![]() КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Дорогой Александр Михайлович! 9 страницаТак и родился «Последний поклон». И писался десять лет. Книга эта уже Много раз издавалась, была в «Роман-газете», но я шлю Вам (из последнего!) издание отдельное, лучшее по оформлению. К сожалению, нет у меня (не осталось дома) сборника моих повестей, однако к юбилею (мне весной стукнет 50 лет) выйдет однотомник, и я пошлю оам его с радостью. Я и раньше всё собирался послать Вам что-нибудь, да всё наша российская скованность, застенчивость, которую интеллигентностью зовут, мешала. О вот пришёл «Экран», увидел Вас на обложке, и так чего-то захотелось покорить и вспомнить... Как я оказался в Вологде? Долго рассказывать. Письмо и без того затяну-оСь- Работаю я сейчас над романом о войне и второй книгой «Последнего клона», где-то, как подземный гром, начинаются и докатываются до меня известия о кино. Кажется, не ставили, не ставили, да сразу два фильма вроде бы собираются ставить. Но это так, между нами. Низко Вам кланяюсь. Шлю близким Вашим наилучшие пожелания. Больших Вам ролей и удач, таких, как гоголевский Попри шин — он меня потряс. Будьте здоровы. Ваш Виктор Астафьев Дорогой Ваня! Не ропщи ты на нас, грешных, что пишем редко, и не думай ничего худого — старимся, много хвораем и ещё больше суетимся, а меня заживо похоронили в рукописях графоманы и молодые, в меру талантливые писатели — облеплен рукописями, как горчишника-ми, и не могу справиться никак. Ведь каждому молодому кажется, что пишет-то он один и посылает мне рукописи тем более один. С большим трудом, лишь изредка могу заняться своим делом. Но я пишу тебе не для того, чтобы жаловаться, а вот для чё. Первого мая мне стукнет 50 лет. Хотел я умотать из дома в лес, в тайгу от юбилея, но нельзя, положение обязывает, иначе будет истолковано как неуважение к друзьям, властям и т. д., и т. п. Но сразу же после праздников я, буде жив и здоров, умотаю в деревню, на Урал, а оттуда уж к выходу книги в Красноярске (Избранные повести) — и в Овсянку (конец июня — начало июля). Погуляем там с роднёй, попьём, попляшем и надо бы проветриться. Я помню, что от Дивногорска вверх по Енисею ходит «Метеор» и что езды до тебя 8 часов! Так хотелось бы побывать у тебя вместе с супругою. Будешь ли ты дома] в это время? Я ведь совсем не видел и не знаю верховьев Енисея — нужно не только для прогулки, но и для работы. Отпиши мне. Вот тогда и поговорим обо всём. А пока кланяюсь всем твоим, а тебя обнимаю. Виктор Дорогой Вася! Пишу тебе коротко — приболел опять, да дело срочное одно пристало. Я ничего, кроме миниатюр в «Новом мире» и в «Нашем современнике» твоего не читал. Ты писал, что у те бя выходила якобы книжка миниатюр? И всё? Или что-то есть более крупное твоё напечатано? Если нет. то тебя просто не примут с таким «малым багажом» в Союз, и ты переживёшь большую душевную травму. Не лучше ли повременить и сделать всё наверняка, а? Я, например, оформлялся только на верняка, имея уже четыре книги и много публикаций в центральной прессе. 10—12 апреля в Москве состоится редколлегия по вопросу работы с молодыми — неплохо было бы, если б ты к той поре оказался у меня или в Москве, я б тебя представил С. В. Викулову, а он председатель приёмной комиссии. И, глядишь, всё бы у тебя и оформилось, а так всё же могут не принять. Ссылки на прежнее и есть ссылки, теперь принимают очень строго, и I
