ПатьЧе1"РС " М"С НаДо ыть там' теРпеть руководить, раздавать деньги, тре-домНеР"1'1 Опять придётся кланяться, просить квартиру. Ах, мати божья!..

П«„ о Мосм успении ешё никто ничего не знает. Постепенно готовить — из­ведутся Кс

Двум "' "сРес !Д 15 нашем возрасте, при нашем барахле уж и не просто пожарам, а землетрясению равен... ™У никто как Бог.

У в п Ь1бо'' этои мучения мои всё не кончаются. Только недавно сдал кни-гс,нови'1"ОЛСПЮ В "0Л- гваРдии' как ТУТ же узнал, что в «Роман-газете» Их врем " '"'"1ул" -Уже И} производства даже сокращённый вариант. До луч-отя я и и' 1 оноРят. Кто остановил? Кто говорит? Ныне ничего не узнаешь,

Я УЖео1аДЫВаЮСЬ' КТо И откуда и даже почемУ-? Нег1ре.мс1 ' ""0 ""'10о 110 пишу — некогда. Надо бы заканчивать «Поклон» "о нынче, а я никак ладом за стол не сяду. Суета засосала, затя-

Журналиста морали, и, думаю, Серебряков не позволяет себе вес-ввтского руГОМ местб1 в Москве, например. А он и после инцидента тИ себя п1 сСбя в доме творчества вызывающе, курил в вестибюле, не-ироЯолк" ,.ПРСТы. если говорил, то на весь зал, если сидел, то непременно Сотря на !" 1 ж ояливи'ись.

а ' твые п жизни и за двадцать с лишним лет работы в литературе я при-такому прискорбному «творчеству», ибо впервые был так оскорблён {"еГаЮ •н Я не требую извинений от Серебрякова — трижды раненный фа-(И УнИ } сяшиком хорошо знаю цену тем ранам, а нанесённые публично — Г1ИСТ'и\1 ничтожна. Но настаиваю, чтобы Серебряков письменно извинился цена мосЮ женою — Марией Семёновной Астафьевой, по адресу: г. Волог-"а'Л Пенинградская. 26. кв. 12. И ещё надеюсь, что главный редактор «Ли-Д ' турной газеты», партийная организация редакции напомнят своему со­труднику об этике журналистской и человеческой.

С уважением. Виктор Астафьев, член правления СП РСФСР

нула, будто в улово. И дома, в Сибири, побыть не соберусь, а уж снится и Си бирь. и Тунгуска, как я и предполагал. Комары, гнус, холод — это всё памят отмела, будто литературный лакировщик высветил природу, время, на рек проведённое, берега, воду, горы, людей...

А когда поеду — не знаю. Прежде надо ехать лёгкие лечить. И башку. Бо леть стала, курва. Давление прыгает. Нуда годы ведь уже немалые. Чего спро сишь с войны? Новой не было бы хоть, одно и утешение и надежда.

Ну вот и накарябал маленько, между всяких дел. Кланяюсь твоей много численной семье!

Обнимаю тебя — Виктор Петров сын.

А папа с прошлой осени живёт у меня. Оставил его тут одного в деревне он ка-ак загулял — это в семьдесят-то пять лет. Неисправим бродяга!..

Дорогой Валентин!

Какое-то наитие. Днем был в молодёж­ной газете, что-то разговорился о Чусовом и проговорил почти полдня, тут только и обнаружив, как ярко отпечатался и город, и

время, в нём прожитое... А ешё говорим: «благодарность», «неблагодарность»... По отношению к Чусовому мне в пору петь: «Мне б надо Вас возненавидеть, а я. безумец. Вас люблю!..»

Словом, пришёл из редакции, а от тебя письмо. Не ответил сразу, пло с внуком, плохо дома. У малыша уже полтора — полтора! — месяца не мо остановить понос, и я, долго державшийся, тоже начинаю впадать в пани Всё. что в наших силах, не таких уж сильных, сделано, и тшетно. Везти маль­чика в Москву боюсь. Боюсь, что повторение анализов, новое голодание до­конает его натуру, удивительно стойкую, мощь какую-то недетскую. Мальчик, голодающий так долго, так долго страдающий от болезни, уколов, душной па­латы, горьких лекарств, всё ещё всем, а в особенности нам. радуется, улыба­ется и даже от уколов не орёт. И только гнётся и по-взрослому ойкает. По сей причине не вступаю я ни в какие с тобой литературные дискуссии — башня сдвинута, я уже и позабывать стал о какой-то «Царь-рыбе». Прочёл тут в «Ли­тературном обозрении» (фанки-то читал на бегу в Москве) и удивился: «Гля-ди-ко. кого-то и задело за живое»...

О Гериеве только так и возможно было написать в «Царь-рыбе», тронь я эту коросту сильнее и глубже, другую ж книгу пришлось бы писать.

Не попадалась ли тебе книга В. Фомина «Пересечение параллельных»? Фомин этот — киновед, и книга его о кино, о близких нам людях. Он не толь­ко кончил тот же факультет, что и ты. но и похож на тебя многим, в том чис­ле и бородой. Они приезжали ко мне в Сиблу со сценарием — «Мосфильм» экранизирует «Перевал». Картину будет снимать Булат Мансуров — порядоч­ный, по-моему, мужик и работяга. Снять должны летом 1977 года. Я продал право на экранизацию, но чем могу, помогаю.

Теперь о Васе Белове. Я последние его веши не читал, но читал предпо-:ледние. Тревогу твою вполне разделяю, тем более чго сам он абсолютно не

щаст, что давненько уж находится в творческом кризисе и пишет не то, что

бог велел, а людей, которые бы ему это сказали иль написали, возле не­го нету. Вологодские-то люди — лукавые, они и не скажут никакой горькой правды. Сам Вася тоже из вологодских, хвалится, что в институте пять лет А,1Л в одной комнате с человеком и не сказал ему, что он бездарен, а вот мы, нехорОШИе, такие-сякие, сказали. А тот. надсадившись от бесполезного и гра­фоманского труда, рано умер, а точнее, просто пропал, а всё же Вася никому нс признаётся, что усугубил все дело, помог товарищу, русскому человеку СКОПЫТИТЬСЯ своим блядским молчанием. Я уж давно раскусил эту вологод­скую доброту, она страшнее жестокости.

В «Молодой гвардии», в редакции «ЖЗЛ», заведующим работает Юра Се­ло шёв. очень хороший человек. Я просил его. чтобы он давал тебе что-нибудь на рецензию. Народу у него пребывает дополна, суета заедает, может, и за­был, так напомни ему словесно иль письменно, что я ходатайствовал. Ко мне он хорошо относится.

Моя мечта, если внук выздоровеет, закончить «Последний поклон». В с поирь мне не удалось и нынче съездить, но недавно съездил на неделю ешё ра 1 в ГДР. пригодится в будущих писаниях о войне.

Из Сиблы я бежал рано. Лета не было. Осень была плохая. Я никаких сил не набрался. От сырости ноет всё.

Вот пока и всё. Всем поклоны. И с Новым годом! Едва уж соберусь на­писать. Будьте все здоровы! Ваш Виктор Астафьев

Дорогой Виктор!

Привет тебе. Тоне и фалу Чусовому. который я вспоминаю часто, и недавно по какому-то поводу и тебя вспоминали. Наи­тие! Я с удовольствием прочёл твоё писа­ние, ибо о рыбалке, да ешё об Усьве. да ещё о хариусах! ещё и читать-то удо­вольствие. Беллетристикой, да ещё серой, я уже сыт по горло.

Пятнадцатого декабря редколлегия журнала «Наш современник», там зре-1" предложение дать что-то по поводу «Царь-рыбы», то есть дать разные ма­териалы, пришедшие после этой повести. Я предложу прочесть и твой мате­риал. Если не выйдет, надо будет его послать в «Уральский следопыт», я это 11 сделаю. Но вообше-то надо тебе сказать, после появления этого материала "сякого рола туристы вовсе одолеют Усьву и всё пожгут и побьют, и обхарка-- гурист стал бедствием для нашей многострадальной природы. Мария Семёновна гоже шлёт вам поклоны. А я, прочтя твою страничку, нежно и с грустью вспоминал, как мы рыбачили на Яйве и как отпустили шу-кУ-крокодила. Сейчас смешно и отрадно вспоминать всё это, ибо ничего в жизни лучше-то и нет. как обшенис с природой — рыбалка, охота. К сожале­нию, время моё уходит на деда совсем иного порядка, на какие-то заседания, никому не нужные поездки, чтение рукописей, преимущественно убогих, на '"мен.!, бытовую суету.

