Дорогой Александр Михайлович! 12 страница

Ещё июль работать, а потом отдых. Поеду на Байкал и осенью добью, щоров буду, и «Рыбу», и «Последний поклон» — тогда уж немножко развяжу руки, а то жидко и много развёл — листов 25 в работе, и всё вещи отдельные по главам — это трудно.

Возимся с избой, особенно Марья Семёновна, всякий она покой потеря­ла, но уж зато рай земной теперь, и я не представляю, как бы я без этой из­бы и тишины, и уединения заканчивал книгу. Наверное, бросил бы, не хва­тило бы сил, ибо другие заботы никто с меня не снимал. Машину купил, но водить я не стану, одноглаз и отключён от мира сего часто бываю, задавлю ешё себя или кого-нибудь. Денежки все издержал вот и жму с книгой, чтоб безбоязненно и относительно независимо жить.

Все твои тревоги в связи с Союзом и пр. я пережил ещё в Чусовом, они неизбежны, и всё-таки уезжай в Курган. Не пей, вот главное, на чём ловят и подсиживают нашего брата. Работай! Вот главное, что бесит злопыхателей до того, что они в конце концов и беситься перестают, улыбаться начинают, зна­комством при встрече намекают приветственно.

Вася! И не шли ты никаких подарков! Мы — люди богатые по сравнению с тобой, а ты столовый прибор! (И вообще, на будущее — ножи дарить нель-ш, поссоришься. Плохо знаешь приметы, классик!)

Ну, обнимаю тебя. У нас лето прекрасное. Была жара, потом похолодало 11 южди, теперь снова жара и грозы, тянет на траву, на реку, но рыба клюёт слабо, обожралась, сомлела. Зато начали появляться маслята, море цветов, по­дпевают ягоды.

Ну, целую, обнимаю, Виктор

Дорогой Женя!

Письмо твоё застало меня в момент, когда я после двухгодичной муки и проволо­чек наконец-то раскачал себя на славную и самую большую главу «Царь-рыбы» и уж не оторвался, хотя мне, как всегда, захотелось тут же засесть и хоть на бумаге поговорить с тобой.

Глава эта была какая-то неловкая, всё что-то мешало её написать. Да и "ся книга так идёт: то воспаление лёгких, то супом ногу обварил, то дети женятся, то папу надо везти, то самому юбилей справлять, и если б не самс дисциплина и сибирский упрямый лоб, бросил бы всё. Но теперь уже легче глава начерно написана, вся книга, пусть и сырая, но в сборе, а доделыват домучивать — это уж дело писателя, а не человека, тут уж профессиональна машина пусть скрежещет шестернями, но домалывает.

Впереди ещё часть июня и июль. В июле, может, осенью, надо съезд» за отцом — и всё. можно отправляться на Байкал — заработал моральное пра-, во быть там, считать себя в отпуске, хотя с деньгами и туговато.

Мой деревенский дом полон и берёт много — все детки, замужние и хо­лостые, сироты братовы — все, считай, на моей шее, хотя им кажется, что . вут они сами собой, на свои средства. Да я и не угнетаю их сознанием нахлеС ничества, пусть так и думают, а умру — почувствуют. Работоспособность, гя уж и не прежняя, ещё сохранилась. Конечно же. и страх сохранился: не получилось, видать, весь порох вышел, выписался, издержался...

Деревня и дом мой здесь принесли мне не только радость, а счастье — кая здесь тишина, красота, рыбалка, уединение, физический труд и хлоп отвлекают от самокопания и политицких размышлений. Убухал все деньги купил «Волгу», чтобы ещё и транспортную зависимость аннулировать, да и вологодских «друзей» быть подальше. Разглядел я их, убедился, что прист ного к себе присмотра они не выдерживают и не стоят — дерьмо, собран в старинный крашеный туесок из милой бересты, прикрытое сверху благоле ной иконкой русского письма, но уже осыпавшейся, растрескавшейся и цветшей до доски, потерявшей всё, кроме сознания: «Это мы на ней изобра жены!..» Знаю теперь, отчего родилась и приводящая Белова в бешенство, того, что точна, поговорка: «Вологодский конвой шутить не любит!..»

