Дорогой Александр Михайлович! 13 страница

Всё же думаю в декабре приехать с повестью, и книгу надо сдавать, за-[олжал большой аванс. Во. сивый дурак! Прежде никогда не заключал дого­вор мранее и авансов не брал, а тут забарахолился: дом, машина, квартира молодым — и попал впросак.

Старичок! Ты осилься да на редколлегию-то приезжай, и с ребятами по­видаемся, и пить не будем, я и не могу уж — видно, выпили мы с тобой своё к полсотне-то лет, лимиты наши кончились.

Ну что же, друг мой сердечный. Писать я могу без конца, да ведь лучите воочию поговорить. А Маня моя, человек деликатный, и она мне всё напоми­нала: «Ты Жене-то не написал ешё?» — «Не написал, — говорю. — всё соби­раюсь». А у вас в Курске юмористы не перевелись. Галя, наша знакомая, в споем поправлении написала, рассказывая о своём физкультурном муже: «Толя чувствует себя хорошо. У нас много работы: всякие спортивные сорев­нования, кроссы, эстафеты — конца не видно. Но когда-то и куда-нибудь прибегут, а пока всё бегут, бегут...» Прелесть, правда? Нам — сочинителям — гак и не написать!

Ну, остаюсь «крымуюший» в деревне Сибле, кланяющийся твоему мно­гочисленному семейству Виктор, сын Петров, а тебя к сердцу прижимаю. Не болей, пожалуйста, надо до весны как-то доживать, а там и лето наступит, солнышко обогреет, и лёгкие наши сипеть перестанут и можно будет аж до "Уча дышать! До встречи, родной мой братан! Виктор

Дорогой Валентин!

В общем-то, я сейчас никому не пишу писем, только-только собираю с трудом си­ленки на работу, чтоб добить как-нибудь по­весть. Начал последним заходом вторую часть. ос1алось четыре главы из двенадцати, но одна, последняя, очень большая и с1Маи сырая. Однако ж думаю в ноябре всё сделать. Если б не заботы, не печа-11 — Андрей-то всё ещё в больнице, дела на лад не идут, очень исхудал, и мы ''Рашимся думать о худшем. Все упования на крайнюю инстанцию — на Бога...

А пишу я вот чего — у тебя голова хоть и 68-го размера, но и в неё мо-ет прийти простейшая мысль: а не обиделся ли В. П. на замечание? /Речь

Дорогой Валентин!

Ну вот, я уже недели две как вытрях­нулся из Сиблы и заканчиваю работу дома. Зима выжила. Надо сделалось топить печи по два раза на дню. варенье еды, хлопоты, а у нас север всё же, свету мало, днём с огнём, вот и выехал с неохотой.

Здесь, конечно, меня подхватили было, да в оборот, но я собрал весь свой характер и работал ежедневно, что и даёт мне возможность сообщить: I дека­бря ставлю точку на последней правке «Царь-рыбы», остаётся вычитка, до-правка. ловля блох, и рукопись можно везти в журнал. Это я сделаю числа 11 декабря, ибо 12-го у нас редколлегия, там, вероятно, я застряну, а потому за­ранее поздравляю тебя и твоё уже многочисленное семейство с Новым годом!, Дай бог всем здоровья, остальное от него зависит, от власти и от Бога, а имя мы можем лишь молиться.

Очень я себя усталым чувствую, голова болит, крапивница одолела, но это уже веши обычные, каждая большая работа тем кончается. Главное — го- ра с плеч! Знаю, горя с проходимостью много приму, но тоже не привыкать. Видел ли ты книжку Толи Ланщикова обо мне? Года четыре она издаваласЬ я уж думал, о ней все забыли, а она вот взяла и появилась. Не повредит ли она тебе? Получил я письмо от Жени Городецкого, он пишет, что имя нужен пор" трет, который бы десятикласснику и то был внятен, а Курбатов-де, оченно