У меня развилась и сильно меня мучает хроническая пневмония — зимой на рыбалке почти не бываю, а тут всё лето лил дождь, приостановился было в октябре, в ноябре снова начался и до сей поры — сырь, мразь. Утром едва поднимаюсь с постели.

Сын Андрей работает в Чердыне, в музее, с Уралом не расстаётся. Дочь здесь работает, сделалась матерью, да вот мальчик тяжело болеет, она лежит с ним в больнице, но дело, слава богу, пошло на поправку. Сейчас вот соби­раемся с Марией Семёновной навестить их в больнице.

Ваш В. Астафьев

Благодарю вас за письмо и за до­брые слова о моей работе! Желаю ус­пехов всем и в частности литературно­му кружку вашей школы. Вы, навер­ное, знаете из биографии, что я тоже когда-то участвовал в школьном руко­писном журнале и «творчество» моё началось именно там, в школе.

К сожалению, я не могу сейчас приехать в Череповец — нездоров, а поч­ты и дел скопилось очень много, ибо только что вернулся из ГДР, где прово­дилась Неделя советской книги. По этой причине и на вопросы ваши отвечу коротенько.

Люблю классическую музыку. Больше других музыкальных произведе­ний люблю Первую симфонию Калинникова, концерт для фортепьяно с ор­кестром Грига, «Реквием» Верди, увертюру к опере Вагнера «Тангейзер» и вообще всю оперную музыку люблю, любовь к которой привил мне воспи­татель детдома Василий Иванович Соколов (прототип Репнина в повести «Кража»).

Писатель, как и всякий серьёзный читатель, с возрастом меняет свои при­вязанности — первой прочитанной в жизни книгой и долго мною любимой была «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, потом любил всё то, что любят все де­ти. В молодости обожал Тургенева, в особенности его роман «Рудин». Затем «переметнулся» к «Мартину Идену» Джека Лондона. Постепенно дорос до русской классики и добрался до Льва Николаевича Толстого, до Бунина и до Достоевского, который уж многие годы был и остаётся моим кумиром. Если говорить о книге, которая меня «перепахала», так это, прежде всего, «Братья Карамазовы» Фёдора Михайловича.

Сейчас начинаю снова открывать для себя Пушкина и Гоголя и вновь, уже взрослым умом, поражаюсь их гению, их недосягаемости...

Недавно вышла моя книга с повестями «Стародуб», «Кража», «Пастух и пастушка» в издательстве «Художественная литература», которую предваряет моя статья «Стержневой корень». В статье вы найдёте более подробные отве­ты на все остальные ваши вопросы, а я прощаюсь с вами и ещё раз желаю всем вам всего доброго и хорошего!

Виктор Астафьев

Дорогой мой лесной опёнок! Тебя и всех твоих юровичей поздрав­ляю с Новым годом! Здоровы все будьте! А тебе пусть хорошо пишется и по-лес­ному хорошо дышится! Я много тебе не пишу, всё недосуг. Ночью еду в Москву на редколле­гию, пленум и т. д. Лишь позавчера выписали внука из больницы, и лишь вчера начало подмораживать, а то всё было мокро, мерзко, кисло. Целый год мокреть! Ешё один такой год, и мне с моими лёгкими можно писать заве­щание.

Нервишки мои на пределе, весь я раздражён, всё во мне дрожит до по­следней клеточки, не пишу «для себя» ничего, но всё время в работе, всё вре­мя суета, нервотрепка, которую усугубляет и увеличивает моя преподобная су­пруга, умеющая нагнетать в доме панику и мрачность бесконечную. Одна у меня надежда отдохнуть от жены, от детей, от телефонных звонков, каких-то суетных дел — съёмки фильма «Перевал» вроде бы намечаются на моей Ро­дине, уехать бы на всё лето с киношниками, спрятаться от всего и постепен­но подготовиться к переезду на Родину. Здесь я больше жить не могу — сквер­но, грустно, не родно!

Ну ладно, не буду нагонять на Вас тоску — везде и у всех свои проблемы и беды.

Обнимаю тебя, твой Виктор Петрович

Дорогой Николо Христов! Пишет Вам из далёкого русского горо­да Вологды русский писатель Астафьев. Не знаю, насколько точный Ваш адрес дали мне в журнале, но, надеюсь, письмо моё найдёт Вас.

Я с большим волнением и болью прочёл Вашу «Колючую розу» в журна­ле «Иностранная литература». Сам я родом сибиряк, моё родное село близко от Красноярска. Вырос на берегу Енисея и с детства научился почитать и лю­бить нашу родную природу, и, когда начал писать — в 1951 году на Урале, — тема природы заняла главенствующее место в моей работе. Вот почему мне так близка и понятна Ваша боль и Ваше страстное слово в защиту природы. Вы совершенно точно назвали одну из причин такого тревожного положения на земле — человеческая беспечность, от которой до преступности всего шаг, и шаг совсем небольшой.

Я недавно закончил большую повесть «Царь-рыба», она напечатана в 4—6 номерах журнала «Наш современник» и должна скоро выйти в сокращённом "иде в «Роман-газете». Большинство глав-рассказов в повести как раз о чело­веческой беспечности и безответственности за себя и за свои поступки. Осо­бенно безответственно ведут себя люди в тайге сибирской, ибо кажется им, ,,то она нескончаема, вечна и сколько бы её не тиранили — конца ей и её ТсРпснию не будет. То же самое, наверное, думают люди, истребляющие джунгли Амазонки, — они так широки и дики, что создают обманчивое пред­ставление о неисчерпаемости земных богатств.

В Болгарии у меня выходило несколько книг, слышал, что начинается из­дание двухтомника. Может, что-то и попадалось Вам на глаза. Буду рад, если мои чувства и моя боль перекликнутся с Вашими чувствами и с Вашей болью, ведь живём-то мы все на одной земле и заботиться о ней надо бы всем лю­дям, но пока очень и очень многие не понимают, что пилят и уже опасно под­пилили сук, на котором сидят. У нас тоже пока больше тревожатся и заботят­ся о природе пишущие люди и учёные. Люди же, непосредственно занятые работой на земле, в лесу, в недрах земных, машут на всё это рукой: «На наш век хватит!..»

Мы свой долг посильно исполняем, но, думаю, недостаточно страстно де­лают своё дело многие пишущие люди. Все бы вот писали так, как Вы свою «Колючую розу», наверное, скорее заставили бы задуматься человечество о своём будущем.

Ещё раз благодарю Вас за великолепную прозу. Желаю Вам доброго здо­ровья, а людям земли — благоразумия!

Кланяюсь Вам с почтением. Виктор Астафьев

с редактором областной комсомольской газеты, очень славным парнем, мы и зимогорим. Питание готовое, уединение, тишина, он пишет повесть, а я вы­читываю большую и сложную вёрстку сборника. Там всё новое, и «Царь-ры­ба» более или менее на себя похожая. Дай Бог, чтобы комитет по охране при­роды делал бы столько. Десять дней вычитывал, подправлял, и осталось у ме­ня два дня на письма, а потом мы с М. С. поедем на недельку в Ленинград. Пало хоть встряхнуться, повидаться с однополчанами — вымирают, посетить могилку Вити Курочкина, товарища по перу, которого я не хоронил из-за те­кущих дел. И один или два раза выступить в Союзе писателей, в университе­те или на телевидении. В Ленинграде у меня больше всего читателей, судя по письмам, и читателей чутких, доброжелательных. А тут, в связи с «Царь-ры­бой», такой читатель из подворотен вылез, такое воспитанное мурло, интел­лигентно себя понимающее. Он в школе вызубрил две цитаты — «Жизнь на­до прожить так, чтобы не было мучительно стыдно...» и «В человеке всё долж­но быть прекрасно...», а сам, сука, всю жизнь в казарме или на эсминце пил кровь из подчинённых, обогащал свою квартиру, наряжал в панбархат бабу-дуру или воровал с баз. Конечно, прав Стасов: «Укус от клопа не смертелен, да вонь от него преотвратительная».

Я вроде бы расчистил время от всякого хлама и могу начинать писать ос­тальные главы «Последнего поклона». Вот съезжу в Ленинград, вернусь в эту Убогую и тихую обитель и махом напишу две главы (две начерно написаны), а потом уж дома и где угодно буду доводить до ума их и перелопачивать всю книгу.

В пятом номере «Роман-газеты» в сокращённом виде идёт «Царь-рыба» — продрала все невода и мережи на своём пути. Не давать стало невозможно, ве­лик резонанс, сильно пошла за кордон, а ведь написана-то лишь частица, капля из великого моря человеческих страданий и безобразий, чуть тронута во­просом тема — отчего это люди так одиноки? Ожидалось же всё наоборот — братство, всеобщая гармония, согласие и пр., и пр., а тут вон как пошло.