Ну-с, вот, значится, главу закончил, хотя и не без греха, заболели бы, — всё вынес, вытерпел и в Союз не ездил, пока её, проклятую, не вершил.

Машина стоит в конюшне, где раньше корова и конь жили, молча сто»7 ждёт Андрюшку — он заканчивает университет, распределили в Вологду. Си да же и Толька с семьёй переедет — запился. бродяга, по бабам ходит, пропа­дает, надо, чтоб на глазах был.

Был у меня по весне Женя Капустин несколько дней, нарыбачился, дохнулся, глядя на меня печальными глазами, — понял я его, бедолагу, ме ту выговорил. Купил ему тут избёнку аж за 150 рублей — старенькая, хроме» кая, но славная избушка. А Женя свалился — сказываются раны, отнимая ся ноги, лежит вот в больнице и мечтает лишь о том, как скорее попасть в де­ревушку. Жду его на следующей неделе. Марья посадила в их огороде редис ку, лук, чеснок, салат, морковь, репу и картошку. Я сегодня её окучил. Хор шо на участке, белый морковник цветёт чуть не выше избы, яблоньки растут красная смородина под окном вызориваться начала. Когда покупал избушку, думал, может, и другой Евгений, который Носов, приедет, когда захочет по­работать, — вот ему и угол отдельный, топи печь, пиши, думай, а потрепать­ся ко мне придёшь — двести сажен ходу. Право слово. Женя, приедь осенью и увидишь, что сманивал я тебя не зря...

Рассказ твой, «Переправу», мне прислали из Курска ещё до появления еГО

недоставало на сохранение истории. Никуда не делась добрая старая эпоха, когда «поспешно разбирались церкви и долго строились ларьки»...

Вот мы и сидим и ждем, а он одним нас письмом удостоил, по которому и не поймёшь, когда прибудет, ему 15-го уже законно на работу надо по рас­пределению. Не дождавшись его, мы не можем уехать.

Народ тут нас одолел, не перечисляя многих, скажу лишь, что немец с за­падногерманского телевидения добрался до нас и заснял на карточку, перепо­лошив и нас. и всех тут своим нашествием. Из Игарки приехала сестра с му­жем и дитём, которое взорвало банку пороха, готовясь к будущим битвам, опалило себе рожу, кожу, лёгкие, а главное, глаза. На одном начались боли — надо лечить. Хлопоты, беготня, но я всё же пробую работать. Погода разне­живающая, все купаются, брызгаются, гуляют, а народ сено косит, чуть не плачет, потому что грозы часты и скошенную траву парит.

Работа моя идёт медленно. Пар вышел, надо бы передохнуть, а Викулов 'оропит — заезжали они ко мне ненадолго, Викулов, Орлов и Бондарев, по­толковали, хоть и коротко, но по душам. Надо! Кстати, ты оказался прав, «Бе-Рег» дальше забрал меня и победил. Роман выдающийся и, как фотоплёнка, проявил на себе убожество критической мысли. Как далеки, невнятны и сов­еем не в ту степь о нём статейки. Четыре прочёл — и полное непонимание то­го, что читано, или желание не понимать?

15 «Лит. России». И я подумал, не написать ли тебе — для раскачки — таких „от «мелочей» побольше. И про муравьев в дровах, и про повара, и про всё, что ты помнишь, — это можно и нужно делать для поддержки формы и в ма­лом промежутке времени, иногда и на ходу. Мне очень хочется, чтобы ты ра­ботал, ибо работа наша — жизнь.

Я получил письмо от Пети Сальникова и не знаю, куда ему писать. Очень я люблю этого дивного мужика и, будь на месте бабы, никого, кроме Пети, не выбрал бы себе в «вечные спутники». Но как и чем ему помочь? Думаю, что в Курске, возле тебя, ему было бы полегче, поспособней, что ли. Ну, смо­три сам, а я боюсь, чтоб он не потерялся.

Я если из Астрахани поеду (гуда полечу), дам тебе телеграмму, хоть ко­ротко повидаться на вокзале. Миша Колосов вроде бы собирается на Байкал. Очень жаль, что не получается у тебя. Там нас ждут: шлюпку, удочки — всё приготовили. Но работа есть работа.

