Дорогой Александр Михайлович! 10 страница

Дорогой Валентин!

Меня очень взволновало и тронуло Ваше письмо. Вы очень точно схватили суть проис­ходящего в нашей литературе. А значит, и во всей духовной жизни. Ряженье в благород­ство, игра в «отцов родных» (я это называю: «не кнутом, а пряником»), улав­ливание душ нестойких, жизнью не битых. И они-то своей неосознанной и, ,Го ешё страшнее, осознанной наивностью наводят «порядки» в движении мысли, определяют (или, точнее, пытаются совершенно безуспешно опреде-1Ип.) нравственный климат общества. Но «класс», он не то что выпить не ду-рак, он тупо и молча спивается, вот уж тут неосознанно, придя к какой-то со-нсршенно страшной форме сопротивления бездушию, цинизму и лжи.

Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разу­му, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя и на своих героев повести «Живи и помни». И вот что страшно: привыкшее к упрощению, к от­дельному восприятию жизни и литературы и приучившее к этому общество, неустойчивое, склизкое, всё время как бы пытающееся заняться фигурным катанием на самодельных коньках-колодках (которые мы оковывали ото­жжённой проволокой), оно, это общество, вместе со своими «мыслителями» не ттово к такого рода литературе. Война — понятно; победили — ясно; хо­рошие и плохие люди были — определённо; хороших больше, чем плохих — неоспоримо; но вот наступила пора, и она не могла не наступить — как по­бедили? Чего стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми? Что, нако­нец, такое война, да ещё современная? И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского, — плохой; русский, убиваю­щий немца, — хороший. Это в какой-то момент помогало духовному нашему возвышению, поднимало над смертью и нуждой, но и приучало к упрощён­ному, восприятию действительности, создавало удобную схему, по которой надо п можно любить себя, уважать, хвалить, и отучивало думать настолько, что на схемы и ещё на кого-то и чего-то мы начали вообще перекладывать Функции думания, и, что самое удручающее, если не ужасное, мы во многом " этом преуспели.

Жить не думая, жить свободно от снедающих дум о себе и о будущем (а мысль всегда была двигательной энергией в движении человечества), веря или Уверяя себя, заставляя поверить, что будущее и без твоего ума обойдётся, те-с 'олько и надо, что работать не покладая рук. оказалось очень удобно, но 3,0 Развратило наши умы: лень ума, и без того нам присущая, убаюкала нас, и понесло, понесло к сытости, самодовольству, угешению и равнодушию. Но Ысль неостановима: криво ли, спиралью ли, заячьими ли скидками она идёт, "ижется, и если закостенела, — пробуждение её болезненно, ужасно. Проле-'"чищ! в гипсовой форме человек с больным позвоночником, вставая на но-нуждается в опоре, всякое движение в нём вызывает страх упасть, кости его ерцовые упирают больно в таз, таз в свою очередь давит на рёбра, рёбра — на I УДную клетку, а та — на шейные позвонки. Через великие муки и мужество должен пройти человек, чтобы вновь получить возможность двигаться, житв естественной, нормальной жизнью...

Сможем ли мы? Как далеко зашла наша болезнь неподвижности? Способ­ны ли мы уже на те муки самопожертвования, отказа от себя и своих матери­альных благ? Вот вопросы, на которые, хочешь не хочешь, уже надо давать от­веты. Иначе гибель всем. «Хорошие — плохие» люди в военной форме уже своё отжили. Они существуют только благодаря законсервированности и кос­ности человеческой мысли. Прогресс, а он в основном служит так называе­мым целям обороны, уже пошёл в наступление, и когда-то казавшиеся смеш­ными слова о том, что «войны не будет, но будет такая война за мир, что кам­ня на камне не останется», уже не кажутся смешными. Только разум, только пробуждение и возмужание человеческой мысли могут остановить всё это. Ц опять мучение, и опять боль — а у нас-то как? Худо, убого, мордовороты в науке и в литературе, да и во всей культуре были и есть сильнее мыслителей и их больше, но они страшны стали тем, что надели на себя те же загранич­ные модные тряпки, парики, золотые часы и сменили облик на этакого лас кового, добренького интеллектуала, который готов с тебя пылинки снимать чтобы ты только не ерепенился, был как все, служил обшим целям, то есть плыл по течению, совершенно не думая и не заставляя никого думать о том, куда тебя вынесет и всех нас тоже...