Как много дала мне та поездка по Оби! Спасибо тебе за неё дальним чис­лом и поздним временем.

А в Туркмению нам весной, наверное, не попасть. Заказал я путёвки в

Дорогой Вадим!

Пишу тебе из-за города, из дома отды­ха, где есть зимний пустующий домик жур­налистов. Вот здесь, с Нового года, вдвоём

Уважаемый Илья Григорьевич!

Не так уж часто мне, бывшему сол­дату, приходилось вступать в контакт с генералом, да ешё и благодарить его за тёплые и разумные слова. Делаю это с моим преогромным удовольствием. Спасибо и за то, что не даёте утвердиться во мнении, будто все военные у нас — дубари. А они словно бы и гордятся этим. Одно из первых ругательных писем на «Царь-рыбу», посланное не мне, а в «Правду», было от работника Северного морского флота, как он себя ат­тестовал, не допускающего, судя по тону письма, иных мнений, кроме свое­го, чина немалого. Отругал я его письменно, а теперь уж и каюсь: не он, вос­питание виновато, казарма — не лучшее место для интеллектуального разви­тия и самоуглубления.

...А днями я начерно закончил заключительные главы повести «Послед­ний поклон». Работа продолжалась в течение двадцати лет! Прощаться с нею и радостно, и грустно. Но надо. Начал уставать от книги, и, стало быть, срок её кончился. Она как бы предваряет «Царь-рыбу». Вторая и первая книги вме­сте должны будут выходить в 1978 году, вроде бы в издательстве «Современ­ник».

Ну, ещё раз благодарю за доброе слово и, как на фронте говорили в от­вет на похвалу старшего по званию: «Служу...» Кланяюсь, Виктор Астафьев

ОДА

Ялту, надо лечиться, с лёгкими у меня неважно. Прошлый год мокреть с ап­реля и до последних чисел декабря вовсе довела меня. Я мало двигался, стал ещё тучнее и часто терял работоспособность, а с нею вместе и присутствие духа.

Сейчас вот отдышался, да и внучек наш, слава Богу, уже гулять его но­сят, кушает, горгочет, хулиганит, один раз уже из телеги вываливался и баш­кой об стол — всё путём...

В мае начинаются съёмки фильма по моему «Перевалу» на моей родине. Делает фильм бывший работник ашхабадской студии (мир тесен!) Булат Ман­суров. Его фильмы — «Жажда», «Рабыня», «Состязание» и др. Мужик он скромный, работящий, и фильм по моей повести для него площадка, с кото­рой он должен пересесть и закрепиться на «Мосфильме» (объединение Райз­мана, великолепного, кстати, человека, скромного и отзывчивого). Я на всё лето хочу уехать со съёмочной группой на родину, отдохнуть, отдышаться и решить вопрос с переездом — стоит, не стоит.

Впереди у меня много кропотливой работы: сценарий, доделки — в 79-м году «Худ. литература» намеревается издать двухтомник, в 80-81-м, если не напишу куда-нибудь ругательное письмо, начнётся издание собрания сочине­ний в четырёх томах в «Молодой гвардии».

Ну вот, очень рад, что выбралось время тебе написать более или менее подробно, а то засуетился вконец.

Тебя обнимаю, желаю доброй работы. Твой Виктор Петрович

Дорогой Вадим!

Ну вот, давненько тебе не писал, приспела оказия — «лауреатская» книга. Шлю её и маленькую писульку, в коей со­общаю, что со скрипом, но закончил начерно «Последний поклон». Сейчас тс из четырёх глав М. С. печатает на машинке для дальнейшей работы. Од­на вроде бы получилась, а вот как последняя, ешё не знаю. Внук ей особо-то не даёт заняться делами. И вообще всю семью держит в весёлом возбуждении, такой разбойник стал!

Я очень устал от работы и переделок, сделался вял, и вернулась ко мне давняя гостья — цинга. Правой стороной рта уж есть не могу. Зима была су­ровая, и сейчас все ветра со снегом. Дважды выезжали за 200 вёрст на озеро порыбачить и оба раза едва ноги унесли — так заметает след.

Завтра мы с М. С. едем в Москву на «Мосфильм», смотреть актёрские пробы в «Перевал», и дела у меня там накопились, а оттуда я двину сразу же в Петрозаводск выступать в университете, и по приезде нашем уже собирать­ся в Ялту надо. И мне. и М. С. хорошо бы отдохнуть. Мы порешили так — если погода в Ялте будет плохая, тогда уж плюнуть на всё и двинуть под ва­ше солнце, да всё не надеемся, что будет и к нам когда-то милостив Бог. Нельзя же гноить человеков так долго, хотя они того и заслужили. Вышла • Роман-газета» и уже поступила подписчикам, а мне нет. Видел мельком. Всё стало делаться у нас через жопу. Из «Лит. России» гонорар мой заслали в... Новороссийск. Книг запечатали двести штук, сам заявление писал — не при­слали ни одной. Авторские шлют с опозданием на полгода, а то и вовсе забу­дут. Что деется! Что деется!

Стало всё безответственно, разболтанно, и пьянство, пьянство! Морс раз­ливанное, как перед потопом.

Как вы-то живёте? У вас уже сеют — мельком слышал по радио. Ну, дай нам Бог здоровья, а «известинцы» покоя не дадут, это уж климат газет — бе­гать, звонить, шуметь, и выходить к читателю серенькой робкой овечкой. Об­нимаю тебя. Виктор Петрович

Дорогая Маня!

Занепогодило, и я сижу дома в своих модных туфлях, а хотелось бы ещё походить по Большой Слизневке и вообще по лесу. Он сейчас здесь дивен, а горы красивы. Я часа­ми сижу у задней калитки в огороде и смотрю на слияние двух рек, смотрю. и слёзы, будто шлак в горле... Вверху как было, так и есть: горы, вершины, "Роплешины леса, а внизу рыбак на рыбаке, моторка на моторке, все куда-то Мчатся сломя голову, всё торопится к концу своему...

Вчера я выступал в Овсянке перед учителями. С утра дождило, и я едва '"'•дюжил, едва выжал из себя улыбку на совместном фото, ибо уже знал, что Умер Миша Шахматов и меня ждут в городе на похороны. Даже тут нужен

«почётный гость», а умер он от пьянства и чахотки. На похороны я не по­ехал, и к родичам, и к директору в гости не ходил, пущай сердятся. Вернул­ся, принял димедрол и проспал часа четыре. А тут гости — Слава Сукачёв с супругой и братом. Слава богу, всего лишь на ночь. Маленько поговорили, погоревали — его тоже на курсы не взяли. Наверное, бравый чернобровый пи­сатель-оптимист Н. Горбачёв сводит счёты из-за меня с ребятами. Подлости нет граница

Я уже собираюсь домой. Соскучился уже по дому, да и незаконченная ра­бота мучает. Никуда не надо ездить, не завершив книгу, не свалив её с плеч. Всё время какой-то долг, всё время какой-то неспокой на душе. Хорошо, что в первые дни я «не объявлялся». А сейчас уж бежать надо: были статьи в га­зете, по радио чего-то трепанули, и кончился покой, даже относительный. Се­годня льёт, и потому, слава богу, никого.

Позавчера был в семье Никоновых [односельчан. — Сост.], у мамы и у се­стры. Тяжёлое свидание! Неприятное! Погиб сын. Внук сидит за коллектив­ное изнасилование, а бабушка и мама считают, что весь свет виноват, кроме него и их. Ещё один сын-пердак, 117 кг весу, прыгает в оперетке, на секрет­ном предприятии, ибо там платят 280 рэ. Ушёл с радостью и облегчением из этого дома.

Съёмки фильма идут сейчас на запани, когда было сухо, я туда ходил пешком — отрадные дни, прелестные тропы и отдых для души. Съёмки идут к концу, и чем дальше, тем тяжелее. Половина группы уже болеет простудой, поносами — нельзя быть в экспедиции 3—4 месяца в отрыве от дома. Думаю, что многое будет скомкано, отснято поспешно в конце, но есть ещё не отсня­тое и в середине фильма.

Я дождусь Любу Полехину, напишу для неё какой-то текст и ещё малень­кую сценку для Сковородника и Ильки и полечу домой, скорее всего 5—6 сен­тября. Может, полетим вместе с Булатом [Мансуровым. — Сост.\. Володя Гу­сев уже отснялся и улетел. Хороший актёр! Умеет работать с полной самоот­дачей! Булат едва жив: руки дрожат, лицо дёргается, глаза бегают, худой — страшно смотреть. А новый директор — жалило, как паук, сидит в гостинице и караулит, кто чего натворит, и тут же «портянку» в Москву. Тут считают, и не без оснований, что его прислали, чтоб не пустить Булата на «Мосфильм» и погубить картину.