идёт о замечании по поводу повести «Пастух и пастушка», в частности с мер ти главного героя. — Сост./ Повторю тебе ешё раз. что я работаю профсссис наЛЬНО и отношусь к литературе как профессионал, а это значит — своя го лова на плечах, ей и думать, и разбираться. Обижаются в литературе люди слу« чайные, дамочки в брюках, которые не работают, а играют в литературу, и са молюбие у них впереди работы. Да. конечно, вписал строку и под влияние критики и бесед разных, а также и потому, что приступила ко мне вес» смерть, и я снова обнаружил, что жить охота, и подумал, что я. наверное, прав, без сопротивления отправляя молодого парня на тот свет. — но до срублен, пусть косовато, всякое вставление сутунков и даже клиньев кособ чит его ешё больше и делает щель. Я вычитывал недавнюю вёрстку для «) дожественной литературы» (там у меня переиздаётся небольшой сборн» внимательнейшим образом перечёл это место и страницу снял. Дай-то (к] чтобы правку мою перенесли, а то вот в доблестном «Современнике» не трудились этого сделать, и такие опять ляпы в тексте!..

А ешё спасибо за поздравление — оно было в числе трёх. С 8-м марта или ешё какой дежурной датой люди поздравляют охотно, и тут действует инер­ция какая-го — дежурные слова и чувства! 30-летие наше мы «праздновали» с М. С. вдвоём в Сибле: выпили, поели, поговорили про прошлое, в том числе и про Чусовой. Назавтра она уехала, дома больные ждут. А я вот тут один всё тружусь, печи топлю, еду варю. Кругом тишь и мрак — отдохнуть хочется.

Поклон твоим домочадцам. Кланяюсь. Виктсю Петоович

умно! Боюсь, что десятиклассникам тебе не угодить, они, глядя на стену, на к1)рпич, на книгу, всё о ей ... думают, и больше на уме у них ничего нет.

Вышла «Пастушка» в ГДР и Чехословакии (здесь с рассказами вместе), гианы очень хорошо. Андрей выздоровел и работает, Маня собирается в тур­поездку, дома ей роздыху нет. Кедры, большинство, ушли под снег в бодром виде, но есть и отсев.

Обнимаю. Виктор Петрович

Недавно из Перми мне пришёл пода­рок — пластмассовая коробочка с доброй и дорогой сердцу надписью. А в коробоч­ке микронабор слесарного лекального инструмента, сделанного, изготовленного руками учащихся пермского ПТУ № 3, что в Мотовилихе.

В тёплом и большом письме, написанном мастером группы — Констан­тином Александровичем Королёвым, были такие слова: «Ручная работа слеса­ря-лекальщика, особо точная, ювелирная, «умственная», как говорят про неё ветераны-лекальщики, и она, наверное, чем-то сродни сложной и удивитель­ной работе писателя». И то и другое — дело творческое, требующее больших знаний и умения, того, что в рабочем цехе называют мастеровой смекалкой. Результат труда, качество и отделка изделия по самым высоким требованиям должны соответствовать самому неумолимому ОТК — совести исполнителя, его работе и писательской чести.

Такие вот письма, посланные тружеником-читателем, доброжелательным, юнко И точно разбирающимся в литературе, умеющим отделить зерно от пле­вел, — есть самая большая радость и благодарность за наш нелёгкий труд.

В том же письме мне сообщили, что ПТУ № 3 (прежде ФЗУ) седьмого де­кабря исполняется пятьдесят лет.

Пятьдесят лет в мотовилихинском училище учили и учат мастерству и ра­бочему делу молодых ребят и девушек. Да это ж целая армия! И, наверное, нет УЖ такой области в нашей стране, где бы не жили и не трудились бывшие фэ-1Э0ЩНИКИ, гордо и с достоинством продолжающие дело своих дедов и отцов — мотовилихинцев! И в такой славный для молодых парней и девушек юбилей ч- бывший фэзэошник, начавший трудовой путь в лихие и тяжёлые военные годы, шлю им самые добрые пожелания успехов в труде и в жизни, творчес­ких свершений и дерзаний, а их наставникам — здоровья и много-много тер­пения, потому что знаю, как нелегко воспитать нашего брата, научить не голько профессии, но прежде всего уважению к труду — властителю всего су-пдего и святого на земле.