Ой. дадут они Вале Распутину за повесть! Он не просто палец, а всю ку до локтя запустил в болячку, которая была когда-то раной, но сверху ч зарубцевалась, а под рубцом гной, осколки, госпитальные нитки и закаменев­шие слёзы...

Ой. Валентин, дух переведу! Я ведь сегодня с женой разговорился, и она сказала, что я не послал тебе (Вам) свою книгу! Я говорю — посылал, она —1 нет! Бог меня отметил кое-чем. Валентин, и прежде всего — памятью. У меня была до войны редкостная память, которая меня избаловала до того, что я ни­чего другого делать не хотел — ни учиться, ни трудиться — мне всё давалось просто так. Маленький, совсем малограмотный, я уже сочинял стихи и раз­ного рода истории, за что в ФЗО и на войне меня любили и даже с плац­дарма выташили, но там, на плацдарме, осталась половина меня — мое памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности, и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил. весёлый, глазастый и не унывающий...

Работа в литературе, огромное перенапряжение всего себя (ведь одновре менно и грамоту, и всё-всё надо было постигать) так меня износили, что по-текли остатки памяти, а и с половиной того, что было, что не отшибло н войне, жил вольно, припеваючи — никогда много не записывал, сочинённое в лесу год-полтора назад восстанавливал до звука, когда дело доходило в пи­санине именно до этого, где-то сочинённого места. И вот... износ. Ночью в бессонницу что-то придёт в голову, и такое ясное, простое — неохота себе и жене сон встряхивать. «Утром вспомню», — думаю и... засплю! Не могу вспомнить! Работать (а сейчас я как раз очень много и напряжённо работаю над «Царь-рыбой» — уже месяца два как), работать приходится уже с полным' переключением в работу и только, стараясь не отвлекаться ни на что. А коли!

раньше хватало на всё, то и сейчас я, конечно, не могу от всего отвлечься, од­нако многое забываю и вот посылаю Вам свою книгу, и если уже посылал — простите меня за такой маразм и отдайте одну кому-нибудь, ну а если не по­сылал, то, значит, лучше поздно, чем никогда...

Книга издана на родине, к пятидесятилетию, в ней более полно (почти п0ЛНО) напечатана «Пастушка». В книге масса ошибок — это отличительный признак наших издательств, особенно провинциальных, так что, если будете читать «станция Карасино», имейте в виду «станок», ибо там и дорог-то сро-,у не было... и т. д.

Ну вот, написал Вам, поговорил, и дальше за работу. Попутно шлю Вам библиографический справочник» на память. Он, кажется, вышел уже после Нашего отъезда во Псков. Знакомы ли Вы с критиком Юрой Селезнёвым, не­равно закончившим аспирантуру и работающим сейчас в «Знамени»? Очень но хороший, умный парень, иногда нам удаётся с ним поболтать в Москве.

Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной поч-1П работы, но ешё больше надо сделать, чтобы закончить повесть и принять­ся за грудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова — человека талантливого, но загруженного машиной времени и измотанного ею н1 того, что лишь перед смертью он понял, что не тем занимался...