строгости эти распространяются в основном на русских Иванов, с периферии которые... Я уеду из дома числа 8—9 апреля, имей это в виду. Я очень занят сейчас — извини. Твой Виктор Петрович Дорогой Николай! (Извините за фамильярность — забыл при встрече спросить отчество.) Я пишу Вам из далёкого уральского села Выковки, куда забрался поработать сразу после пленума, да что-то не очень пока работается. А пишу я Вам вот по какому поводу. Несколько лет мы с Евгением Ива новичем Носовым доводили до ума повесть вашего саратовского парня Виктора Политова. Когда вроде бы довели и настала необходимость её печатать — «Наш современник» без особых объяснений повесть отклонил, а автор, дописывавший уже и вторую повесть, духом ослаб, решил бросить писать, и стихи, и прозу, ударился в рыбаки, пить начал. А жаль — парень он очень способный и внутренне чистый, глубокий, судя по письмам. Не напишете ли Вы ему письмо (адрес его в конце сообщу) и не попросите ли для ознакомления рукопись? Мне кажется, она Вам хорошо подошлг бы, а Евгений Иванович Носов, читавший последний вариант повести, весьма высоко о ней отозвался, написал бы предисловие к ней. Будьте любезны! Жаль, если талантливый и умный человек сделается забулдыгой, их и без него многовато. Низко кланяюсь. Привет вашим саратовским художникам, гармонистам и коллегам по труду. Виктор Астафьев Дорогой Вася! Все твои письма с газетой, со стародубками пришли ко мне на Урал. Дочь переслала. А я здесь, в своей избушке, отлёживаюсь после юбилея. Загулял, брат, крепко загулял. Едва живой после пленума до Перми добрался, да так прытко! Утром ещё был в Москве, потом взмыл в не-оо и вечером уже шагал по полям к безвестной и дорогой мне Быковке, где Убавилось ешё на два дома жителей и всего жилых осталось домов — шесть, в пяти из которых доживают свой век одинокие солдатки. Один мужик на всю Деревеньку остался. Мне пришлось даже вспомнить, что я тоже был мужиком, и помочь одной бабе заготовить столбы на огород — заготовили двадцать и,есть штук, и я еле приволокся домой. Устал. Вот интеллигенция толстопу-Я, Отвык от труда. Надо бы нашего брата время от времени на лесозаготов-Ки принудительно гонять. Здесь я собирался много чего понаделать, но увы... дал я согласие вести еминар на Иркутском совещании молодых писателей. Байкал охота посмот-Реть. и дело всё свелось к тому, что читаю рукописи, правда, в большинстве споём любопытные и даже симпатичные, а писать-то некогда. Пятого июня надо уже отсюда уезжать, ибо 12-го начало совещания в Иркутске. Когда я здесь бываю месяца полтора-два, тогда успеваю наотдыхаться, написаться и даже по городу соскучиться, а так успел лишь написать заметку о Василе Быкове в «Огонёк» — 10 июня ему 50! — да сделать черновик очерка о жизни одной здешней бабы (с которой столбики и заготавливал). Худо дело — писать недосуг! За газету, за статью и за рисунок спасибо! Шибко уж ты меня вознёс, и вообще шибко много я красивых слов наслушался за юбилей, до се прийти от них в себя не могу. А надо приходить, нормально себя чувствовать, чтобы быть спокойным в работе и не заноситься, даже перед собой, но самые красивые и хорошие слова услышал я в Москве — мне предложили издать собрание сочинений! Будет это не скоро — через четыре года. Говорю об этом рановато и только тебе «по секрету» сие говорю, да ешё от радости, которую удержать, как и в детстве, не могу. Бабушка когда-то говорила про меня: «Тёплое молоко в жопе у него и то не удержишь». А с детства мы ведь мало в чём меняемся, только взрослеть начнёшь, как тут тебе 50 лет и снова начинается детство, только уже не розовое. Много чего мне нужно и хочется написать, в первую голову надо заканчивать «Царь-рыбу». Это мой святой долг. Июль-август вроде бы намечаются у меня свободными, спрячусь куда-нибудь и поработаю, а в сентябре в Польшу — там книжки мои издают, надо побывать. Ну ладно, прощевай! Прислал ли Женя Носов рекомендацию? Он (я спрашивал его) говорит, вернусь и пошлю. А тапочки носи на здоровье, я нарочно их тогда не нашёл, чтоб не шлялся ты по гостиничному нумеру в носках. Я уж себе новые купил — две пары. Главное, пиши, Вася, пока годы не ушли, пока ещё члены крепкие ид азарт есть — пиши, потом