

Хороша повесть! Чистая и горькая, как и вся жизнь наших несчастных и добрых людей, особливо женщин. Всю ты свою тихую душу, всю сосредото-] чснно-умную печаль вложил в эту вещь. Спасибо тебе, особенно за язык - так он меня порадовал своей земной первозданностью, своей обыденной кра-. сотой и благозвучностью. Словом, приехавши с Тулыдины. я тут же дал вос­торженную рецензию на твою повесть и оставил её в отделе прозы «Нашего современника» с настоянием, чтобы печатали её в первом номере 70-го года,]

Не всегда, далеко не всегда мои восторги и моё негодование разделяют в] журнале, чаще даже и наоборот. Но я всё же верю в благополучный исход с] твоей повестью, и она будет, должна быть на страницах нашего журнала. Осо­бенно я рад тому, что повесть твоя более зрелая по исполнению и мысли, чем предыдущие вещи. Растёшь ты сильно в прозе! Изобразительность твоя, звук твоей прозы меня растрогали и покорили до глубины души.

Обнимаю тебя, дорогой, и желаю всегда быть тем, что ты есть — светлая и чистая душа твоя исторгнет ещё не одну прекрасную страницу в нашей лите­ратуре. Верю в тебя, надеюсь на тебя, и это укрепляет во мне веру в наше ли­тературное будущее, которое хотят и никак не могут остановить ни инозем­цы, ни доморощенные литературные хунвейбины.

Исправленную немного и сокращённую повесть посылай прямо в «Совре« менник». Я в скором времени уеду на Урал и всю осень буду работать там над. книгою о войне.

После посещения могилы Толстого много дум и усталости во мне. Но ой этом не напишешь. Об этом когда-нибудь поговорим. Твой В. Астафьев

как обычно, забрался осенью. Будем жить здесь месяц, а потом с Марьей воз-вернёмся в Вологду, о которой я уже и скучать маленько начал.

Лето на Урале нынче было дождливое и холодное, ничего не уродилось; кроме рябины в лесу, и сейчас уже трудящиеся, давя друг дружку, дорого по­купают картошку и капусту, а что будет зимой, один только пророк Мао знает

Рано выпал снег. Думали, быстро сойдёт, а он лежит и лежит. Охота пло­хая, харюз из реки скатился, и рыбалки тоже нет, так что ничего другого мне не остаётся делать, как браться за писанину. Я тут много работал, писал «за­теей» свои, да написал зубодробительную статью в защиту русской песни, но печатать её, наверное, никто не захочет, потому что основной упор в ней сде-

Дорогой Женя!

Это пишу я тебе из деревни Быковки, где у меня сохранилась избушка и куда я.

Дорогой Витя!

Я рад и счастлив, что могу написать те­бе одобрительное письмо, ибо мне было

лан на то' ,ТО безнравственное общество и может рождать только безнрав--I ценное и чужое народу искусство, подавая вместо житного хлеб концентра­ты из суперинтеллектуального железа.

Перед отьездом на Урал прочёл твое письмо, присланное всем нам, и не писал сразу, потому что хотел сделать это пообегоятельнее, из деревни. Саша романов тоже сумел написать тебе, а Вася /Белов. — Сост./ укатил в Болгарию.

Многое в твоём письме мне понятно и близко. Я ведь тоже жил в литсра-рурном шалмане одиноко и обложен был, как медведь в берлоге, сплетника­ми да завистниками. В Вологде я себя чувствую так, как будто из курной ба­ни выбрался на студёный снежный воздух. Хороший в Вологде народ. И не только писательский. Я дважды был в Никольском районе — какие бедные и добрые люди живут в глуби этой исконной русской земли, чистые, душевные и как с ними легко и просто! Хоть остаток жизни доживу среди людей, мне б.и! !ких и понятных. Хотел бы я предложить тебе сделать то же, но есть боль­шое «но»: тебе-то придётся уезжать с родины, с Курщины. Как ты осилишь разлуку с ней? Я давно уж болтаюсь по свету, уже оторвался вроде бы от Си­бири, а всё же завидую вологодским ребятам, что они живут дома и чувству­ют себя домашними. Но и это преодолимо. В Курск ты смог бы ездить, ког-к1 «хочется. Ещё одно «но» — квартира, тебе придётся её снять. А как до­машние? Конечно, хорошо бы тебе переехать к нам. Всё же живём мы семей-но. друг друга питаем. Много говорим о том, что кто напишет, а то я уж от­вык от этого. Вологжане вообще большие работяги, пишут много и серьёзно, невольно и сам тянешься за ними. Творческая разболтанность, пустая болтов­ня тут не в моде и это, пожалуй, самое главное.