Ах ты! Ах ты! Живёшь, живёшь! В праздник погиб у нас на своей маши­не Коля Бурмагин, прекрасный i рафик. Разбился весь, изуродовался, а в гро­бу лежит — мальчик мальчиком, только борода седая. Меня оторопь берёт от наблюдения последних десяти лет — все покойники, даже пропойцы, стали выглядеть в гробу красивыми и успокоенными. Коля Рубцов остановил на гу­бах ироническую улыбочку: что, дескать, взяли? Я-то отмучился! А Вася Шук­шин лежал в гробу с выражением некоего лёгкого упрёка. Ну, я уж совсем на минор перешёл, а мне ведь сегодня ещё работать! Двадцатого еду на редкол­легию в Москву. Чуть развеюсь. Купил я себе избу на реке Кубене. Её сейчас ремонтирую. Вот когда-нибудь приедете, поговорим, а пока — низко кланя-Юсь в. Астафьев

«омми обострение хронической пневмонии. Почти месяи пролежал в Вин-""чкой области, в больнице на казённых харчах. А делали, точнее, доделыва-'" М1 с режиссёром как раз «Пастуха и пастушку». Режиссёр Артур Войтец-к"и давно мечтает экранизировать что-нибудь моё. Работа по рассказу «Яс-ь«м ли днём» уже накрылась. Он три года сидел без работы, ждал. Первый Риант сценария нам завернули (по «Пастушке») в комитете, всё уж замерло "О, но где-то и что-то щёлкнуло наверху, и всё закрутилось снова. Я не ду-аю, чТо сценарий нам и сейчас затвердят — очень уж я поперечен и подла-"»агь материал под чью-то дудку не желаю. Однако и без того это ни ра-- "с поставленное кино взяло у меня столько времени и сил, что я уж и

Дорогой Игнатий Иванович!

Не знаю, сколько пролежало Ваше письмо дома, — я был на Украине, за­нимался кином и оказался в больнице.

плюнуть на сие искусство готов и буду заниматься своим «тихим» делом, хо­тя и относительно независимым.

Идея Ваша мне не по душе. Как это я «оживлю» Бориса? (Героя повести .Пастух и пастушка». — Сост./ Меня же мои друзья, честные писатели, мне­нием которых я дорожу, курвой назовут и правы будут. Кроме того, я уже по­нял, что сделать, как хочется и как мыслится, кинодсятсли не дадут, тем бо­лее к пятисерийному фильму — большой работе — конечно же, будет особо поло зрительное внимание. Не тс сейчас времена, когда можно было бы ска­зать своё слово в кино. В литературе и то не дают, на верхушки и ширпотреб склоняют всячески, даже премии дают, только чтоб нос не совали в глубь зем­ли, тем паче в душу человеческую.

Поживём. Подождём. А пока пусть мои повести живут своей тихой, нй цельной жизнью. Не хочется их деформировать, подгонять под конъюнктуру времени, которое чем дальше, тем подлее делается. Повести уже отлиты в опре­делённую форму и довольно с них. Короткий, но поучительный опыт работы в кино настроил меня пессимистически по отношению к нему, не стоит оно времени и сил. которых остаётся не так уж много. А замыслов много, и надо хотя бы часть из них реализовать. Для этого нужно быть собранным, не рас­пыляться на посторонние, вовсе неблагодарные дела, какими я отныне счи­таю дела киношные.

Извините, коли расстроил Вас и раздосадовал. Желаю Вам всего хороше­го!

Виктор Астафьев

Дорогой Валя!

Поздравляю тебя и всех твоих домашних Новым годом. Все будьте здоровы, живите , но. и тебе пусть хорошо работается в новом

Я давно хотел тебе написать, ешё сразу, как прочел «Живи и помни», н сам сидел плотно за столом, всё ешё добываю и добиваю «Царь-рыбу», а он не больно добывается, уходит вглыбь. а оттуда, как тебе известно, и налим не больно-то скоро выудишь, вертухается, не даётся даже налим, а тут рыба

да ешё и «царь»...