труднее будет... собраться. Вот мне сейчас вроде уж; лучше даётся писание, а всё чего-то не пускает к столу. Характер уж такой» что ли. Вот В. Ф. Тендряков каждый день за стол в определённое время садится, и тут хоть мать родная с того света явись к нему на свидание, он её не примет. Это, наверное, надо быть очень высокого мнения о себе и о своём труде, я же всю жизнь самоуничижение своё одолеть не могу... Ну, ещё раз обнимаю. Виктор Петрович Дорогая Ирина Стрелкова! Я всегда И всех благодарю за доброе слово, где-либо сказанное о моей работе, как в старину благодарили за хлеб-соль, и ведь поддержка в работе нашей — работаю же! — и есть тот «хлеб» и та «соль», которой питается наш брат. И привил мне это качество не Александр Николаевич, а деревенская старая жизнь, где на драку — дракой, на добро — добром!.. Но так случилось, что я лишь теперь вот, в конце июня, прочёл Вашу,по-моему, очень умную и такую серьёзную статью, что даже я в ней вроде бы „сё понял, особенно в начале. Хорошая статья. Спасибо! Говна я написал много, и нет гарантии, что ешё не напишу, но г0нявши, что это совсем говно, я его, как правило в переиздания не тащу. Так что не всё Вы читали. Я работал и работаю очень трудно, пишу-то я, особенно черновики, быстро, много, лихорадочно, но только господь бог ведает, как зта бойкость письма даётся мне. «Пастушку» (я её люблю, как свою дочь — зло и больно) задумал ведь я ешё в 1954 году. Работал на областном радио, отстал от поезда на глухом уральскойм разъезде. С собой была книга «Манон Леско», я её прочел за день-то. и так она меня потрясла, что я в конце концов додумался: «А что если?..» Неужели, думал я, мы-то разучились любить, чувствовать, прошать и из наших отношений даже загадочность исчезла? Неужели романтичность-то нашу душу оставила? Но тогда конец! Тогда значит отставные майоры и полковники овладеют жизнью и конечно же из-за тупости своей и жирности мозгов погубят человека в человеке... Словом, это я сейчас так «вумно» выражаюсь, а тогда мне хотелось просто написать о любви грешной и земной. Ведь в ту пору в литературе не только про постель, но и про то, что нас не в капусте нашли, писать считалось предосудительно. Я, конечно же, и тогда понимал, что замысел мой опережает мои возможности, что надо учиться, ждать, накапливать силы, чувства, мастерство. И даже про отношения, те же хотя бы постельные, знать побольше полагается, чем знал и, увы, знаю я. Кроме того, с годами я всё больше и больше усложнял (амысел. точнее жизнь, движение мысли и литературы усложняли его, и я уж трусливо стал надеяться, что замысел этот оставит меня, умрёт во мне, как множество других. Ан не вышло! Измучил он меня, истерзал. Рожать надо было. Ох, а рожал-то как! Господи! Только двенадцать раз переписывалась рукопись. А черновик написал в три дня, в деревне, перед смертью Александра Николаевича Макарова. Конечно же, критики ругают вешь, и справедливо, но они не так бы на неё наскакивали, если б она была напечатана вся. Всего лишь страниц пят-надцать-семнадцать исчезло из неё, но как это много оказалось! Где-то получился разрыв в железной цепи, ведущей от звена к звену — Бориса к смерти. В рукописи всё железно, неумолимо в этом смысле. Сейчас вот «Пас-гУ'шка» вышла отдельным изданием, чуть пополнее журнального варианта. Но ошибок, ошибок в ней! Я кой-какие поправил, отсылая книжку Вам. Но оот что интересно. Многое из того, что я написал, мне перечитывать тошно и не хочется, я и расклейку делаю, так прямо мучаюсь, читая. А вот «Пастушку», ехал в вагоне из Перми, читал и сам себе удивлялся и Люсю свою тоже полюбил, вдруг. То есть я её, наверное, всю жизнь любил, эту выдуманную женщину, а тут вот как-то совсем она мне близкой сделалась, до боли. Борис ме-Ня Уже мало волнует. Заездил я его, и критики помогли его