Милый ты мой старичок! Сколько бы я тебе ни писал, всё будет мало, всё не выговориться, потому закругляюсь. Кланяюсь тебе и твоему семейству: Ва­ле. Жене, Тане, Ирине, Ромке — всем-всем! А перед моими глазами стоит книга на японском языке и на её корке твой и мой портреты.

Целую, твой Виктор

Дорогой Валентин!

Нет, не укатил я ещё на Байкал и укачу ли? Андрей наш застрял в Чердыни, строит бесплатно музей бедному государству, у ко­торого всегда хватало средствий на остроги и

Редактором твоей книжки в Новосибирске будет Женя Городецкий (со­ставитель «Сибирских рассказов»), готовься к трудной работе. Он, парень, хоть и еврей, но геолог, да ешё какой! Весь Север облазил, сам пишет, со мною был на Нижней Тунгуске (вдвоём были) и как-то знает меня по-иному (с иной стороны). Думаю, что он не облегчит, а затруднит твою работу.

Очень рад, что красноярцы подкинули тебе рукопись. Этого добра, пого­ди маленько, я тебе раздобуду хоть телегу, дай срок с книгой разделаться, в люди показаться.

Кстати, редактором «Смены» стал Альберт Лиханов. скликает силы. Мо­жет, и туда тебя пристроить на заработки? Платят там хорошо. Кланяюсь твоей супруге. Тебя обнимаю. Виктор Петрович

Дорогой Юрий!

Только теперь вот прочёл твой новы! роман — читаю я медленно, а тут читал ецц и трудно, преодолевая раздражительное сопротивление до середины романа, тем убедительней победа этой веши — на­верное, так и должны читаться произведения сложные, необычные, умные. Привыкли глотать, как галушки. Очень хороший роман ты написал! Наверное, выдающийся. Но всё выдающееся должно утвердиться временем, поэтому я и говорю «наверное». Слишком много у нас объявилось выдающихся — можно забить эшелоны и дома до потолка, а за пятьдесят-то лет едва ли пяток книт попадёт в этот строгий и высокий ряд.

О многом мне хотелось бы поговорить, за многое поблагодарить тебя. Но говорю я тебе спасибо прежде всего за то, что ты по-настоящему возвеличил советского человека, того самого, за которого пролито море крови, кто опла­кан и обмыт океаном горьких и тяжёлых слёз, в том числе и наших, и кото­рого оболванили, унизили, низвели до потешного ничтожества бездарные пи­саки, кино, театры, газеты, радио, теле — все под видом прославления при­ложили к нему руку на шумном и бездумном базаре нашей пропаганды и до того его устряпали. что уж неловко делается, когда скажут «советский чело­век» — вроде бы как обормот это какой-то. болван, выкрикивающий лозунги и идущий напролом. Изуродовали сами себя, много сил, ума и здоровья на­до, чтобы выпрямить горб, выпрямить позвоночник и убрать эту вечную иди­отскую улыбку с так называемого нашего парня, который смеётся «как дети», даже «среди упорной борьбы и труда»,

Особенно мне приятно, что твой советский человек ещё и наш брат пи­сатель, так достойно и умно умеющий держать себя всюду — и дома, и в гос­тях во время напряжённой его заграничной жизни. Невольно я воскликнул про себя: «Ах. молодей!» — потому что и мои мысли, и моё поведение он вы­ражал собою, только делал это так. как мне хотелось бы и как делать я ешё не умею. В том и суть, и привлекательность твоего Никитина, что за ним и к нему хочется тянуться, быть его достойным собеседником и другом. Оказыва­ется, задача создавать положительный образ для подражания выполнима, но только если за нес берётся настоящий художник, который не принижает, не улавливает читателя интеллектом своего героя и собственным высокомери-см. пробивающимся сквозь муравьиный рой наставленных букв и слов.