Очень ты хорошо написал повесть. Валя! Очень! Я такой образцовой, та кой плотной и глубоко национальной прозы давно не читал в нашей совре менной литературе. Да и есть ли она? Есть приближенная к этой, но то ей не прибранность мешает, го нравственная неясность позиции автора, котором и хочется, и колется что-то сказать, да «внутренний цензор» мешает. Ты на писал роман (конечно же, это роман) о трагедии войны, вот именно народ ной войны, а то у нас все это слово понимают и принимают в смысле массо вости, но смысл всего происходившего гораздо глубже. Как-то на фронте слышал, уж не помню по какому случаю, сказанное умным человеком: «Мо локососы! — это нам. юнцам говорилось. — что вы тут хлещетесь, под пуля ми работаете, надеясь, что потом вас на руках носить будут, помогут вам жизни. Ни хрена! Как всегда, победу отнимут у народа тс, кто за вашими спи нами скрывачеи. и чтоб сё отнять у вас. поперёд вас и бедных баб высунутся нас с говном смешают, сделают безликой массой, принизят ваше значение. (,н ноют ваш тяжкий труд на войне и в тылу...»

Примерно вот такое, в окопах, на передовой — там ведь нам свобода пол-пня была, болтай чего хочешь. — начальство-то. особенно надзорное, берегло свои жизни и отиралось во втором эшелоне. Это уж потом, отнимая нашу по-(-,с ,у. повысовывалось вперёд столько всякого народу, что мы оторопели: вот. оказывается, кто подвиги-то совершал — журналисты, артисты, кинохроникё­ры, контрразведчики, тыловики всех мастей, а генералы так прямо носом зем­но рыли на передовой, ну а уж комиссары, те просто только и кричали: «Ком­мунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!» и грудью пёрли на врага, а мы лишь им.по копали, пушки таскали, кур воровали, картошку лопали и вшей корми-_п1. ну изредка стреляли. Ну бомбили нас. убивали, ранили не по разу — экая невидаль, это совсем никому и неинтересно! У нас комиссар, замполит артил­лерийской бригады, на фронте брюшком обзавелся, румянец на его шеках зем­ляничный наспел. ездил на машине, застеленной ковром, спал на простынях, кушал с отдельной кухни и ни разу — ни разу! — я его не видел на передовой, где нам курить завернуть не во что было, а уж о жратве и говорить нечего...

А как они в штабах выпячивали грудь, обнимали именем народа таких вот, как твой мужик, уставший от войны, — видимость работы, занятость свою на войне надо ж было где-то и на ком-то проявить. При переправе на плацдарм на левом берегу оставались три сотни чиновного люду, заградотряды постави­ли, все чего-то бегали, указывали, руководили, все в поту, глаза на лбу, а на ту сторону плыть-то и неохота. Ну. а уж о бабах и говорить нечего. Твоя Настё-на в их обшем ряду страдальческом только тобой понята и написана. Но кон­цовка... (Викулов читал из письма твоего на редколлегии) и в самом деле ском­кана, в сравнении с остальным обстоятельным текстом. Да и сам знаешь, Ва­ля, что-то есть в ней от лукавого. Ты сам и виноват. Нигде не допустил сбою, вепс был предельно точен и искренен. И вот... Ты знаешь, как запутано всё было В ту пору? Народ ехал куда попало, убегал от баб, а бабы от мужиков. I воей Настёне с ребёнком, да и вместе с мужем затеряться было в любом лес­промхозе — тьфу! — раз плюнуть. Туда брали кого попало и как попало.

Нравственное что-то, совесть, растерянность, неумение сдвинуться с ме­ча не позволили? Но Настёна вон какую изворотливость проявляла до этого! Что-то тут надо доделывать. Валя. Что-то додумывать и придумывать, чтоб ко­нец повести (романа!) был на уровне всей остальной веши. Один въедливый читатель написал мне, что да, повесть Распутна это отдельно от всей лите­ратуры стоящая вещь, и долго ей жить, но всё-таки Распутин окончил траге­дию гам. где у Достоевского она только начиналась... Не во всём тут можно и)'ласиться с саратовским читателем, но что-то есть в этих словах и в точку.