Кошмар какой-то! Люди страдают.

Ну, вот пока и всё. Послезавтра у меня выступление в «Красноярском ра­бочем», надеюсь, последнее. Побываю ещё в Овсянке (тётки сердятся!) и бу­ду прощаться с киногруппой, работающей самоотверженно. В ней много хо­роших ребят, иначе бы всё уже накрылось. Дюжат особенно те, кто составля­ет бригаду. Кадочников — старик, с пневмонией, живёт на горчичниках, а как работает! Ох уж этот хлеб киношный! Кажется, горше и нет.

Ну, пока. Целую всех, я

Дорогой Валентин!

Были у меня очень запарные дни. Я за­канчивал, готовил для печати, редактировал, вычитывал и т. д. «Последний поклон» —

весь! На исходе сил всё делал, почти больной от усталости и подлой погоды. Увёз книгу в Москву. Думаю, пока читают в издательстве, хоть в театры по­хожу. Куда там! Навалилось какое-то вороньё из газет, из полудрузей, просто людей любопытных и спать-то не дают, а тут ешё с кино надо было помогать, да и друзей-то хоть немного повидать. Трижды выступал, редколлегия журна­ла была и ешё какие-то дела. И все в голос: «Вы должны!» Я уж, в Академии общественных наук выступая, ляпнул, что всё время и всем должен, а мне по­чему-то никто и ничего...

Было пятилетие со дня кончины Я. В. Смелякова, узким кругом ездили на Новодевичье. Шёл проливной дождь, а хотелось и Александру Трифонови­чу [Твардовскому. — Сост.] поклониться, и к Василию Макаровичу [Шукши­ну. — Сост.] завернуть. Завернул, спрашиваю: «Ты чего ж, Макарыч, в такую сиротскую зиму здесь один лежишь? Зачем тебе это нужно?..» Молчит, смот­рит с портрета печально, как бы говоря: «А что делать, земляк? И ты ляжешь. Между прочим, здесь нисколько не хуже, чем у вас, даже потише маленько, и все, воистину, равны»...

Отредактировав книгу, я тут же вернулся домой, никого не навестив, ни­где не побывав ладом. Не осталось сил. И начал спать и есть. Сплю и ем. Вся работа! Мне особенно сон нужен. Еда ни к чему бы. Я совсем растолстел от сиденья по 10—12 часов за столом. Я ведь и старые главы «Поклона» все пе­рекромсал. Новые идут в следующем году в первом номере «Нашего совре­менника».

Книжку твою, славно и на старинный лад переплетённую, получил. По­благодарить не выбрал времени. Делаю это сейчас. Спасибо! Одну книжку от­дал главному редактору «Современника» — может, переиздадут? Но им нуж­но листов восемь-десять, что-то придётся добавлять из других материалов, ес­ли они, конечно, не забудут. Сейчас обещания ничего не стоят.

Мечтал посидеть дома. Почитать, отоспаться и укатить в Сиблу. Если бу­ду здоров, так и сделаю. За зиму съезжу лишь на встречу к друзьям-фронто­викам и, может, быть в Киев, на совещание писателей, освобождавших Укра­ину. — это, наверное, будет интересно. А в остальное время отдыхать, отды­хать — усталость даже в костях гудит или поёт.

В декабре должны сдавать наш фильм. Название его так и осталось мне не к душе: «Сюда не залетали чайки» (хотя были и лучше: «Сретенье» — ре­жиссёра, «Запах земляники» — моё). Телевиденье подбивает меня на две се­рии «Пастушки», уже утверждено в плане. Я сказал: «Пока не увижу режиссё­ра, не поговорю с ним, моего согласья нет и не будет...» Боязно!

Фетин в Ленинграде начинает подготовку к съёмкам фильма «Сон о бе­лых горах», но это всё по чужим сценариям, а «Пастушку», если делать, то только сам. Я теперь понял точно: в сценаристах, обработчиках чужих книг околачиваются халтурщики и дельцы — таким и оказался пройдоха Трошкин.

автор сценария по «Перевалу», за которого всё равно пришлось работать мн и режиссёру. Этот же режиссёр мечтает поставить «Последний поклон», во1 почему я хочу, чтоб ты посмотрел этот фильм по «Перевалу» и сказал мне -сюит ли доверять самую мне дорогую и теперь уже очень серьёзную книгу?

Посмотришь — напиши подробно. И подробно о Чусовом, ладно? Я тудг не скоро соберусь.

Внук наш Витенька хорошо растёт, потрошит всё, что может, от стег-кнартиры и до книг.

Ну. Валя, бодрый будь! Что-то меня пугнуло твоё последнее письмо.

Поклон твоим домашним от меня, Ирины и всех наших. Я обнимаю те­бя. Твой Виктор Петрович

Дорогой Михаил Александрович!

Когда Вас чествовали в связи с пятидеся­тилетием, я находился под Москвой, в Пере­делкино, и хотел было тоже поехать, чтоб по-

жать Вам руку, но такая была гнусная погода, что я едва ноги волочил и, за­кончив работу, поскорее подался домой, где и отдыхиваюсь до сих пор.

Я сдавал «Последний поклон» в производство. Нынче это сложная про­цедура, много крови испортишь, пока сдашь, пожалуй, не меньше, чем в пе­риод работы над самой вешью. Ныне я всё чаше вспоминаю старую британ­скую пословицу: «Чем хуже дела в приходе, тем больше работы звонарю». Де­ла неважные, а вроде как мы виноваты — за нами следят и бдят немилосерд­но. Воистину: «Нигде так не боятся слова, как на Руси». Труд, который и ра­довал, и изводил меня на протяжении двадцати лет, закончен. Можно и дух

Перевести. Я ведь и старые главы все перетряс, подтянул и сделал новую

дакцию всей первой книги. «Поклон» теперь состоит из двух книг и как вый­дет (к лету), непременно книга будет у Вас. Сибирякам дарить книги о Сиби­ри — мне особая радость.

Сняли на «Мосфильме» и первую картину по моей повести «Перевал». Фильм называется: «Сюда не залетали чайки». К картине отношение хорошее — она очень скромная, но сделана с большим уважением к нашим людям и зем­ле. Побывал я на съёмках. Ну и хлеб киношный! Уж наш вроде бы нелёгок и с полынью пополам, а этот не знаю с чем и сравнить. Разве что с солдатским, фронтовым — столь много надо самоотверженности, преданности и любви к этому шебутному делу.

Сейчас я упорно готовлюсь писать о войне — с этой целью ездил в ГДР, в Польшу, на Украину, и снова отправляюсь в Киев. Я воевал на Украине, там дважды ранен и вот собирают нас на той земле — поговорить за «круглым сто­лом» о войне. За «столом-то», я знаю, путного ничего не скажут, а вот меж собой может возникнуть много интересных разговоров. О войне мне хочется писать по-своему, это трудно, но нужно.

Я посылаю Вам на память свою первую в жизни пьесу. Этот вариант я сделал после двух спектаклей — у ермоловиев и в Вологде. Пьеса была напи­сана давно, залежалась в столе, и я не поработал над нею вместе с театрами —

не хотелось, да и самый разгон набрал в работе над «Царь-рыбой». И твори )0г нолю! Сырой материал дал возможность режиссёрам заниматься любой „тссбятиной. Вот почему я вернулся к пьесе, прибрал лохмотья, немного вы­строил её «по законам». Вернулся потому, что пьеса, вернее, материал этот дорог мне тем, что всё это было в жизни и главные герои по сию пору жи­вут на Урале, в Гремячинском районе. Я скептически отношусь ко всякого рода прототипам — автор должен убедить: «Было!» — и баста, иначе он и за дело не должен браться. Но сейчас, когда бездуховность, безнравственность вроде бы на телегу сели и ножки свесили, совершенно необходимо, на мой взгляд, поддержать в человеке всё, что способствует его здоровью, а не раз­рушению. Особенно русский человек нуждается в поддержке, которого вро­де бы уж и с весов сбросили и приговорили к вымиранию как пьяницу или дистрофика.

Всё, что описано в пьесе, случилось в пятидесятых годах, но и сейчас есть такие люди, есть, пусть и поубыло их. А вот к написанию второй пьесы я го­товлюсь уже серьёзно. Надо её написать так убедительно, чтоб у режиссёров не возникало потребности домысливать, дописывать и творить за меня. Так отвоёвывал я своё место в прозе, только работой, только убедительностью, везде много охотников подправлять, направлять — хлебом не корми, дай по­жариться в рукописи.