скомпрометировать, а Люсю почти никто не отгадал, и она вроде бы как больше «своя» осталась. Вот так вот. Редко удаётся в наше время хорошо о себе и о своей работе лоДумать, а я вот в вагоне подумал и порадовался себе, даже слеза меня прошибла. Ведь если б Вы знали, в какое больное место пальцем указали! Как трудно, невыносимо тяжело стать, да и потом сохранять себя интеллигентом при нашем-то мужицком мурле! И какая у Вас замечательная мысль (она не меня касается, а многих моих собратьев по перу), что начавши по-настояшему работать в литературе, мы не должны, не можем оставаться рабочими и крестьянами, даже в высоком смысле этих слов, мы. конечно же, обязаны стать, чувствовать себя интеллигентами и отвечать за это слово полной мерой, а не прятаться за спину разухабистого работяги. В восьмом номере «Нашего современника» идёт моя пи-ч санина «о себе» (к пятидесятилетию), там резко высказываю и подчеркиваю эту мысль, и поэтому не буду повторяться. Ну-с, всего-то ведь не напишешь, да и не скажешь. Весной я всё же поправился, уехал на Урал, там у меня в глухом лесном хуторке избушка сохранилась, и я засел писать всякую всячину. Написал много. Получилось что-то похожее на вторую часть «Последнего поклона», но лишь отдалённо похоже. Работа эта «промежуточная». У меня вчерне напи-. санный лежит второй уже год роман о войне, на него надо много сил и времени — ни того, ни другого прошедшей зимой у меня не было. Сейчас собираюсь на месянок в Сибирь. Я без неё не могу писать, да I дышать тоже — посмотрю, понюхаю, песен с родичами попою и на год заря жен. Надо бы и жить там, да боюся — азиатчины много и климат «преобразовали» так, что в Красноярске жить невозможно, а больше мне нигде житв не хочется (родное село в 18 верстах от Красноярска). Ну вот, хоть и сумбурно я чего-то Вам написал и спасибо сказал — эта главное. Низко кланяюсь. В. Астафьев Дорогой Саша! Ну вот, закончен труд, завешанный от бога иль от чёрта?! Знал бы, что он так много займёт времени и сил. ни за что не согласил- ся бы. Работу затянул не по своей воле — в Сибири обострилась моя пневмония. Вернулся домой, подлечился, забрался на озеро Кубенское, раскачивался несколько дней, разламывался и только начал работать, как новая беда: обварил ногу супом! Деградация! Почти такая же, как у твоей любимой комам ды ЦСК! Таёжник! Рыбак! Знаток быта и жизни — сварил ногу супом! Ожог третьей степени. Сижу дома, а больше лежу. В лесу тьма грибов, а я их с базара кушаю! Во, интеллигенция?! Саша! Беседа наша получилась такая, что от журнала потребуется определённая смелость, чтобы напечатать её полностью /речь о беседе с А. Михайловым «Пересекая рубеж», опубликованной журналом «Вопросы литературы». 1974. №11. — Сост.]. Выковыривать и приглаживать не давай, лучше уж пусть тогда лежит в столе, как память о нашем разговоре, отражённом на бумаге. Говори в журнале, мол, авторы писали, авторам и отвечать, чтоб подписи их набирали жирно, и будет всё в порядке. В сентябре собираемся с Марьей в Польшу, да что-то нынче идёт так всё наперекосяк, уж и не знаю — ехать ли? Документы-то оформлены и поехать пало бы — и для работы, и для обновления памяти, — ведь собираюсь всерьёз и пилотную заняться военной темой после «Царь-рыбы», которая перележала н теперь никак не даётся в руки. Однако добивать надо — написано много. Чего нового в столице? Поклон тебе и всем твоим от меня и Марьи. 