Но всё это придирки к большой веши, сложной и. повторяю, лучшей из всего того, что мне доводилось читать за многие, особенно за последние го­ды. Писать тебе. Валя, дальше и дальше! Ты вон ещё какой молодой!..

А я всё живу воспоминаниями о Байкале! Очень хорошие несколько дней Прожито, так и стоят в глазах горы с прожильями снегов, море цветов на скло-

Росплески голубых незабудок. Толстой говорил: «Пусть она, эта цивили-'Ния погибнет к чёртовой матери, вот только музыку жалко», а мне природу.

Цветы вот эти, пташек, почему-то особенно маленьких, и ещё ребятишек.

Я тоже купил себе дом в деревне, на берегу реки Кубены. Конечно, это не Сибирь, не Байкал тем более, но и в этих сирых северных местах есть свои прелести и каждый цветочек тут уже видишь отдельно и ценишь особой це­ной. Может бог даст, когда и побываешь у нас, Русь древнюю посмотришь —I это тоже надо видеть. Художнику всё надо видеть. А мы с женою, если ниче­го не стрясётся, непременно побываем на Байкале и у бурят, и у вас.

А пока «всё смешалось в доме Астафьевых!» — дочь выходит замуж — это, брат, пострашней бомбёжки! Вот незаметно доживёшь и сам узнаешь. Пят­надцатого января Жене Носову полета — поздравьте его, хороший он чело­век... Отец-бродяга в Астрахани загибается, вот поеду к Жене и от него в Ас­трахань — писать художественные произведения некогда, всё время дела бо­лее «важные» отвлекают, не знаю, когда и закончу повесть.

Попрошу тебя, Валя, передай мои поклоны и поздравления с Новым го­дом Славе Шугаеву, повесть которого «Пётр и Павел» мне очень тоже понра­вилась. Володе Жемчужникову, Глебу Пакулову, Жене Суворову и всем зна­комым иркутянам. Тебя ешё раз поздравляю с рождением прекрасного рома­на, всех нас с победой, крупной победой русской прозы, желаю, чтоб уста­лость твоя скорее проходила и ты начинал новую, ешё лучшую вешь. хотя лучше-то вроде и невозможно.

Братски тебя обнимаю и целую, твой Виктор Петрович

Дорогой Евгений Павлович!

Спасибо Вам за письмо и предложе­ние принять участие в разговоре по мо­ей повести «Кража». В Игарке телесту­дия — это для меня неожиданная и приятная новость! Я не самый яростный поклонник телевидения, хотя и смотрю его почти ежедневно, однако считаю, что где-где, а на севере, в отдалённости, оно самый нужный и незаменимый собеседник.

Итак, о «Краже». Повесть вынашивалась долго, и чем больше появлялось сюсюкающих книг о сиротах и детдомовцах под названием «В родном доме» и т. д., тем больше охватывало меня желание честно и правдиво рассказать о том. что родной дом не может заменить даже самый образцовый казённый дом, что сиротство само по себе есть большое несчастье, калечащее человече­ские судьбы, и что надо стремиться к тому совершенному обществу, где бы сиротство вообще было невозможно.

Любой человек, живущий в том или ином обществе, не может быть вне его, и даже отвергнутые от людей сироты многими, порой невидимыми нитя­ми связаны со всем, что их окружает и кто их окружает. Поэтому я не мог пи­сать о детдомовцах изолированно от людей, от города, от мест, где они жи­вут, растут и набираются ума-разума.

Одного моего детдомовского опыта явно недоставало для повести, такой объёмной по содержанию, событиям и судьбам людей, действующих в ней. Много здесь образов обобщённых, собранных по крупице, по чёрточке и с фронтовых товарищей, и с фэзэушников, и с соседей по госпитальным кой-к;М. Таков, прежде всего, главный герой Толя Мазов. В какой-то мере соби­рателен и образ самого города Краесветска, хотя игарчане, особенно старожи-тЫ. многое узнают из того, что было и есть в Игарке.