Когда я был в Переделкино, то посмотрел последний фильм Ромма: «И всё-таки я верю», где и Вы поговорили немножко. Ночь я не спал после это­го фильма, лежал в глухом коттедже, за окном шлёпала мокреть, было тихо, пустынно и длинно-длинно шло время. Какое предостережение благодушию нашему! Как далеко мы зашли в этой жизни! И где выход?!

Я не знаю. Право, не знаю. Но надо жить и исполнять свои обязанности! А как с внуком быть? Ему всего год и восемь месяцев. Что останется ему? Кто будет вокруг? Что сделают с его душой, да и с телом тоже?

Вчера я Вас видел по телевидению в «Театральных встречах», откуда и уз­нал, что Вы начали работать над шукшинским «Разиным». Я знал Василия Макаровича, он бывал у нас дома, и рад, что самый дорогой ему материал по­пал в Ваши, а не в какие-то другие руки. Рад, что Пугачёва будет играть Мат­веев, манит исторический материал, слово Шукшина, звучное и неистовое, поворотит его на назначенную Богом стезю и уведёт из придворья.

А позавчера я слушал Вас по телевидению в передаче о художнике Поп­кове. Мы ведь здесь, в провинции, сидим по домам, смотрим телевизор и по­степенно покрываемся паутиной обывателя, которую потом трудно с себя обирать...

Ну. извините, что утомил Вас длинным письмом. Спасибо за новогоднее поздравление! За труд Ваш постоянный. Со всеми Вас праздниками: с 50-ле-ием. с Новым годом! Пусть он будет милостив ко всем нам, сушим на зем­ле! А Вася Белов лежит с пневмонией в больнице. Мучает она и меня...

Кланяюсь. Виктор Петрович

Дорогой Иван!

Ну, прежде всего спасибо тебе за то, что ты доверился мне и дал прочитать свой ро­ман. Ничего я честнее, мужественней и та-

лантливей не читал в нашей литературе о нашей горемычной деревне. Даже такие книги, как «Пряслины», «На Иртыше» и «Комиссия» Залыгина всё-та­ки написаны «деревенскими гостями». Только через себя пропустивши нашу деревню, со всем её говном, святостью, свинством и величием, возможно бы­ло написать о ней так глубоко, с таким проникновенным страданием, как это сделал ты. Всё же твоё преимущество в возрасте сказалось — несколько лет работы на земле, истинной, взрослой, заменяют всю память и интуицию, ка­кая, например, дадена мне. Добро ещё, что я не взялся писать о деревне к ря­ду, а написал лишь то, что выхватила память. Думаю, возраста не хватает и беловским «Канунам» — совершенно схожим с твоею книгой по материалу, времени и героям.

У меня к этой твоей книге хорошее чувство и отношение. После прочте­ния твоего романа незрелость «Канунов» сделалась совершенно очевидной. Тем подлее на фоне этой и особенно твоей то действо, какое сотворил Шо­лохов в «Поднятой целине» или Можаев в «Мужиках и бабах» (первая книга). Из такой-то сложности, из горя горького и тревожного времени они состря­пали оперетку на деревенскую тему, которую Можаев, к примеру, знает по цэ-дээловскому трёпу и редким наездам к матери на чёрной «Волге» в качестве писателя-гостя. А Шолохов так испугался самого себя после «Тихого Дона», что пустился в разнопляс с самим собою. Он — самая трагичная фигура в на­шей завшивленной литературе. Эдак-то и я её знаю, деревню-матушку. Эдак-то и мне народ жалко. Тут жалости мало, тут ум и знания требуются да ешё трезвая голова.

Нашим в «Нашем современнике» я выскажу своё мнение, и особый раз­говор у меня будет с моим другом, Евгением Ивановичем Носовым. Он под­ло отнёсся к твоему роману, он с точки зрения функционера рассуждал о кни­ге, которая ранит, не может не ранить всякого порядочного человека, если он истинно русский. Наверное, после этого разговора я потеряю друга, но мне уже не привыкать терять в литературе друзей.

Самая горькая потеря была — Владимир Черненко (Пермь), который бле­стяще начинал и плачевно кончил свой в литературе путь оттого, что много пил, полюбил быть начальником над писателями и отсюда неизбежно — за-криводушничал. А он так много сделал для меня, особенно в начале моего пу­ти. Но что делать? У меня оставались два пути: или сказать ему всё, что я о нём думаю, и расстаться, или самому начинать пить беспробудно и опускать­ся до написания рассказиков о сладеньких товарищах-коммунистах, несгиба­емых ни в труде, ни в бою.

С тобой разговор у нас будет длинный, поэтому с письмом я закругляюсь. А тебя прошу приехать числу к десятому января. Примерно в это же время из Москвы должны приехать показывать картину по «Перевалу» режиссёр и опе­ратор, а днём позже приедет с концертом наша заочная знакомая Виктория Иванова. И мы послушаем в её исполнении много прекрасных романсов, в г0м числе и мой любимый романс: «Вам не понять моей печали». И иконы посмотришь, город оглядишь. Соберись на несколько дней.

Я не знаю, как складываются твои дела в «Москве». Знаю одно: Алексе­ев не менее лукав, чем Викулов, и я думаю, согласится печатать роман в пи­ку Викулову. Но при этом потребует такой правки, что ты за голову схватишь-сЯ и откажешься сам. Сам! — понял ты меня?! Так у меня было с «Пастуш­ий». Я сам отказался, и сам виноват остался. Никто меня не ругал, за груд­ки не брал — всё ласково, ласково...

Так что будь к этому готов. И ешё, как мне кажется, готов будь писать продолжение, вторую книгу, к которой у тебя уже есть блестящее название: ..Ошибись, милуя». Материал твой реализован только наполовину. Ты только взял разгон. Никто уже не напишет так о начале коллективизации, как ты. А в том, что роман будет напечатан со временем, я совершенно не сомневаюсь. С твоего позволения рукопись прочтёт и моя Марья Семёновна.

Будь здоров! И тебя, и близких поздравляю с Новым годом!

Передай привет Вале Сорокину.

Обнимаю, Виктор

Дорогой Валим!

Письмо твоё пришло 9 января, а ты пи« сал его 25 декабря. Вот так писать под нов1 год! Пришло оно одновременно с письмом из Сибири, в котором меня извеч стили, что мой любимый братишка, с которым я выводился когда-то, заболел; раком, уже разрезан, зашит, и дело времени решать его срок жизни.

Днями я лечу в Сибирь, где и бабушка находится также в предсмертном' состоянии. Родни и друзей у меня много, и всех их мне, видно, не перехоро-1 нить. Когда-то от горя и страданий я умру тоже, и, наверное, сделаю это с об­легчением. Так что-то устал, так состарился душевно...

Ну ладно, не об этом я хотел написать-то. Рука повела. В Быковке я начерно написап роман. Он выделился из того, что я писать) уже начал. Роман о форсировании Днепра. Действие его происходит на плац-1 дарме в очень короткий срок. Главный герой родом из Шурышкар, должен походить на Серёжку ухватками, а характер несколько иной. Много у меня во­просов к тебе будет, и. наверное, придётся всё равно ехать, хотя осенью надо будет и на Украине побывать, оглядеть местность, где действие романа про­исходит.

Пока ответь мне на одни вопрос: где находится кладбище в Салехарде и как оно выглядит (осенью или весной)? И ещё спроси у южан, бывает ли ко­ньяк больше пяти звёздочек. В связи с романом читаю продукцию «Воениз-лата» о битве за Днепр. О. боженька ты мой, что там понаписано-то! Я и не представлял себе, каким потоком хлещет ложь о войне, размера этой лжи не представлял. Хорошо хоть то. что книги эти никто не берёт и не читает.

Ну ладно. Вадим, ты уж извини меня, что коротко — уж очень голова болит.

Жене и сыночке поклон. Маня и Ирина кланяются. Обнимаю, твой Виктор

Дорогой Валя!

Очень рад тебя поздравить со вступлени­ем в Союз! Дело это вроде и формальное, да нужное. Отныне уже ты не партизан и дивер­сант-одиночка идеологического фронта, а ор­ганизованный член, которого и поприжать можно в случае чего, и пенсией поманить, и вообще утвердить в праве самосознания, что работу работаешь, а не лапти плетёшь, и можешь за эту работу получить пряник или плеть. Пря­ник дают всегда уже кем-то облизанный...