Ещё раз благодарю за чудесный подарок, буду стараться каждую строку в моей «продукции» делать так же тонко и точно, как вы сделали слесарный ин-иРУмент в дорогом мне подарке. В. Астафьев

Леонид Евдокимович!

Я работаю в литературе с лишком двад. нать лет и. естественно, за это время полу чал всякие письма, самое их большое количество при шло на ешё не завершённую по.

весть «Последний поклон». Есть среди них и восторженный отклик покой­ного Черкасова, которого Вы употребили в качестве дубины, дабы расшибит! меня. Но я не из робких людей, более того — из упрямых, а ешё и чувстве собственного достоинства имею и посему не только не отвечаю на письма, написанные прокурорским тоном, но вообще не удостаиваю их общением I работе своей.

Вам Митроха из главы-рассказа «Ночь тёмная-тёмная» ничего не напом­нил? Он ведь Вашим тоном общается с людьми: «найти истинного виновни­ка (или виновников)», «не должен был. не мог допустить таких грубых оши­бок», «как никто, обязан», «я не хочу умалять вины автора, во многом он ви­новен», «живой поклёп на сибиряков» и т. д.. и т. п.

Не стал бы я тратить время и слова на этот ответ, ясно сознаю, что это бесполезно — человек, старающийся изобличать, притирать к стене, обычно считает себя умней всех и есть он крайняя инстанция во всяком деле, в об-шем-то, типичная позиция воинствующего обывателя, который склонен ду­мать, что история и всё в этом мире началось с него, им постигнуто, до кон-па исчерпано и. значит, с ним и кончится. Но... Ваши требования и угрожа­ющий тон обращены не столь к автору, сколько к издателям. Вот уж это на­прасно! Коли Вы есть «потребитель продукции», а «продукция» эта подписана мною, мне и отвечать за неё. а то. неровен час. на задёрганных, работающих за мизерную зарплату редакторов обрушится «меч карающий»...

Но по существу. Итак:

Куть — кутья. И это мне ведомо, любезный «потребитель продукции». И про поминальную кутью, и про куть, но... повесть вот именно автобиографи­ческая, при желании Вы могли бы найти в ней куда более существенные сдви­ги и неправильности в языке, однако в данном случае я сознательно, а не па лопоухости употребил слово, ибо так оно употреблялось в моём родном селе. Повесть издавалась уже несколько раз. вышла в «Роман-газете», и читатели не раз и не два обратили внимание на то. что возникает путаница с кутьёй и ку-гыо. Правда, в отличие от Вас. читатели те допускали возможным употреблять такие слова, как: «мне кажется», «я думаю», «по-моему», «может быть, так бу­дет точнее», и вот в следующем издании слово «кутья» будет уже заменено (книга на выходе). В издании «Роман-газеты» или в первом издании вкрались вроде бы маленькие ошибки: бродень сделался бреднем и пр. Возможно, это прошло ешё в рукописи на машинке.

Книга в Красноярске издавалась сложно. Я живу от Красноярска далеко. Добрые люди на родине спешили выпустить книгу к моему полувековому юбилею, и мне не довелось вычитывать гранки и вёрстку, ведь есть такие ве­ши, которые выправлять должен только автор, редактор не может трогать текст автора, тем более издававшийся, ибо не знает — сознательно автор допускает то или иное языковое отступление, употребляет тот или иной образ „ ц1 оборот (тем более что все редакторы, работавшие со мной, знают, как я порой свирепо отношусь к любого рода вмешательствам в мой текст и обыч­но сам всё редактирую, не полагаясь в этом сугубо индивидуальном деле ни кого) — вот по этой причине в красноярское издание вкралось немало „шибок, которые идут ещё с моей машинки, например: вместо «станок Кара-с,н10» получилась «станция Карасино». Досадно!

Сейчас я заканчиваю работу над «Последним поклоном», дорабатываю старые главы и соединяю их с новыми. Вижу, как ещё несовершенен места­ми текст, как много надо доделывать, дописывать, сокращать повторы — этим ч и танимаюсь, вижу также, как много скопилось всякого рода ошибок при многих изданиях глав отдельно и книгой.