Повесть писалась по памяти, а память, даже такая как у меня, может что-то утратить, подменить, заслонить дальние события и лица недавно виденны-мИ, употребить слова и названия, случайно где-то услышанные. Потому я и не придерживался строгой документальности в изображении людей и места к- 1стним — это всегда связывает руки, заземляет мысль, обуздывает фанта-111 ю. без которой проза лишается многоплановости, становится достоверной по материалу, но плоской и скучной для чтения.

Бша ли кража денег в бане? Да, была, но ещё до того, как я попал в игар­ский дом-интернат. Но и при мне случались всякого рода кражи, драки и пота­совки с городской шпаной, которую тогда в самом деле возглавляли Слепец — Слепцов и Валька Вдовин (с ним я даже водил дружбу и бывал у него дома). Вообще-то, вопрос «была — не была», «было — не было» не должен занимать читателя. Главный вопрос: так могло быть? И если читатель говорит «Да», жачит, написано всё точно и достоверно — искусство художника не нужно путать с искусством фотографа — между ними недостижимое расстояние.

Но так уж всех читателей занимает вопрос прототипов, что я потрафлю их любопытству. Мария Егоровна Астафьева, жена моего деда, которую я звал бабушкой из Сисима, жившая во втором бараке на окраине нового города не­подалёку от графитной фабрики, часто и с благодарностью вспоминала ко­менданта, который не дал загинуть многим спецпереселенцам в первую, страшную зиму. Он постоянно ходил по баракам, помогал словом и делом, в частности, помог и ей с ребятишками. Фамилию его она не помнила, да это и не имело для меня никакого значения, главное, там, в далёком Заполярье, был. нашёлся человек, который, не щадя себя, выполнял свой долг и прояв­лял человечность к людям, кои на заботу о них и доброту отвечали ещё боль­шей добротой и самоотверженным трудом, иначе городу было бы не устоять, люди вымерли бы от цинги и бесправия.

В 1939 году (за точность не ручаюсь — я ведь в ту пору был мальчишкой) в Игарке умер секретарь горкома по фамилии Хлопков или Охлопков. По­мню, когда его хоронили, был страшный мороз, и оркестранты грели трубы "од мышками и под пальто, но трубы всё равно перехватывало, и они сипе­ли. Какими путями я оказался около гроба — не ведаю, но меня поразило ли-по покойного — скорбное и в то же время хранящее печать спокойствия и до-с,оинства. Я прислушался к разговорам и речам — говорили о нём много хо­рошего, но мне показалось, что у покойного нет родных, что он всего себя от-Дал людям и что, может, это тот самый человек, который был в 30-х годах ко­мендантом Игарки. С тех пор и начал во мне складываться образ, который и

Щ написан под фамилией Ступинский. Увы, мало ему досталось места в по-и ™ ~~ -у сожета свои законы, своя дисциплина, он не даёт разбрасываться озираться по сторонам. I Репнин Валериан Иванович — это Василий Иванович Соколов. Всё, что

"ем написано в «Краже», действительно имело место в его жизни. Я слы­цШЛ, что умер он в 1944 году, будучи директором школы в совхозе «Поляр­ный», что на острове против Игарки. Его давно нет. но я до конца дней буя хранить о нём добрую память, поклоняться его человечности, уму. такту и обаянию — всё. что было во мне плохого, начал из меня потихоньку выкор­чёвывать и взращивать хорошее — он! И ешё — Игнатий Дмитриевич Рожде-С1 венский, работавший в ту пору преподавателем литературы и русского язы­ка в школах Игарки.

А вот зав. гороно Голикова выведена под собственной фамилией, и пор­трет её ублюдочный в точности сохранён в моей памяти и написан в назида­ние тем учителям и воспитателям, которые полагают, что можно угнетати притеснять и унижать детей безнаказанно. Дети всё равно когда-то станут взрослыми, и ешё неизвестно, что из них получится. А вдруг из них получит­ся писатель, да ещё памятливый, да их в «комедию вставит!», как горестно го­ворит городничий в «Ревизоре». Маруся Черепанова написана под своей фа­милией. Где она — я не знаю. Вася Петров, с которого наполовину списан Попик, работал одно время в посёлке Старая Игарка заведующим зверофермой. Зина Кондакова — это Зина Куликова, фамилия её по понятным прич

нам изменена и не надо её объявлять во всеуслышание.