Наверное, со временем тебе надо перебраться в Москву и устроиться на -,,ужбу, то есть устроиться на службу и с помощью се перебраться в Москву, получив за службу квартиру. Думаю, что критику в таком глухом городе, как Псков, не житьё, зачичеревеешь, усохнешь мозгом.

У меня должно выходить собрание сочинений в четырёх томах в «Моло-(,н гвардии». Сперва намечали первые два тома на 80-й год, но теперь разде-.уУ1И по тому и первый намечают в 79-м году /все тома выиьш в течение ц)У9~1981 гг. — Сост./. Я, когда меня спросили насчёт автора вступительной статьи, назвал тебя. Сделать это тебе не так уж и трудно на основании кни­жки, а объём статьи где-то в пределах двух листов, значит, и подзаработаешь маленько. Это если издатели не найдут кандидатуру «по своему сердцу».

Читал ли ты мои новые главы из «Последнего поклона» в «Нашем совре­меннике»? Мне очень хочется узнать твоё мнение. Я много сил вложил в них, н из-за них мне пришлось сильно дотягивать первую книгу. Буханцов, критик, уже написал о главах в «Литературной России», но так умно, как будто речь идёт о передовом методе производства больничных костылей, а главное — преподаватель ведь, словесник! Кандидат наук — и читать не умеет, купился на моём «французском» тексте. Плёл я там за покойного дядю всякую роман­тическую хреновину, подставив к ней доподлинное имя маркизы Де-бель-иль из Дюма-младшего, корректорши эту хреновину закавычили, и ничтоже сумня-шеся критик упрекнул меня за то, что неграмотный этот дядя шпарит этакими изысканными цитатами... Я сразу вспомнил почему-то с ума меня сводившую когда-то деревенскую песню, точнее, «жестокий романс», к которым так склон­ны до се мои любимые гробовозы: «О боже мой, что делает привычка! О боже мой, что делает любовь!..» В данном случае — любовь к примитивизму.

Нынче, узнав, что я «отдыхаю», навалились на меня с рукописями, кни­гами, статьями и пр.. и пр., да и посещают народы. Сейчас гостит в Вологде с женою вместе Николай Николаевич Яновский. Он пишет обо мне моногра­фию аж на 12 листов для «Советского писателя». Мне его жаль даже, ведь это же не роман, где тут 12-то листов наскрести. Но он говорит: «Я привычен». Я очень уже давно знаю Николая Николаевича, связывает нас давняя симпатия 11 общении, он — милейший человек, встреча с ним для меня и для души — большая разрядка и удовольствие.

Потихоньку готовлюсь ехать в Казахстан, в Темиртау, с заездом в Орск — Решили мы, четыре фронтовых друга, пока не поздно, собраться и повидать­ся. Двое из четырёх живут в Темиртау, вот и соберёмся у большинства. По­скольку я очень упорно мечтаю писать о войне и поскольку один из четырёх Меня вытащил с поля боя, а одного из четырёх — я, и нынче весной побывал 11 Польше на том месте, где его ташил-то, бедолагу, то много жду от этой встречи. Всё же самые верные люди в моей жизни — да и в моей ли? — ока­жись братья-фронтовики, те, с которыми горе мыкали в окопах. Смог "спомнить, что с тем. которого мне предстояло вытащить на горбу в Польше, Мы при первом знакомстве подрались и, конечно, будучи более тренирован­ным в детдомовских драках, я ему навтыкал. И вот через много-много лет '"•'помнил я ту драку и коснулся знакомого образа в главе «Соевые конфеты», "Ричём произошло это подсознательно. О Ване, моём друге, что живёт в Ор­

Дорогой Вася!

Нет, не получается на этом пути. Поездом.' мы сначала из Москвы на Орск, там соеди­нимся с другом и покатим дальше (если уце­леем до этого). Прямо какое-то бедствие.., Народ одолел. Всякий. Марья Семёновна устала смертельно. Внучек заболел.

Недавно был приём в Союз, приняли и Марью Семёновну, после выпи­ли, и один, вновь принятый, поехал домой в деревню и замёрз в снегу. Всё как-то нелепо, нервно, дёргано! Я так уже и за стол, заваленный почтою, не могу присесть — некогда!

Если дочь соизволит явиться с Урала вовремя, то мы числа 14—15-го вы­едем и где-то числа 25-го двинем обратно, тогда уж северной дорогой, может, и заедем в Курган, а оттуда к тебе. Ты уж извести об этом Витю Потанина, мне писать некогда. Да не ссорься с ним! Понял?!

Кино тут днями наше привозили. Замечательная получилась картина, и песня наконец-то о Сибири настоящая написана. Ну, всё расскажу при встре­че, а может, и плёнку с песней прихвачу. Когда поедем обратно, я дам теле грамму. Вите или Ване обязательно позвони. Обнимаю, Виктор Петрович

ске, и о том, как мы с ним дрались — а был он младший сержант! — я вспом­нил уже после того как главы были напечатаны... Дети всё же были мы. По восемнадцать лет. Подумать и то жутко, что это такое — восемнадцать-то лет?!

Ну, поклоны твоим большим и малым! Обнимаю, ешё раз поздравляю; Виктор Астафьев

Р. 8. А кинокартину везде приняли на «уру» и дали ей 1-ю категорию. Видно, всё, что делается без претензий на великое, и получается ладом...

Дорогой Евгений Васильевич! Приветствую Вас, Елену, маму Вашу и ре бят, шлю всем самые наилучшие пожелания,

прежде всего женщинам, и поздравляю их с праздником и началом весны!

Евгений Васильевич, вот чего я беспокою Вас. Не живётся мне спокой­но, и всё тянет меня написать чего-нибудь сердитое, и вот написал я начер­но роман о форсировании Днепра. Роман небольшой, тургеневского размера но тем не менее очень сложный, и долго мне ещё предстоит с ним возиться, и хотелось бы, чтоб он был точней в изображении частностей войны, особен­но переправы. Выберите, пожалуйста, время и напишите мне поподробней с наших гаубицах. Почему они «шнейдеровками» называются? Каков эффект их стрельбы? Как готовились к переправе? Как вели бой с другого берега; Делалась ли какая-то разведка и пристрелка заблаговременно? Подробней и как можно больше напишите терминов, которыми пользуются при ведении и подготовке огня с закрытых позиций и на прямой наводке. Какие чувства пе­реживали Вы, когда находились на плацдарме, особенно к тем, кто остался не левом берегу, попивая водчонку, щупая баб и требуя от Вас «активных дейст­вий», сводок и донесений?

Словом, всё, что припомните о плацдарме, напишите. Я пишу роман не а пашей дивизии, и люди, и действия в романе обобщены, собирательны, но цре-чем из того, что застряло в памяти, естественно, воспользуюсь.

Перечитал я кучу литературы, мемуарной и документальной о битве за Днепр. Боже мой! Я и не предполагал, что можно так и столько наврать, ис­казить всё! Значит, есть причины не говорить правду, а причина-то, в общем, одна: наши колоссальные потери на Днепре, безалаберность и неподготовлен­ность при захвате плацдармов и неспособность полководцев, таких в том чис­ле, как Ватутин, вести операции крупного масштаба и полное пренебрежение к человеку — солдатами сорили, как песком. Да и сейчас полководцы, уве­шанные орденами, всё делают, чтобы доказать, как они блистательно воевали и чуть ли не с каждым солдатом целовались — такие они добрые отцы! Ни­кто никого не застреливал, не расстреливал, заградотрядов, штрафных рот в помине не было, а уж храбры, храбры были, особенно политручки! Прямо врага так и ломили молодецкой грудью!..

Обнимаю Вас. Виктор

ня а тут и делишки, конечно. Каждый день мою голову чем-нибудь забива­ют, в основном — чепухой. Но сейчас занимаюсь делом, читаю вёрстку «По­клона» п как вычитаю, наверное, улечу в Красноярск, заниматься домом.

Вырешили мне путёвки в Ялту, лечить лёгкие. Хлопоты были большие. С какого числа путёвки, я ещё не знаю, хочу до них побывать в Сибири.

Марья Семёновна туристом укатила в Югославию — Болгарию, 17-го уже вернется, Дед пьёт водку и буянит. Зять пьёт водку и где-то ночует. Я бы иной раз взял ружьё и перебил бы их всех или нажал собачку собственной ногой. Моя благостная семейка хуже всяких неблагостных. В ней, как в современном Сортире, все газы и говно по трубам идут, а в конце трубы — я, должен всё ло говно или схлебать, или сделать вид, что на меня льётся божья роса.