Благородную работу сделал ты, Юрий, очищающую от скверны, идолопо­клонства, мугной воды, в которой ловят свою рыбку люди ловкие, корыстные п криводушные, способные смести умное слово, особенно в литературе и ис­кусстве, а большей частью возле них обретающегося приспособленчества. Спокойно, увесисто и разумно смазал ты по сусалам демагогам, краснобаям и всякого рода делягам, прячущимся за пошатнувшийся забор, из соцреализма сплетённый и подозрительности ко всем, кто мыслит не так. нестандартно, незаданно. Эта самая надутая «самсоновщина» стоит лишь на одном, идущем сто от «А любишь ли ты, курва, советскую власть?» и до нынешнего блеяния „принижение образа современника» (кстати, Ардаматский вёл себя в ГДР точ­но так же, как Самсонов, только ешё глупее, ибо есть он самовлюблённый болван, причём уже совершенно законченный).

Я очень рад, что твой роман появился в нашем журнале — вроде как-то ближе ты нам сделался, твоим корешкам по фронту и единомыслию, а то вы­сокий твой пост отдалил тебя куда-то в непонятную нам туманную стратосфе­ру, именуемую по-старинному — «власть» и вечно пугающую простых смертных космической дальностью и непроглядностью расстояния. Но, кро­ме смеха, вот о чём я подумал, когда окончил чтение романа. Тебе надо уйти и I секретарей! Постарайся меня понять. Как и у всех у нас, здоровье твоё по-торвано. жизни нам осталось мало, и за это время ты ещё сможешь написать две-три хорошие книги. Ты набрал силы и можешь покорять огромные, пыш­но говоря, вершины, так и покоряй их! А руководят пусть те, кто ничего дру­гого делать не умеет, глядишь, не выбросят на рынок одну-другую свою тол­стенькую и заунывную книгу. Конечно же, хорошо, когда «у руля» наш брат. И я радовался очень, когда тебя избрали в начальники. Но что изменилось, Юрий? Со стороны виднее — ничего! Писателю дано изменять людей, обще­ство и помогать им пером. Вот и помогай! Пиши! Отравной сладости власти ТЫ хватит, попробовал, и небось сыт ею уже по горло? Или это и вправду бо­лезнь?! Прими всё это не как поучение, а как совет человека, не умеющего быть навязчивым, но всегда к тебе сердечно относящегося и желающего доб­ра не только тебе, но и всем нам. всему нашему обществу, захлёстнутому жаж-Юй приобретательства и так нуждающемуся в умном слове.

К слову о приобретательстве. Я тоже приобрёл себе дом в глухой деревне На берегу Кубены и машину, которую сам из-за одноглазия водить не могу и не смею. Пытаюсь найди какого-нибудь инвалидишку-шофёра. который лю­бил бы природу, как я, и согласился бы ездить за мизерную плату, ибо покуп­ки мои и семейные расходы вывернули мою мошну наизнанку.

Настроение моё творческое не очень, не знаю, где и на чём я «подорвал-' но вот уж несколько лет мучаю и не могу домучить вроде бы и неслож­ную повесть «Царь-рыба», и как всегда в таких случаях, ищу причины внеш­ние. Тут ещё и ежегодная трёпка фамилии в списках соискателей премий, по­хожая уже на издевательство и насмешку, да ешё Маленькие шипки недобро-елателей: заявку в «Роман-газете» на «Пастушку» забодали, даже слово об зтом не написали; закрыли запушенную уже в производство картину; комитет

Дорогой Валя!

Человек предполагает, а он. как извест­но, господь-то наш, только располагает, но и этого достаточно, чтоб человеку не поехать, куда он хочет.

Не вышло у меня нынче ничего, и книгу не поимел, и никуда не съездил. Ждали сына Андрейку из университета, он работал в стройотряде и приехал только к 20 августа совсем больной и жёлтый, так ему дался этот сраный вуз. Что-то с желудком, ладно если не язва, а то ведь сейчас сплошь честные сту­денты с язвами да болезнью прошлого века, чахоткой, приобретают дипломы. Словом, оставили всё до будущего года. Даст бог, и соберёмся, хотя загады­вать в наши дни...