Паралитик так и остался Паралитиком. Слышал, что блатняки отрубили ему голову в исправительно-трудовой колонии. Где Деменков и что с ним, я не »наю. написан он под доподлинной фамилией. Тётя Уля так и была тётей Улей. Добрейший, чудеснейший человек! Такими, как тётя Уля, мир держит ся. только мы, кого она кормила, поила и иногда по-матерински бранила этого не замечаем и поздно понимаем.

Многие наши ребята погибли на войне, иные в трудах закончили земной пуп. — ведь нам почти всем уже за пятьдесят! Скоро будет пятьдесят и горо лу Игарке. Доживу — непременно приеду на этот главный для всех нас. ста рых игарчан. праздник.

Прощаясь со всеми вами, дорогие друзья, сообщаю, что работаю над по вестью «Царь-рыба». Она гоже о Сибири, об Енисее, о родных земляках. Ле жиг начерно написанный роман о войне, ждёт своего часа. В замысле повесть о ВОЙне, фантастическая повесть, рассказы. В будущем году выйдет моя кни-1 га «Где-то гремит война» в издательстве «Современник», очередным издани­ем — «Конь с розовой гривой» в издательстве «Детская литература». За планид рована книга публицистики в серии «О времени и о себе». «По секрету» со обшу. как самым близким людям (писатели, как и охотники, очень суеверны) что в конце 70-х годов планируется издание 5-томного собрания сочинений.

Как видите, планов, замыслов и работы впереди много!

Вам, Евгений Павлович, и вашим сотрудникам — доброй зимы, здоровья успехов в работе и радостей в жизни! С Новым годом! Ваш Виктор Астафьев

Раз уж сам не могу, то посылаю несколько фотографий — они помогут Вам живее сделать передачу.

Дорогой Альберт!

Я как-то спрашивал у Сергея Васи­льевича [Викулов, редактор журнала «Наш современник». — Сост./, сызнова жаловавшегося, что печатать нечего. «Неужто. — спрашивал я. — из самотё-к:, нашего не отыскивается?» — «Ничего. Верь мне — ничего». Я не поверил м остался при своём мнении, ла и не верю этому. Вспомните старый «Новый %11,р. все авторы, в том числе и ныне уважаемые «Нашим современником», ,,кп иыись в нём из самотёка.

Просто у нас не умеют или не хотят — нет заинтересованных лип в том, чтобы работать как следует с самотёком. Согласиться с тем, что в течение го-,1 ничего интересного не приходило с почтой, я не могу и не хочу — это зна­чило бы согласиться с тем, что нация наша уж вовсе оскудела, что хорошие произведения высохли, как грибы в прошлогоднее лето от засухи.

Как свидетельство того, что с самотёком в нашем журнале работают на-п ювательски, спустя рукава, я посылаю Вам письмо Политова, рассказ кото­рого Поделывался по моей просьбе и указаниям несколько раз. после чего я разрешил ему послать его в наш журнал и заставил автора добавить (для нас же» повесть.