Творческий процесс — живой процесс. В нём, как и во всякой работе, ошибки неизбежны. Письма читателей часто помогают их заметить, испра­вить, но только не такие письма, как Ваше. Повластвовали Вы, видать, Це-пенко. на своём веку, пусть где-нибудь и в маленькой конторе иль в школе, однако помордовали людей всяких, ведаю, и язык Ваш находится в вечном шпжении. а жизнь весьма многообразна.

Даже Сибирь неодинакова и неоднородна. Не знаю, как у Вас в Ирбес, но в нашем селе не было ни одного дома одинакового, ни одного хозяина или ХОЗЯЙКИ, похожих друг на дружку. Двор моего дедушки был так небогато по­строен, что к сеновалу на санях не подъехать, потому сваливали сено во дво­ре. А Вы уж сразу — «поклёп»! Я пишу Вам это письмо из деревни, где сижу п работаю. У меня тут дом куплен крестьянский, у него крытый двор, так в ном дворе есть взъезд прямо на поветь, и, стало быть, прямо с возом заезжали наверх и сваливали сено под крышей. В этом же селе ещё до сих пор многие моются в русских печах, чего в Сибири давно не наблюдается, зато здесь от­крывают дома, как терема (отделывали), а у нас больше о крепости дома и ИПЛОта заботились.

Есть такая поговорка: «На свой аршин не меряй». Работу же писателя и вовсе ни на какой аршин мерить нельзя. Каждому писателю «аршин» этот тан природой или Богом, а не выдан в конторе, как диплом или ордер на квар-гиру.

Родился я в Сибири, жил и живу почти всё время в деревне. Что дала и Чего отняла у русских мужиков советская власть, знаю не хуже Вас. Преступ­лений не совершал. К суду не привлекался. За участие в боях за родину сол- том награждён орденом и медалями. За работу в литературе награждён дву­мя орденами Трудового Красного Знамени и потому считаю гон Вашего об-"инитсльного акта (письма так не пишут) недопустимым.

В. Астафьев

Дорогой Вадим!

Едва жив возвратился из столицы суета, люди, пьянка, да ещё на ходу подцепленный грипп совсем меня было повалили, но старого солдата, как изве­стно, мало повалить!.. Я ещё дома допил остатки и вот 3 января включаюсь в текучку, ибо моя Мари, как зовёт её одна знакомая латышка, собирается в Индию туристкой. Не знаю, доберётся ли она до Индии, но нервы дотрепала вконец, не спит, от прививок вспухала и хворала, особенно от оспы. А батюш­ки мои! Русская баба в Индии! Куда идём?! И чё будет-то?.. Надеюсь, в Аш­хабад пущают ещё без прививок? Я боюсь их!

Я б и нынче уж куда-нибудь уехал, так устал, как никогда ещё не уставал. Но вот отправлю Мари в Индию и уеду в деревню хоть на неделю и буду ло­вить налимов и ни хрена не делать, а то помру.

К тебе собираемся твёрдо. Мари тут может задержаться (Ринка в феврале иль марте рожать должна), а я приеду. Не могу больше, от звонков, суеты и сырости устал. На месте ты и отберёшь кусок для «Известий». Я привезу руко­пись целиком, чтоб ты её увидел в первозданном виде. Но если тебе путь (а не околица) к нам и к тому же охота, то чего лучше — заезжай и поехали вмес­те. Эдак я даже люблю, кто-то хотя бы бегает по кассам, а ты у чемодана си­дишь! Благость, которую лишь с годами начинаешь ценить. А вот команди­ровки мне никакой не надо, я их никогда не беру, опять же боюся. Взял од­нажды в «Огоньке», дак чуть в суд не угодил...

Ну, словом, ты мне позвони в феврале-то, ладно? Мы и порешим всё. В феврале у меня премьера в Москве. Ермоловцы пьесу мою поставили. Обнимаю. Виктор Петрович

Дорогой Валентин!