Марья Семёновна всегда, а в последние годы в особенности, утешает меня скорее всего видимостью забот и хлопот, лишая при этом главного — свободы мысли и действий. Всё время думаешь — как бы не обидеть ненароком, не так оы чего не сделать — человек-то она больной, хороший, а я... и т. д., и т. п.

Снаружи, Вася, всё хорошо, а внутри, «под крышкой», ох сколько всего! "а износ живу. Надеюсь на переезд в Сибирь, как на некое христово осия-и,е, а Марья Семёновна тихо и упорно сопротивляется этому. Она уже много •''ет всё, что не по ней и для неё неполезно, воспринимает в штыки, всегда 'Мчотин меня, и чем-то у нас дело кончится — не знаю. Она забыла, что если Я взорвусь — будет худо. А снаружи. Вася, это образцовая жена. Избави бог сех нас. лапотных мужиков, от образцовых.

•Ладно, Вася, сам видишь, сорвало меня, вот и поплакался в жилетку.

Ещё раз спасибо! Книгу, кому там надо, пошлю позднее или привезу ког-Ла-Нибудь. Обнимаю, целую. Виктор Петрович

Йасенъка!

Всё я получил, и альбом, и письма, и га­зеты — спасибо. Но пришла весна, а с нею и какие-то недомогания, лёгкие-то мучают ме-

Дорогой Вадим!

Перед самым отьездом в Крым получил я, Вадим, твоё большое и, как всегда, доброе письмо. Рад. что дебют в театре состоялся. Дай Бог не последний. Рад, что дела более или менее идут, и ты не сорвался пока с места — всему свой час. Обживётесь, оглядитесь, оперитесь, и может, чего и в России подвернётся. Прибалтика ведь, особенно Эстония, поражена национализмом, и из азиатского, да в полунемецкий национализм?! Хотя русские прусских всегда бивали, но прусские никогда сего не забывали...

Моя сраная пневмония загнала меня в институт Сеченова, в Ялту, куДв путёвки бесплатны и даже больничный выдают, а уж коли бесплатно...

Вадим! Такое убожество, грязь, равнодушие к людям, наплевательство к их жалобам и болям я видел только во время войны в госпиталях. На хрена меня, дурака, заносит в такую вот богадельню?! Ведь трое в комнате, в сортир

Дорогой Валентин!

Я тут на полмесяца выскакивал в Сибирь, встретить весну и повидаться с родными. Там, в родной деревне, и Пасху встретил, и I Мая. В Пасху ночью стреляли по старому обычаю,

пальнул и я два раза. Деревня отводками, гнездышками еше живая, судя по разрозненным выстрелам. А вообше ни с чем не сравнимое это диво — ночь весенняя, звёздная, шум вод в горах, тень лесов, и вдруг пальба, какая-то не боевая, пусть в удаль, озорство ли. а тревоги никакой. Я и разговляться не ве­лел меня поднимать. Пришёл, упал на кровать и уснул крепко-крепко, успо­коенный и мирный.

Да. зимою мы с Марьей Семёновной съездили к фронтовым братьям. Большое дело сделали. Поездка получилась, иначе и не скажешь, святая и к СВЯТЫМ- Когда-нибудь расскажу, а писать? Разве напишешь?

Бес думаю о военной книге. Намечается большая, вроде трилогии, есть какой-то уже план в голове, вертятся и люди, некоторые с лицом даже. Де­лаю «затеей», пишу потихоньку пьесу [речь идёт о пьесе «Прости меня», впер­вые поставленной в Вологодском драматическом театре. — Сост.] и подбираю книгу публикаций, всё дела, дела, без них как же?

Внук растёт и радует деда с бабкой. Не знаю, как месяц и выдержу без него в Крыму. Я и за один-то день успеваю о нём соскучиться.

В Сибле ещё не был. Ездила туда Марья Семёновна, прибралась, выспа­лась. Летом и я туда заберусь. С середины июня. Может, подъедешь? Видел твои миниатюры в «России», но не читал ешё. Бегаю, кручусь. У нас ещё за­втра отчетно-выборное собрание, так и присесть некогда.

Поклонись жене, поцелуй сына. Если что забыл отписать, извини. Весь раздёрган. Обнимаю тебя, желаю хорошей работы. Виктор Петрович

Да! Прочёл твою статью в «Литературном обозрении», хотел сразу же на­писать, но отвело и теперь уже не собраться. Статья очень оригинальная, но это всё-таки лишь начало каких-то твоих больших рассуждений о литературе...

,:1 юко, в комнате холодно и сыро, а лечение... климатом! Так ведь рядом дом гворчества, и в нём условия независимые и удобства почти барские. Уже те­перь, на третий день лечения, мечтаю скорее вернуться домой и в деревню, в глушь, в леса.

Пасху и первомайские праздники был на родине, в Овсянке. Хорошо бы­ло. Наверное, куплю я там домишко, оборудую ею и стану там писать книгу о войне, надумывается трилогия — запасной полк, фронт, после фронта. Страшно и думать, какая работа, сколько сил и бумаги потребуется! Но всё уже вертится в голове и сердце, и мне уже не отвертеться от этой работы...

Пока делаю мелочи, некоторые «затеей» пойдут в «Новом мире», где-то в последних номерах, и ещё статья в журнале «Театр», тоже в конце года (это я гебе как «театралу» сообщаю).

Писал ли я тебе, что первый том собрания сочинений сдаётся в произ­водство и. очевидно, нынче будет подписка; на выходе «Последний поклон», выйдет — пришлю. Витёк маленький растёт, хулиганит, радуется жизни. А я обнимаю и целую тебя. Твой Виктор Петрович

.

Дорогие Люся, Витя, Катенька, Анна Тимофеевна!

Сидим мы тоже в деревушке Сибле за­литы по уши водою — четвёртый год у нас все лето льёт дождь, а нынче так и всю Европу залило. Я был в Крыму в доме творчества, хотел подсушиться, да куда там, лило, как и здесь, было холодно, спал под двумя одеялами.

Вот уже месяц мы в деревне. За месяц было семь более ли менее погожих п 1си. три дня даже с солнцем, и сейчас вот второй день живём без дождя, а в Москве и того нет, там шпарит бесперерывно. У нас зелени уже нет — тра­па, а под нею вода, и не трава, а травища. В лесу не продохнуть, хмарь безго­лосье, бурьян, до сих пор цветёт брусничник. Вот такое бедствие никому и не виделось, в огороде в земле сгнила картошка, ничего не растёт...

Я и сам эти дни ничего не мог делать, даже читать, а потом уж совсем в пессимизм ударился и давай себя за волосы вытаскивать из трясины душев­ною мрака, заставил себя потихоньку читать, трудиться, и... разошёлся, на­верно заканчиваю драму, которую давно придумал, а всё не мог за неё засесть. Я всё думаю над трилогией о войне, она у меня уже обрисовалась, в обшем-К), и на будущий год, жив буду, приступлю к этой невероятно трудной рабо-и хватит мне её, наверное, до конца дней моих. До этого хотелось бы рас­ширить дорогу — написать об А. Н. Макарове, собрать в кучу «затеей», сдать 11 «Современник» книгу публицистики, подготовить второй том собрания со­чинений, да и кино-театральные дела сбагрить. На «Ленфильме» идёт полным Кодом подготовка к постановке фильма «Таёжная повесть» по главе из «Ры­бы» «Сон о белых горах». На «Мосфильме» Булат Мансуров начинает подго-"вку к двухсерийному телефильму по «Пастуху и пастушке» — этот сценарий и буду делать сам, это передоверять нельзя, такую секс-историю сочинят, что и вовсе от телевизора отставников и вековух не оторвать будет

Дорогие товарищи! Спасибо вам за письмо и анкету, присланную в связи с приближаю­щимся юбилеем Льва Николаевича Толстого. Но вопросы анкеты заранее об­рекают отвечающего на разговор «умственный», сухой и казённый, а для ме­ня имя Толстого свято в прямом значении этого слова, и любая фамильяр­ность или казённость по отношению к нему меня коробят.

Кроме того, я думаю, много желающих найдётся и без меня ответить на ваши вопросы, поэтому напишу вам чуть-чуть «от себя», а Вы уж как сочтёте возможным, так и поступите с этой писаниной, исполненной не по форме.

Первым в жизни художественным произведением, узнанным мной, был рассказ Льва Николаевича «Кавказский пленник». Его прочитал нам, ешё не

Я и не написал вам сразу из-за мрачности духа, но теперь, когда «подла­дился», хочу поблагодарить вас и за память, и за доброту, и за заботу — руба­ха мне по душе, и я сразу же напялил её на себя. Маня от духов в восторге, а Витенька с книжкой до того таскался, что и лишку оттуда выдрал.