06-нИмаК, Виктор Дорогой Боря! Ничего я тебе прислать пока не могу, а что сумею прислать — погоди. В Сибири, точнее, на пути в Красноярск (помнишь, дождь, холод), я подпростыл, а мне с хронической пневмонией немного и надо. Крепился какое-то время (водка, селёдка, нервы), а потом приступ. И свалился. Полежал маленько в больнице и при переводе из одной больницы в другую спрыснул домой. Здесь подлечился, начинал уже работать i! деревне, но обварил ногу супом!!! И всё, — сижу уже давно, матерюсь, холл на перевязки, а работать не могу, при такой боли не больно наработаешь. I) сентябре же (если рана подживёт) еду в Польшу, следовательно, решительно смогу сесть за рукопись не раньше второй половины октября, следовательно, послать тебе главу для журнала смогу лишь зимою — вот такие семечки-орехи. Они есть уже, главы-то, но сырые, не отделанные, а сырые нельзя по-сылать, фирма не велит. И что ты с материалом так бьёшься? Прижми Сибирь, вот там сколько талантов! Одни иркутяне чего стоят. Я тут прочитал повесть Славы Шугаева «Пётр и Павел» — такая сила. Молодец Слава! И чего его ругают? Очень талантливый человек! У нас погода грибная. Дождь с редкими проглядываниями солнца, грибы растут не только в лесу, но и в городе, в квартирах, особенно в старых деревянных домах. Второй оглушительно грибной год, и второй год я сижу или лежу в эту пору на койке, отращиваю пузо, которое, правда, стабилизировалось — ИИ взад, ни вперёд не идёт! Ну. кланяюсь всем! Всё ещё в глазу моём стоят (или лежат?) цветущие берега Байкала, сплошь в голубых незабудках, с огоньками жаркое по голубому и крохотными черешками колокольчиков, да упрятавшийся в мокрых кустах бадан светится — такою и будет теперь помниться ваша земля, ибо иной-то я ее Не видел. Ну. пока! Обнимаю, Виктор Петрович "еец то, что я заболел и тяжело. Вякнула на прощанье: «Ты только не забо-• ей.» Да, я вот уЖ четвёртый лень лежу в больнице с воспалением лёгких. А ,аболел и того раньше. Заболел — где-то не поберёгся, на сквозняк ли попал.
Дорогая, родная моя! Ты, наверное, уж не знаешь, что и думать — не пишу, не звоню и почему звонила Света по моему поручению... Всё равно, чего бы ты ни думала, а на край только могла от- или то, что в Буге искупался, но, скорее всего — лёг в сырую постель без шерстяной кофты... Дом-то у хозяйки в Сокольцах кирпичный, летом не отопляющийся. Комната была у меня отдельная, всё тихо-мирно, для работы условия идеальные, и места очень красивые, только очень сырые, как в Ходыжен-ске когда-то, помнишь? Я уже на другой день почувствовал неладное, но подумал — из-за пиши, кою потреблял в местном кафе, гулял по берегу реки. 14-го числа я вовсе скис, но сценарий всё же закончил. Закончил и сразу свалился, температура 39. Сначала ещё подумал, что отравление, но ночью всё началось, как всякий раз при пневмонии: озноб, безумная головная боль, руки-ноги отнимаются... Утром Артур бедный [Войтецкий, кинорежиссёр. — Сост.], сам ангиной больной, набегался, пока в съёмочной группе Одесской киностудии добыл машину. Пятьдесят вёрст до города, да в городе. Мест нигде нет — всё забито. Его школьный соученик, профессор Шкляр, освободился лишь вечером (еврей, а мужик хороший, твёрдый, чуткий) — аж побелел, обзванивая всё и вся. К ночи уж меня увезли в санлечуправление (так здесь называется спецклиника). Положили меня одного в 4-местную палату, и сразу уколы и прочее. Правостороннее воспаление лёгких, сама знаешь, что это такое... Гулять пока не дают. Но сидеть уже могу и хоть с перерывами, но пишу тебе. А отправлю, как будет возможность. Дни идут. Как получишь сценарий, постарайся напечатать поскорее, ия Киева постоянно звонят, просят, торопят. В лёгких уже делается лучше, к твоему приезду буду молодцом. Учти, в Виннице идут постоянно дожди и во дворах по колено воды. Захвати одну книгу «Повести о моём современнике» й одну «Роман-газету». Прочёл Женину повесть. Прекрасно! В ней он главного-, то героя вроде бы как с Сельвёрстова списал — быдло это руководящее везде на одно лицо. Напиши или как по-другому сообщи, что и как у вас. Как Иринка-то?; Моему студенту сегодня тоже будут драть гланды, оказывается, это не так уж и просто... Если соберёшься ехать (только не спеши, что