На письма твои не отвечал оттого, что и писать-то уже не могу. Дела меня доко­нали. Особенно «Царь-рыба». Одновремен­ная сдача её в журнал и книгой в «Моло­дую гвардию» взяла остаток сил. Жил больше полмесяца в Москве и в Пере­делкино, ибо дома под окном долбили полтора месяца грунт и додолбили мою контуженную голову. В Москве тоже было мне плохо, всё люди, люди,

ксе с делами и просьбами сделать то, помочь тому-то, выступить там-то, про­честь это и всё с этакой благодушной улыбкой: «Ну что Вам стоит?»

В Переделкино для начала меня поселили над кочегаркой, и здесь про­должался долбёж головы, только уже ломом и лопатой, угорал я в той комна­те смертельно, стал проситься в другую. Пока переводили, народ нащупал ме­ня уже и тама. К концу пребывания ремонт начался в корпусе, застучали мо­лотки, бодрые совтрудящиеся запели бодрые трудовые песни, и я даже про­дление своё там отменил и не стал дожидаться премьеры по моей пьесе «Че­рёмуха» в театре им. Ермоловой, которая состоится 12 марта, но, может, к той поре я оклемаюсь.

Пока что под окнами не долбят, и я начал спать, а раз сплю, значит, упа­дёт давление и перестанет всё дрожать во мне и на мне, особенно руки, а то ведь хуже, чем у алкаша.

Так вот даётся мне литература! А впереди ещё редактура в «Молодой гвар­дии» и цензура в «Нашем современнике», которая стоит уже за углом, занеся дубину над моею буйной головой.

«Царь-рыба» начинается с четвёртого номера и должна идти в трёх номерах.

В Москве слышал, что Юра Куранов думает о переезде в Москву. Счи­таю, что это для него целесообразно более чем для кого-либо, с условием, что он сохранит избу в Глубоком.

Марья моя Семёновна ездила на 12 дней в Индию туристом, но я так оту­пел, что и не послушал её многообильных впечатлений. Вот всё, что пока я в состоянии написать. Кланяюсь жене твоей, дитю. Желаю всего наилучшего. Виктор Петрович

Дорогой Женя

Как мы расстались под звон медалей, так с тех пор ни слуху, ни духу.

Я почти месяц был в Москве, сдавал в «Наш современник» повесть и в «Молодую гвардию» книгу. Очень устал и полпростудил лёгкие. Наш хитромулрый Ссрёга [С. В. Викулов, редактор жур­нала «Наш современник». — Сост.] добавил мне головной боли. В письме не х»чу писать, но если он выкинет ешё такой же пируэт по отношению ко мне, я и его, и журнал этот выкину куда подальше. Из «Молодой гвардии» мне со­общили, что ты до се не прислал книжки на расклейку. Ты что, хвораешь или абыл, но ведь книжка-то должна выйти уже в нынешнем году. Тебе боятся "пиний раз напоминать и надоедать, а сроки поджимают. Расклейку сделают в издательстве, и стоить это тебе будет рублей 18-20, так что сам себя и се­мейство своё клеем намажь.

Женя, я числа 20—25-го улечу в Туркмению с Марьей, греть свои пре­вшие лёгкие, а после безвылазно, вплоть до съезда, буду в деревне, так что "Риезжай погреться на нашем незнойном солнышке, подёргать окунишек да еорожонку, которая ешё не выдохла. Если брюхо болит — наладим диетой: Молоко в селе замечательное, птичек тебе настреляю. Приезжай обязательно, й то так и не увидимся до съезда. Привет твоим. Твой Виктор

Дорогой Вали!