Я всё сижу в деревне и всё ужу «Царь-рыбу». Пар из меня давно вышел, сил нету, яйца преют и глаза болят, а толку нет. К тексту появилась непри­язнь, как ко врагу, а это преодолевать трудно, да нужно, иначе нечего этим ремеслом и заниматься.

?1Я

по печати рубанул запланированный «Молодой гвардией» пятитомник на том основании, что я-де ешё не созрел, но я-то хорошо знаю истинную причину, и как мне надо было зреть и под какое солнце становиться, чтобы созрева­ние, по-крестьянски говоря — вызоривание. скорее совершилось. Ну и неко­торые житейские неурядицы сказываются. А у кого их нет? Просто устал я. видать, от однообразной работы, и надо делать что-то новое и по-новому, а на это надо много сил, уверенности, даже самоуверенности, коей всю-тс жизнь мне недостаёт. Хотя иной раз, особенно пьяненький, взбадриваюсь, взбалтываю себя, и муть во мне на время поднимается, но потом опять ося­дет, как пыльное облако, и снова видны ясно и возможности мои, и усталость снова давит, наплывать начинает, наползать медведем, мохнато душить мысль о бесполезности своей работы и жизни. Может, это и от некой благополучно­сти литературной судьбы? Я как подумаю о судьбе Кости Воробьёва, так и не­ловкость чувствую перед ним. даже перед мёртвым... Ну, однако, хотел-то я написать коротенькое письмо, но сижу в деревне, никуда не тороплюсь, вот и разговорился. Пищу я тебе не часто, отрываю вроде и вовсе уж редко, раз­ве что по крайней надобности, так что оторви время от заседаний на прочте­ние моего писания.

Пригласил бы тебя к себе в деревню, но ничего экзотического здесь для тебя нет, бедность, запустение, тихая агония просторной страны, на которой жили люди под названием русские. Хотя, может, и стоит взглянуть и на это осенью и проникнуться той печалью, которая углубляет мысль, сжимает серд­це и помогает или заставляет приподняться над суетой и мелочами. Печаль тоже по-своему врачует. А на Тунгуске я тоже побывал в позапрошлом году. Надо было побывать в связи с работой над «Царь-рыбой». Сейчас как раз и делаю кусок о Тунгуске.

Ешё раз спасибо тебе за трудную и большую радость, доставленную «Бе­регом». Желаю сил, здоровья и вдохновения! Крепко, по-солдатски обнимаю. Виктор

В начале октября меня пригласили чехи что-то там посмотреть и погово­рить, на 10 дней. Мне бы до октября кончить повесть и уехать со свободной (уймой. Ещё месяц с лишним, работы много, но бог даст, осилюсь. В конце октября — редколлегия, может, увидимся, а пока я даже никому писем не пи­шу и тебе бы не собрался, да ведь надо ж извиниться хоть. Глебу [Пакулову. — Сост.], Славе [Шугаеву. — Сост./, Володе [Жемчужникову. — Сост.], всем, всем поклоны и мои извинения, что обнадёжил, может, кому личные дела и планы спутал, но видит бог, как мне хотелось побывать на Байкале, жена так бредила, бедная, и вот...

Поклон, Валя, твоим всем, большим и малым!

Обнимаю тебя. Как пишется-то? Лето было ничего, урожайное на полях, а в лесу пустовато, ягод не было совсем, грибы объявились, таскают хорошо. Твой Виктор Петрович

Дорогой Валентин! Письма твои нашли меня на месте, в д. Сибла Харовского района. Никуда по­ехать не смогли, сын приехал надорван­ный студенческим житьём, главным об­разом питанием, которое у них в столовке столь же хорошо, как и в заведе­ниях Гулага, только и отличия, что тут деньги платят. Да и советские мещане всё, что могли, поднесли за папу, уехавшего, видите ли, из Перми без их со­изволения.

Приехал больной желудком, испитой, шкилетина шкилетиной. Был-то не в сурьёзных телах и сразу зачал работать на ставке 75 рэ. Ну ладно, хоть кол­лектив его встретил хорошо, принял как своего, а он и есть свой, кто же нын­че на такую ставку пойдёт, кроме покинутых и убогих интеллигентов, в оди­ночку пытающихся исцелить замордованную, разграбленную историю и каз­ну Отечества нашего.