Все мои рекомендации последних годов журналом игнорируются, ни од­на вешь не прошла, а и было-то их очень немного из потока рукописей, иду­щих ко мне, я выбрал лишь крупицы. Так или иначе, хотите вы того или нет. но таким отношением не только к авторам, мной рекомендованным, Вы ста-Вите и меня как бы в умственно неполноценные, отобравшего неполноцен­ные рукописи. А раз так, то и смысла мне нет работать на и для Вас. чего-то читать, фамилию свою оставлять «дежурной» на последней страничке журна-а я бы не хотел. Соглашался идти в редколлегию работать, а не дежурить, и работать не для себя, и не в надежде, что авось ешё какого-нибудь провинци­ального горемыку удастся пристроить и напечатать, ибо уж совсем стало глухо и плохо работать провинциальным писателям. Мои веши и без Вас найдутся чбрецы печатать. И мне по-прежнему жаль, что не удалось напечатать Фи­липповича с его великолепной повестью и рассказами: не удалось пристроить Ромашова ИЗ Перми, повесть которого, может, и не фейерверк, но не хуже многого из того, что мы печатаем. «Мы сами с усами» — как бы дают понять 11 Редакции, но и с «с усами» печатают такое дерьмо, что за журнал и за свою, ,,с "Дежурную» фамилию стыдно делается (я имею в виду хотя бы тот же рас-сКа' Рослякова или убогие стишки Иванова из Ярославля), да и ешё кой-чего.

Наверное, я не смогу быть на редколлегии — лечу зубы, и на 24-е назна-«Нй отчётно-выборное собрание нашей писательской организации, но по-рощу это цИСЬМО зачитать как моё выступление, письмо Политова тоже за-ИТать, потом вернуть его мне. Стишки не читать (их он писал уж не от ума). о'н они на том же уровне, увы, на каком мы иной раз печатаем в «лучшем» Урнале!

Виктор Астафьев

Дорогой товарищ секретарь! (I вините, не знаю ни фамилии Ваше ни имени-отчества.)

Я надеюсь. Вы видели и чита «Литературной России» (№ 52

27.12.74) публикацию рассказов покойного Вашего и моею земляка — Бори Никонова (на всякий случай газету посылаю). Прекрасному, даровитейшем от природы, мужественному юноше суждена была короткая жизнь и мучя тельная кончина. Но судьба так распорядилась, что иногда короткая жизнь бывает ярче и полезней людям и Родине, чем иная слишком затянувшаяся, тусклая, иногда и вовсе бесполезная.

Я пишу Вам это письмо не для того, чтобы заниматься философским» изысканиями, а с чисто практической целью — мне бы хотелось, как земля-' ку Бори Никонова, любящему людей родного края и всё. что в нём есть ис­тинно ценного, привлечь внимание краевого комсомола к удивительно ред-; кой судьбе покойного юноши.

Пока он не избалован вниманием. Видимо, Вас, краевой комсомол, как! и многих из нас, заела текучка, мы слишком привыкли к решению вопросов обших и глобальных, забывая, что какими бы те вопросы ни были глобальны­ми и вообще всё, что есть и будет — вытекает из жизни и судьбы человечес­кой, ибо каждый в отдельности взятый человек есть уже мир, мир неповтори­мый и никогда вновь не возникающий... Придут тысячи, миллионы люде пройдут годы, десятилетия, может, и столетия, но Борю Никонова, это мальчика с капризными губами, девчоночьими ресницами и удивительно та лантливой душой никто и никогда не повторит...

К чему вся эта «увертюра»?

Не знаю, как Вы, а я, глядя на юное, почти детское лицо Бори, снятое н# мёртвую плёнку, читая его рассказы, стихи и этюды, ощущаю какую-то не объяснимую вину перед ним и его памятью. Ну, это бывало и будет. Благо дарная память живущих перед умершими, вина перед ранними смертями, кО торы ми часто оплачивалась наша жизнь и наше будущее — есть «кирпич» том основании, которому название — нравственность. И забота о нашем нрав ственном фундаменте, о том, чья жизнь и есть «кирпич» в оном,'заставляют ме ни обратиться с нижеследующей просьбой (можете считать её частной — но м жет ли просьба такого рода быть частной?) о том, чтобы Красноярский край ком позаботился вместе с другими молодёжными организациями края о увековечении памяти дивногорского юноши, который, уже будучи обречённо больным, вступил в комсомол и торопливо, пусть иногда и очень торопливо (его в этом можно понять!) попытался утвердить себя как личность, трудовую, творческую, созидательную.