Я'сейчас только вернулся Из Ашхабада, где маленько погрел свои лёгкие. Ну и, ко-] нечно, дел у меня накопилось, даже не мог за всю зиму вырваться в Сиблу. Жду третий кусок «Царь-рыбы» (гранки). А ешё литом не благословлён и второй. Книга идёт со скрипом, немалым приходится попускаться во имя главного. Слава богу, в первом куске удалось сохранить и суть, и первоздан-ность. Как-то будет дальше? Прошла премьера моей первой пьесы в театре Ермоловой [драма в двух актах «Черёмуха», режиссёр В. Андреев. — Сост.], Спектакль идёт хорошо, среди вымученной и замученной словодрисни, кото­рой затопили евреи сушу, моё неумелое, но русским языком написанное дра-мо-представление вдруг сделалось «откровением» для театральной публики. Сейчас спектакль готовится в Вологде. А я готовлюсь уехать в Сиблу, отдох­нуть как следует и продолжить «Поклон» — четыре последние главы, две из которых почти написаны, а две ешё и не начаты. Буду завершать мою давнюю работу и расставаться навсегда с темой Сибири и детства и целиком перехо­дить на поле брани. Надо, пока не поздно, написать всё же «свою войну». Ни­кто её за меня не напишет.

А Женя Городецкий голову морочит тебе и себе — лучшие фотографии с меня сделал он на Нижней Тунгуске, вот пусть одну из них и пожертвует (од­на там есть просто блеск — я весь облеплен комарами, в штормовке, лицо объеденное, чуть таёжное). А портрет, о котором ты говоришь, в пересъёмке ве1 глядит совершенно чёрным, в цвете же они его не дадут.

Ну, дай бог удачи! Через 5—10 дней я стану дедом! Дома большое напря­жение. Дочь ходит тяжело, последнее время сильно отекает.

Поклон от М. С. тебе и твоему разросшемуся семейству. Кланяюсь. Ку-рановым поклон. Виктор Петрович

Дорогой Валентин!

Прими поздравления с весной и Побе­дой! Здоровья и благополучия твоей семье!

А я позавчера стал дедом — Ирина по­дарила мне внука. Рожала тяжело, но всё уже позади, как сама пишет. Сам я в больнице — воспаление лёгких снова, но уже поправляюсь. Думаю в середине мая поехать в деревню.

Городецкий пишет, что заканчивает редактуру твоей книги, и хвалит те­бя, но говорит, «шибко умно и мудрёно выражается Курбатов — борюсь!» А я думаю: зачем же тогда Курбатова столь учили, да сам он сколько книг прочи­тал, ажник голова 68-го размера сделалась.

А с избушкой, Валентин, я пока ничего не знаю. Хозяин её, Женя Капу­стин, приедет в середине мая и оставит кого или нет — неведомо. У нас же ныне тьма народу собирается, и я уж намечаю уголок — куда скрыться. Есть у меня такой на Урале, в селе Быковка. Позднее я напишу тебе, что и как, а пока низко кланяюсь, обнимаю и желаю всего хорошего. Твой Виктор Петрович

Дорогой Валентин!

Из далекой и сырой Вологды шлю тебе привет и поздравления с праздником весны и Победы! Желаю доброго здоровья тебе, ребя-цШ1кам твоим и всем близким, да чтоб повесть у тебя благополучно заверши­лась и комитет по охране гостайн не терзал её так, как терзает сейчас мою «Царь-рыбу», а я в больнице лежу. И самое им время надо мной издеваться и доводить до того, чтоб проклял я и себя, и эту зае... литературу. В больнице я с воспалением лёгких — болезнь дежурная и мне уже привычная. Есть и ра­дость немалая — появился на свет мой внук, и я его буду пороть три раза на день и приговаривать: «Не пиши! Не пиши! Не пиши!»

Слышал я, что был ты у святых мощей, приложился к святому — Леоно-пу. Я к нему не хочу идти, боюсь, что разговор наш кончится матюками — это они. литературные дворяне и баре, предали всё и вся, и нам теперь приходит­ся работать с кляпом во рту и с завязанными глазами и руками. Как ещё и ра­ботаем? Часто удивляюсь! Как не посходили с ума, не спились с отчаяния — видно, шкура крепкая и душа до того избита. Скорее бы в деревню! Един­ственное место, где я ешё чувствую себя человеком и входит в меня успокое­ние и наслаждение одиночеством. Обнимаю, Виктор Петрович

Дорогой Валентин!