Я работу не кончил. Только-только завершил второй заход на новую гла­ву, надо бы ещё хоть два, и остальные все главы намечено пройти в послед­ний раз перед тем, как давать читать, а «пары» все вышли, вот я и решил сде­лать паузу, съездить за отцом в Астрахань. Всё встряска какая-никакая, и хоть немного от рукописи отвыкну или отстану, а то ведь зараза какая! Почти уж ненавижу её, а руки лапают, щупают, теребят в ней чего-то. Чисто наказанье господне — не работа!

Управиться с поездкой думаю за неделю, а там снова за дело. Пригласи­ли поехать в Чехословакию в начале октября, тоже встряхнуться, на людей по­смотреть, а тем временем глава отлежится, и я её, суку, додавлю!

Зоя Куранова прислала мне письмо, намекала насчёт книги из «Совре­менника». Книга прилично издана, в ней меньше, чем прежде, вылущенная "Пастушка», но снова ошибок, ошибок! Уж в этот раз такой на вид надёжный Редактор был, но женился в аккурат и правку делал в другом месте, а мою на Умагу не перенёс, даже в эпиграфе пропуск. Господи! И снова остались ста-РИк со старухой лежащими «головой на восход»! Ай, какая безответственность, расхлябанность! И ведь не пожалуешься, парню попадет, его нака и разве в этом дело? Надо наказывать или переучивать всё общество.

Ты всё ещё в Глубоком? Книжки тебе и Курановым я вышлю на дом, вернусь домой (через два дня). У тебя кто-то родился или ещё нет?

Ну, будь здоров! Что-то часто я ныне вспоминаю достославный град совой. К чему бы это? Твой Виктор Петрович

Дорогой Валя!

Ну что ж, от души тебя поздраЕ Сыновья, да еще в пять кило богатыри, каждый день рождаются! Дай бог, доля у того малыша-крохи, который еь

свет видит иным, чем мы, была посчастливей нашей, чтоб ум, совесть, что ему дадут родители и дала природа, мог он употребить на пользу людей матери-земли, чтоб жизнь его была ему не в тягость, чтоб сложности её бь общечеловеческими, а не кирпичной стеной, о которую все мы. и папа ев ный тоже, лбы поразбивали и лишь малую лунку в ней выдолбили...

Я всё в деревне, всё ковыряю «Царь-рыбу». Поездка в Астрахань отня десять дней, да ещё десять потребовалось налаживаться, входить в раС Лишь вчера она пошла снова да ладом.

Болеет Андрей. Приобрел в ниверситетах язву двенадцатиперстной и-ки — положили в больницу. Не очень хороши дела у Иринки. Она снова ременна. и снова чего-то неладно идёт этот процесс, грозится тоже завалиПД больницу. Надо и отца определять в больницу — привез его дохлого. Маня на в городе, вся поизвелась, боюсь, чтобы не свалилась. Звоню ей каждый, ибо могу лишь словесно облегчить её долю, а от забот и хлопот не избан

Сам я себя ничего сейчас чувствую. Простудил, было, лёгкие в пути, уже подлечил.

Осень стоит хорошая, ясная, только очень ветрено и некогда по лесам бр дить. Ходил разок, подстрелил двух рябчиков. Сегодня, может, тоже соберус

Дал я, дурак, согласие поехать в Чехословакию. Если всё пойдёт, как на мечено, днями выезжать, и опять из рабочей колеи выбьюсь, а мне уж, пр знаться, эта «Рыба» надоела, устал я от неё.

Кстати, цитатами теми, что ты указал мне, можешь пользоваться — отры­вок «Капля» печатался в «Сельской молодёжи» во втором или третьем номе­ре нонешнего года. Главы (две) печатались в «Красноярском рабочем», и во­обще скоро я её отдам читать, повесть-то. а книжки издаются у нас медлен­но, и пусть они тебя не пугают темпами своими.

Н. Н. Яновский — человек хороший, и очень, но он писал и чего-то пи-, шет обо мне для красноярского издательства, так что тут профессиональная ревность или неприязнь. Бог сё знает, как и назвать.