Сегодня мы с ним ходили к речке, он бросал камни в одуревшую от во­ды речку, а я рвал цветы и нашёл ему три первых целых земляничины. По­том он попросил поймать ему бабочку, поймали, повредили, мальчик пожа­лел её и велел отпустить. Потом мы видели чайку, и малыш сказал: «тяйка», потом мы пропустили много «би-би», потом на лугу мы видели лошадку, ко­торая делала «ам-ам». и домой в гору малыш шлёпал сам и пытался расска­зать о таких огромных впечатлениях, об открывающихся в мире чудесах. Ес­ли даже и таким мир сохранится, в нём ещё достаточно удивления и уваже­ния, но едва ли...

Вчера я сидел на рыбалке на реке Кубене, и до слуха моего донёсся не­привычный приятный звук с полей из-за реки, и много прошло времени, прежде чем я узнал пастуший рожок. Сделал отец — инвалид войны, пастух и дал сыну, а тот уже и пропел далёкую, как сказка, песню рожком, пора­довал заброшенную людьми землю, пустые деревушки, захлёстнутые бурья­ном. Слушал я рожок, и по воде плыли, кружась, белые пятна и что-то по­хожее на размытый творог — это с полей дождевыми потоками сносило удо­брения. Четвёртый год льёт, четвёртый год ни грамма урожая, но под «муд­рым» руководством олухи царя небесного, которым наплевать на землю, ре­ки, даже на себя, тупо валят и валят химию на родные поля, а тем временем в Кремле думают, где бы ешё купить или урвать хлеба, картошек или хоть сена клок.

Мы с Марьей Семёновной едем в Улан-Удэ на Неделю литературы, надо встряхнуться. 19-го выбираемся отсюда, 22-го уже будем в Москве. Ты не едешь ли, Витя? Охота уж и повидаться, часто с М. С. мы вспоминаем нашу поездку зимнюю и вас, таких родных нам людей. Хорошо, что вы есть и о вас иногда можно вспоминать и думать.

Будьте здоровы, добры, и пусть солнце светит над вами самое доброе. Ваш Виктор Петрович.

умсюшим читать деревенским детям, только что прибывший в деревню, учи­тель- С тех пор рассказ о Жилине и Костыли не, а также рассказ Горького «Дед дрхип и Лёнька», услышанный следом за «Кавказским пленником», я не пе­речитывал, и мне удалось сохранить чувство великого чуда в сердце, которое сотворил наш молодой и славный учитель на наших глазах, ибо лишь позднее я пойму, что чудо это раньше него сотворил писатель — Толстой.

Много-много лет спустя, вместе с тульским писателем Александром Гав­риком я поехал в Ясную Поляну и был потрясён равнодушием и праздностью толпы, жидкими потоками плавающей по аллеям, дорогам и тропинкам усадь­бы. Люди чего-то жевали, фотографировались на память, хохотали, припоми­ная какие-то сплетни о Толстом, а главным образом, о жене его и детях. Ка­кая-то простодушная пожилая женщина сказала, стоя возле могилы Толстого: «Господи! Господи! Такой, говорят, большой был человек, а могила сиротская, без креста. Денег, что ли, жалко?» Какой-то седовласый гражданин в рубахе-распашонке с лицом закалённого кухонного бойца кричал в кафе усадьбы: «Почему это водка есть, а коньяку нету? Я хочу благородного человека помя­нуть благородным напитком!..» Рядом сидела его внучка или дочка отроческо­го возраста, потупив глаза, с лицом потерянным и несчастным. Саша Гаврик, не выдержав, сказав «бойцу»: «Гражданин, опомнитесь! Вы где находитесь-то?»

И «боец» тотчас же с радостью напал на Сашу. И мы покидали усадьбу под мерзкий, ржавый, уже сорванный голос кухонного воина, под звук движ­ка, который нудно звучал возле дома, на аллейке, как нам пояснили, улавли­вая количество газов, сажи и дыма, опадающих на усадьбу, ибо хвойные де­ревья здесь почти уже все погибли, так чтоб не посохли оставшиеся...

Так бы я, наверное, и уехал домой с тяжёлой растерянностью в душе, ес­ли бы Саша Гаврик, много уже бывавший в Ясной Поляне, не посоветовал мне наведаться сюда в выходной день.

Стоял сентябрь, золотая пора России. На усадьбе ещё редко, неохотно Опадал лист. Было чисто и светло, а главное, безлюдно. Я весь день проходил по усадьбе один, и весь день у меня было ощущение, что в спину мне остры­ми, тяжёлыми пулями бьёт взгляд, пронзая меня насквозь и высвечивая во мне всё, что было и есть, и я невольно подбирался, припоминая всё, чего сде­лал в жизни недостойного и хорошего. Весь день был я как бы подсудимым, вееь день подводил баланец своей жизни. Это был трудный день в жизни мо­ей, ибо трудно судить себя взглядом и совестью великого художника и умни-ИИ. Не всякому под силу выдержать этакий суд.

Поздней я высказал пожелание, чтобы каждого вступающего на писатель­скую стезю, прежде чем принять в Союз и оформить, как писателя, привози-Ли бы в Ясную Поляну, давали возможность побыть «с Толстым наедине» и '0о.м уж опрашивали, готов ли он заниматься тем делом, каким занимался 1сн Николаевич.

Уже в сумерках я пришёл к могиле Толстого, постоял над ней, потом до-РРнулся до холодной, очерствело-осенней травы ладонью и вышел на доро-У. В Тулу я шёл пешком, ещё и ещё переживая ощущения того строгого по-Коя, коим наполнены были леса, перелески и рощи усадьбы, той раздумчивой "ееиней тишины, какая осенями была здесь и при Льве Николаевиче и вот

продолжилась во времени, коснулась моей души. И мне тоже сделалось спо­койней, суета как бы отхлынула от меня и, казалось, не закрутит уже. не за­вертит более, и чувство печальное, чувство зрелого возраста вселилось в меня тогда, и думалось мне. что я способен и буду делать добро, только добро...

Больше я не бывал в Ясной Поляне и боюсь туда поехать, боюсь встре­тить жуюших, хохочущих и снимающихся на карточки праздных людей, коим всё равно, где бывать, в какой книге отзывов ставить автограф, чему дивовать­ся, что слышать, лишь бы полезно убить время. И ешё боюсь я, очень боюсь не выдержать сурового суда мыслителя, творца, величайшего из людей, рож­дённых на земле за много тысяч лет. с которым дано и мне было счастье ро­диться в одной стране — России. И живёт во мне вечное сознание любви и страха: я занимаюсь той же работой, которой занимался он\ Так какая же должна быть огромная ответственность во мне и во всех нас, ныне живущих, за землю, которую он пахал, за работу, которую он так свято, мудро и муче­нически выполнял?!

Виктор Астафьев

Дорогой Вася!

Дошло всё хорошо. Вчера, 12 ноября, Маня принесла посылку. Но впредь, кому бы и чего ты ни посылал, ничего не завёртывай в полиэтилен, да ешё так плотно. Всё должно

«дышать», таков, видимо, закон жизни на земле, и развитие ее, даже культу­ра и политика, подвержены этому закону, иначе плесневеют, портятся.

Но уже осень, холодно и всё дошло хорошо. Я уже начал пить сало. Про­тивно, конечно, да что же делать-то? Приходится и куда более противные ве­ши делать. Кастрировать рукописи, например. Я всякий раз, когда делаю это чувствую себя такой проблядью, что сам себе противен.

Вот и сейчас в роли пробляди действую — выхолащиваю рукопись воспо­минаний об А. Н. Макарове [рукопись повести «Зрячий посох». — Сост.] ради его памяти и писем, от которых, надеюсь, толку будет больше, чем от самих воспоминаний, и поэтому весь трезвон с присуждением премии прошёл над головой и как будто меня не коснулся, хотя было нервно. И ты прости Ма­рью Семёновну, что она меня не разбудила, когда я уснул. Было тяжёлое дав­ление, погода на улице всё ещё худа, я принял какое-то снотворное зелье и перестал подходить к телефону. Поспал — легче стало. Пробовал даже рабо­тать, не очень-то получилось, но к концу месяца надо бы сдать книгу публи­цистики, развязаться и осмотреться! Вычитываю вёрстку первого тома собра­ния сочинений. Работа тоже муторная, многое, особенно из первого тома, уж читать не хочется, противно, а надо!

Купил я домик в Сибири на 28 метров (пустили слух — дворец!), его цен­ность самая большая в том, что он в родном переулке, напротив бабушкино­го дома, где прошло моё короткое детство.