Я после больницы вот уже больше ме­сяца в Быковке (описался!) в Сибле! Но всё недомогаю, долгое время даже читать не мог, погода меня измучила — бесконечные дожди, холод. Мария Семёновна занята в городе внуком, наезжает сюда на де­нек-другой, но вот и дороги размыло, и всё уже кругом плывёт, река вышла из берегов, в деревню уже въехать невозможно, так днями буду выбираться в город. Надо потихоньку складывать чемодан, ехать на съезд писателей, да и дел скопилось много.

«Царь-рыба» моя подошла к концу в печатании в журнале, потери в по­нести огромны, особенно досталось второму куску в пятом номере [Наш со­временник. 1976. № 4, 5, 6. — Сост.]. Много нервов, много сил взяла эта «ре­дактура», на душе было горько и пусто, недоумение брало — уж если это ре-жУт и порют, то что же тогда будет, если поплотнее навалиться на то, что на­учается правдой? Страшна она, матушка, ох страшна! Вот и не подпускают, ведут отстрел с упреждением.

Горькое твоё письмо о смерти брата долго лежало перед моими глазами, не Р;'3 Я его перечитал — понимаю и вижу за этими строками много. Теперь 1с'бе понятней станет то, что пережил наш брат на войне — к смерти привык­нуть нельзя нигде, и на войне тоже, но притерпеться, отупеть возможно. Я по-СЛе войны лет пять или семь не реагировал на смерть, закапывал людей, как оленья, лишь смерть махонькой дочери (непривычно! не хоронил детей) сШибла меня с ног в прямом смысле, и я даже нюхал нашатырный спирт, ос-1а-"ьное не брало.

Году в 53-м или 54-м шел я на рыбалку за вильвенский мост но извести ной тебе дороге. И неподалёку от не менее тебе и (местной 9-й школы (шёл рано утром) увидел как-то жалко и отстранение плачущую женщину, до ко­торой ещё полностью не дошло горе или, наоборот, уже «перешло» её всю так, что она была как бы вне себя (в прострации, как ныне говорится) и держа­лась горько и как-то вяло спокойно. Её о чём-то спрашивал милиционер и за­писывал чего-то в блокнот. Чуть отчуждённо стоял в стороне и хмурился по­жилой путеобходчик. Я приблизился и увидел накрытую женским полушал­ком девочку, волосики которой белели недвижно и обвисло, личико, чуть вы­ставленное из-под полушалка, было испачкано сажей и мазутом, судя по ли­чику, девочке было лет восемь-девять. И так её изрезало, что она вся умести­лась под полушалком...

Я молча ушёл, и в душе моей появилась жалость, и долго ещё. да и сей­час я помню явственно белые волосики, жидкие, реденькие, виднеющиеся из-под старого тёмного полушалка.

Жизнь дала мне много «смертного» материала, начиная от детского по­трясения — смерти матери. Нашли её на девятый день страшную, измытую водой, измятую брёвнами и камнями... Вытаскивал людей из петель; видел на житомирском шоссе наших солдат, разъезженных в жидкой грязи до того, что они были не толще фанеры, а головы так расплющены, что величиной с бан­ный таз сделались — большего надругательства человека над человеком мне видеть не доводилось. Отступали из Житомира, проехались по людям наши машины и танки, затем наступающая немецкая техника; наступая в январе, мы ещё раз проехались машинами и танками по этим густо насоренным тру­пам. А что стоит посещение морга, где лежал задушенный руками женщины (!) поэт Рубцов (я был в морге первым, ребята, естественно, побаивались, а мне уж. как фронтовику, вроде и всё равно). Привычен!

Какая проклятая сила, чья страшная воля прививает человеку такие вот, «привычки»!? Так вот и мой Борис Костяев не влез в эту привычку, не вынес страсти этакой, а критики всё долдонят и долдонят: «Умер от любви»! Про­стое, общедоступное, удобное, а главное «безвредное» объяснение — за него «ничего не будет» — какой примитивизм!