Ну-с, Курановым поклон! Получили ли книги-то? Маня вчера говорила: по телефону, что есть от тебя ещё одно письмо дома, так, наверное, получИ- ли. Письмо мне привезут лишь в субботу, а сегодня вторник.

Супруге твоей огромный привет и моё сердечное поздравление! Тебя об- нимаю. Твой Виктор Петрович

Дорогой Вася!

Получил я твоё славное письмо. Рад, что дух твой бодр и осень хороша, а с сыновья­ми, увы. приходится всем расставаться, такая человеческая доля. И ешё рад, что ребята хлопочут тебе место и квартиру н Кургане. Надо жить вам всем вместе, не в глуши, да и газета очень с года? ч,„ становится невыносимой. Со временем надо бы тебе и на Высшие литера­турные курсы поехать, пока возраст не вышел. Или уже вышел? Там до 45 лет принимают, но бывают и исключения, надо, так мы с Женей /Носовым. — (шй./ похлопочем.

Лишь вчера смог вплотную заняться работой, всё мучаю «Царь-рыбу», и конпа работе нет. Вроде бы вот доведу, всё уже ладно, начну вновь читать — правка, бесконечная правка! Может, я уже больной? Может, обессилел и мне п меняет художественная память и интуиция? Но смотрю текст и не нравит­ся, примитив какой-то! Рукопись надо начинать и кончать вовремя. Я затянул п должен уже давно работать над другими вещами, а эту просто прошёл и, 1НЯЧИТ, перерос, вот и маюсь.

В Кургане мне очень хочется побывать. Но ездун-то я хреновый стал, всё простужаюсь, вот начну лечиться медвежьим салом, говорят, от пневмонии (дорово помогает, а пока сижу, работаю. Сам печи топлю, варю, дом обиха­живаю, хорошая такая жизнь, боюсь, как бы она меня к одиночеству не при­учила. Одиночество — это отравная сладость для пишущего человека, и к ста­рости она особенно заманчива.

Осень у нас светлая, но ветреная. В лесу бываю редко — некогда. Рыба не клюёт. Совсем, наотрез. Ходил с ружьём, двух рябчиков уколотил, утка се-верная чего-то не летит, и местную выколотили друзья природы на мотоцик­лах. Во машина, бля. ей всё доступно! Орлы! Носятся по буеракам, по боло-гам и бабу сзади везут, чтоб развлекаться чем было на природе. Хорошо! Про-гресс! Л то мы бывало волокёмся вёрст за десять, а ещё дадут ли — неизвест­но! И не давали наши дурочки-то, для святого будущего кунку берегли.

Ну. поклон твоим всем юровчатам. Я остаюсь жив и за рабочим столом. Обнимаю тебя, Виктор Петрович

Дорогой Женя!

Вчера пришла ко мне баба по имени Ан­на из соседнего села и говорит: «Давай, Вик­тор Петрович, звонить куда-нибудь — от сы-1,1 и 1 армии более двух месяцев писем нету, мы уж с мамой ревим...» Баба чи-с'енькая, в новой телогрейке, полушалок на ней ешё моды тридцатых годов. 1 История синая совершенно российская: 26 лет было, как пошли они с му-М в гости, в деревню Стеганиху. к братьям мужа. А муж-то ейный. если "'"'ый. то шибко буйный. Ну и тут, как выпил, так и кулаки в ход. Братья и слипали, ткнули рылом в подушку. Утром рано хватились — успокоился -у навеки: неловко в подушку-то уткнули. С тремя детьми осталась, замуж

не выходила, теперь вот в единственном жилом доме средь пустой деревни зи, могорят. Ребята выросли, разлетелись...

Думали мы с Анной, думали и решили позвонить кому поближе, дочери,] что работает на станции в буфете. Поговорила Анна, узнала, что и им ничего! от Миколая нету, и пошла обратно в пустую деревушку Деряжницу — «кры-мовать», как выразилась она. А я долго сидел потрясённый и умилённый: это, ж надо такое ироническое, горькое и неунываемое отношение к жизни сохра­нить, чтоб сказать слово экое! Гоголевское прямо.