Как твои дела подвигаются? У нас внук растёт-подрастает, зовут его тоже Витей. Ну, поклон тебе от Марии Семёновны, маме твоей поклон, жене и сы­ну. Обнимаю тебя, желаю скорее справиться с горем, памятуя, что оно не по­следнее и надо для будущих дней беречь силы. Твой Виктор Петрович

Дорогой Валя!

Ты всегда накатаешь такое, что не встить на твое письмо невозможно. И же я не ответил бы, если бы не одно обстс ятельство... Я довожу «Царь-рыбу» до ума.

есть редактирую для отдельного издания. Ах, что это за работа! Устал смертель-1 но. Десятого лечу сдавать, уродовать книгу дальше, но уже вместе с издателями.) Я в Сибле. Свету не вижу, из-за стола не вылажу, да и нету свету-тоЯ

Лией № постояло вёдро с холодами по ночам, и опять грянул мокромозготник.

Ужас какой-то! Свету конец! Критика на «Царь-рыбу» вызвала неописуе­мый гнев умных читателей-писателей своей обыденной монотонностью, уме­нием много написать и ничего решительно не сказать.

А пишу я вот чего. Если есть у тебя экземпляр труда твоего, заверни его в бумагу и отправь по адресу: Красноярск, пр. Мира, 89, альманах «Огни Ени-а.я... Волокитину Николаю Ивановичу.

Коля Волокитин избран там секретарём и, стало быть, автоматически — i (лвным редактором альманаха. Он мой приятель и подшефный. Я много для нею сделал. И печатать ему в альманахе нечего. Ты напиши в записке, что де-1ЛСПИ. эту работу для Новосибирска, а чего там и как, не пиши, и нельзя ли, ,с. чего-нибудь использовать в альманахе? Думаю, что кусок-другой они да-,у - это тебе штаны немножко поддержит, и труд твой зазря не пропадёт — и даду де-ниб\ п.. Не ноле га кие идиоты СИДЯТ, как и Новосибирске.

Кланяюсь, обнимаю!

Твой Виктор Петрович

Дорогой Валя!

Вернулся я из Москвы еле жив. Осча­стливили меня «Роман-газетой», но... одним номером, два — это не для меня, и при­шлось мне сокращать 3,5 листа [«Царь-ры­ба», повествование в рассказах, опубликовано в № 5 «Роман-газеты» за 1977 г. — Сост./. Я, идиот, пошёл по повести, и вот она стала вся обезжиренная, нежи­мая, чужая, и сам я себя запрезирал, заболела у меня голова, и, чего давно не бывало, даже сердце забарахлило. Однажды бессонной ночью мне пришло простое решение в голову — просто снять пару глав, и я снял «Летит чёрное перо», «Поминки» и кое-что из дневников Гоги Герцева. Всё вроде бы путём, но гут через мою убогую, вялую, боязливую редакторшу передают намёк: «Ос-гровата вещь-то. Виктор Петрович, почистил бы». Тут я сказал: «Идите вы все К е... матери!» На что редакторша заплакала и сказала: «Вам хорошо посылать, а кою посылать мне? И куда? С меня ведь потребуют, скажуг — не умеете ра­ботать с авторами, а раз не умеете... А у меня ещё на руках мать-старушка». В (РУГОе время при упоминании о дите и о матери я сразу и сдавался, но тут был так уж свиреп и болен, что плюнул на всех детей и матерей, да и уехал '"мои. Так до се и не знаю: идёт — не идёт. Если не идёт — меня даже ноч-111 пс огорчит. Жаль лишь времени, нервов. Головы своей жалко.

Дома меня ждали твои два письма — одно с газеткою. Спасибо тебе. Ва-н™н! На маленькой площадке ты сумел сказать много, а то сейчас научились к"ромождать площадь какими-то умствованиями, за которыми ничего, кроме желания получать деньги, нет. В десятом номере «Литературного обозрения УДет «круглый стол» по «Рыбе» — мне очень интересно будет знать твоё мне­ние,., На мой комментарий не обращай внимания, я наговаривал его с совсем У больной головой, которая и в Сибле. откуда я и пишу, не перестает болеть.