Вот. стало быть, и я «крымую» год уже в деревне, как это татаре-то поют:' «Сидит заче на бирюзом и долбит своим нога». И я долблю, только не «нога», а «жопом своим», пытаясь додолбить «Царь-рыбу», совсем дошёл до ручки, если б не тишь деревни, не леса да долы... Повесть эта, начавшаяся без опре­делённого сюжета и замысла, вытянула из меня все кишки, надоела мне до смерти, а надо кончать, уж финиш виден, но работы ешё немало.

Выбрался в Астрахань, за отцом, обернулся за десять дней, с обострени­ем пневмонии. Сначала кашель бил, затем насквозь пробивало-промывало, но я смылся в деревню, пил прополис, медвежий жир, ушёл от городских сквоз­няков, много бродил по лесу и... больницу миновал.

Осень была прекрасна. Я ходил с ружьём и, хотя вологодский рябчик на­пуган ещё более, чем японец в Хиросиме, утащил из леса их более трёх десят­ков, ибо надо было питать сына. Приобрёл Андрей в студентах чего-то, боль­ше месяца лежал в больнице и теперь всё ещё чахнет, погас весь, апатией охвачен. Одна долгоязыкая баба брякнула: «Да не рак ли?!» ...Каждый день я теперь звоню домой и каждый раз думаю: «Чего-то мне скажет Марья сего­дня?» Она-то, бедная, извелась совсем. И отца-то я полудохлого привёз. Он там с астраханскими кирюшниками вовсе запился. Но более всего боязно за Андрея — не дай бог переживать детей. Это лишь моему доблестному папе под силу. Нынче в июле умер ещё один его сын (от мачехи) — пил здорово, ко­лесил по свету, перед смертью явился в Дивногорск, выпил, уснул и готов: сгорел от вина — это по-ранешному, а по-нынешнему — алкогольный токси­коз. Положили его рядом с сестрой Ниной, которая, я говорил тебе и пока­зывал место, сорвалась со скалы и разбилась. Я папе сказал о смерти сына, но он был так пьян, что и забыл об этом. Через день я ему напомнил об этом, он ко мне с претензией: «Ты мне ничё не говорил!..»

Да бог ему судья. Как я его вёз, как он полз на карачках в самолёт, поч-1 ти слепой, обезножевший, всеми оставленный, — тоже не мажорная картина. ( Нет у меня к нему любви, хотя и грешно это, но и злобы на него уже нет — всё перегорело, перетёрлось в муку — жизнь учит терпимости, которой так людям недостаёт, терпимости и жалости друг к другу.

Днями звонил Викулов, интересовался моими делами (нечего печатать). Сказал, что звонил и тебе. Я маленько порасспрашивал. и он мне про твою повесть сказал, а про болезни нет, да ты, наверное, ему и не говорил. Слушал по радио передачу — я в деревне-то давно один, топлю печи, варю еду, по- мойки таскаю и радио слушаю, — по случаю выдвижения тебя на премию, чи­тали, как всегда, не лучший рассказ, но душе всё одно приятно. Передо мной на полке стоит японский сборник, изданный «Прогрессом», — там мы с то бой на одной корочке, и я иной раз подмигну тебе своим кривым глазом и •мне говорю тебе чего-нибудь на японском наречии: здорово, мол. живём, старИчонка!..

Хотел позвать тебя в октябре к себе — жаль такой благостью одному поль-доаТЬСЯ, побродили бы по тихому осеннему лесу, да всё боялся, сорвут меня, _ город вызовут из-за Андрея, и тебя собью с места, от работы оторву. Ладно у# гепсрь до весны. Весной тут рыбёшка хорошо берёт, а к осени река обме­не (а. Днями я покину деревню с так и незавершённой повестью, хотя рабо­таю, как вол, но стал вовсе короткий день, да и нет его почти, сумерки всё время. Север-то шибко сказывается, слепнуть и печи топить не хочется больше, ii опять в шум городской, к суете и на сквозняки. Ох уж эти сквозняки! Так я боюсь больницы. Оказывается, с воспалением не легче, чем с сердцем.