ты тут будешь делать одна- то?), то захвати мне пальто, шляпу, чёрные ботинки. Сегодня, если смогу, начну клеить сценарий — весь он в клочках, но пока не принимался, примусь уж после обхода. Вчера мои розочки завяли. Я их выбросил в ведро, а они прощально пахли так трогательно, будто последние печальные вздохи испускали. Мать Артура, Лидия Петровна, приносит мне цветы и фрукты. Вчера принесла георгины, а ты же знаешь, я их не очень, но эти такие, что я рот открыл: нежные, прозрачно-розовые с постепенно угасающим где-то в глубине цветка и на кончиках лепестков розовым сиянием, совершенно живым, осязаемым. И есть солнце или нет, они будто пронизаны насквозь солнечным мягким сиянием. В Виннице такие георгины только у одного знаменитого садовода, и, хотя он человек, как о нём говорят, незлой и нескупой, корень цветка никому не даёт, это, говорит он, как моё дитё, моё создание, как же, мол, я его отдам?! Вот умру, тогда... Чудо! Чудо! Чудо! Я уж говорил Лидии Петровне, что Маня моя в штаны бы написала от восторга. Лидия Петровна хохочет. Принесла она мне и «Современник», № 8, и газеты. Смотрел статью своки /„Сопричастный всему живому» в журнале «Наш современник». — Сост.]. В трёх местах всё же подрезали... И когда уж это кончится?! Читал газеты. Оглушён суесловием: митинги, встречи, выезды — «рабочая тема», «тема труда». О, Господи! Как будто литература, отражающая жизнь общества, честно отображающая, осмысливающая, может обойтись без темы труда, хлеба, то есть без смысла жизни! Нарочно дробят, запутывают простые истины, загоняя тем самым литературу по углам, давая магистраль сиюминутным приспособленцам и бездарям, умеющим тут же и на всё откликнуться, отразить, «осмыслить». Чушь какая-то! Бред! И бред не стихийный, бред организованный, дробящий мысли и направленность творчества. Видать, худы дела у общества, коли оно хочет звоном колоколов заглушить обычное слово, обыкновенный человеческий голос! Увы! Увы! Среди звонарей на первое место начинает вырываться Юрий Васильевич Бондарев. Неужели и он курва?! Если так, то это уж и вовсе прискорбно. Да что делать — не он первый, не он последний, и «идут они, солнцем палимы», и орденами да тиражами покупаемы... Маня! Я попробовал клеить, и клей-то мне Лидия Петровна хороший принесла, в тюбике. Да куда там! Весь я измазался, ножницы в плевательницу уронил, руки дрожат, лоб вспотел, раздражился я и скоро устал. Ты уж как-нибудь, по помеченным кускам-клочкам напечатаешь, а что невпопад или не разберёшь — допечатаем где-нибудь. Ну, держись. А я устал шибко. Ложусь. Целую, Виктор
...Пришло от тебя первое письмо. Слава богу, теперь я в курсе ваших дел. Артур вчера был у меня, сказал, что по телефону с тобой обо всём перетолковал, и, наверное, правильно сделал, что отговорил. Сколько мучительных хлопот только с билетами! Лучше соберись с духом да отдохни хоть немного после всех этих передряг, которые, если уж наваливаются на нас, то поленницей!.. Ничего. Бывает хуже. У меня от лекарств болит голова, и я почти не могу читать, лежу, думаю. Всё не идёт из головы судьба Марии Егоровны [М. Е. Астафьева, бабушка по отцу, как называл её Виктор Петрович, «бабушка из Си-сима». — Сост.], ибо надумал я в «Царь-рыбу» вставить рассказ о её последних днях, да сие от меня ведь не зависит — думать или не думать, раз пошёл рассказ, значит, пошёл и избавиться от этого можно только написанием его — так вот лишь теперь, столь времени спустя, я полностью осознал весь ужас того человеческого падения и страшной трагедии семьи, которую заканчивали собой Мария Егоровна и Колька... Что-то зловещее и в то же время закономерное было и есть во всём этом. А я несу «моральный крест» за всех их, Богом мне назначенный. Видимо, так нужно было, чтоб последний отпрыск семьи, первый внук, за всех их мучился '«Мятью, Душой и, мучаясь, пересказал их долю, в которой, кажется, все муки нашего народа отразились, как в капле утренней росы отражается свет солнца. ак уж всё банально, так обыденно, так похоже на всё остальное, что и срав-ЩЦъ банальное обретает банальный и оттого особенно трагичный смысл... Я поправляюсь. Уколы почти все отменили, процедур добавили. Делают "пц, глюкозу. Ты, пожалуй, не приезжай, лучше отдохни маленько. Тут ешё Ремонт этот несчастный! Я тоже малость мечтаю уже о починке: сесть бы с удочкой на бережок и подёргать окуней, может, и язь попадётся?! За грибами бы в бору побродить! Рыжики к той поре будут. Читала ли ты Женину повесть? [Повесть Е. Носова «Шопен, соната номер два». — Сост.] Прочти. Какая сила! Женя становится писателем, с которым на всей Руси некого сейчас сравнить! Нет сейчас другого такого крепкого, убористого и честного писателя, как он да Вася Белов. Нету. Эстеты есть, пёстрые, вроде меня, а таких, цельных и целеустремлённых, — не знаю. Я написал Жене письмо, в котором сравнил его с боксёром Попенченко: уж он есч ЛИ поймает мысль какую, або идею, пока её к канатам не прижмёт, не добьёт до нокаута — не отпустит. Врачиха у меня суетливо-заботливая, говорит, «через 5—7 днив усе буда добре...» Я говорю: «И домой, до старушки полечу?..» — «Га. там видно бу-( дэ!..» Значит, где-то после 1-го я всё же буду дома. А ты не езди, не мучайся., Я всё тут выполняю безропотно, слушаюсь всех, и поскольку настроил себя на лечение и терпение, то уж не так и сиротливо. Третий или четвёртый день уж нет дождя, аппетит налаживается. Я подстригся и побрился. Волосы коротко остриг, а то мыться пока нельзя и голова вся в перхоти. Соседу моему, Сашку, вырезали гланды, и я всё видел и понял, каково) было Викторовне. Жаль, что она курит и не понимает, чего творит — Сашка не курит и покрепче её, а вон сколько дней мается. Я почитываю книги «Генерал Де Голль» и «Герой нашего времени» — по- переменке и потихоньку. От «Героя...» я по-прежнему в неописуемом восторг ге, хотя вроде уж знаю его, а «Де Голля» открываю заново. Почти не пишу если не считать маленький кусок в «Такую долгую зиму», но уж не отправляю тебе, сам привезу — спешить некуда. Лидия Петровна принесла цветы, я дописываю письмо, чтоб с нею отпра-1 вить. Не беспокойся, постарайся быть умной — новые лёгкие мне все равно не вставят, а эти подлечат. Лечат здорово. Всем поклоны. Андрюшка пусть бе- режется, а то будет маяться, как я. Книжки и одежонку вышли. Виктор Дорогой Вася! В один день пришли письма от тебя и Ви-ч ти Потанина. Очень я рад? что всё у вас таю хорошо пошло. Я безвылазно сидел в деревне,! йога зажила, раскачиваюсь, начинаю раоотать, сооирал ооровые плоды, орус-пику, удил — хорошо окунёк берёт. Выехал на съезд книголюбов, и в Моск- ве меня подсекла весть о смерти Василия Макаровича Шукшина — земляка моего, которого я сильно любил и гордился им. Вот уж не везёт русским талантам и самородкам в особенности! Мысли кислые какие-то. И нет их. мыслей-то. Снова еду завтра в деревню — мне и работа в горе первое лекарство. Будь здоров! Береги себя! Всем твоим1 юровчатам кланяюсь я и Мария Семёновна.
Вологодская область, 70-е гг. Вверху: с вологодскими писателями. Внизу: В. Астафьев, Е. Носов, Курск, 1964 г. Вверху: Туруханск, 1971 г. Внизу слева: в Быковке, 70-е гг. Вверху: слева — Евгений Капустин, справа - Александр Макаров Внизу: с дочерью Ириной и внуком Витей, Вологда, 1976 г. (г вМ\).- М. С. Астафьева. Внизу: в мастерской художника. Слева направо - Николай Рубцов, Виктор Астафьев, Виктор Коротаев, Вологда В Быковке, 70-е гг. Внизу слева: В. Астафьев с отцом, женой и её племянником Внизу справа: Андрей и Татьяна Астафьевы с сыном Женей '' слева направо - Ирина Астафьева, Николай Рубцов, М. С. Астафьева, Виктор Коротаев, В. П. Астафьев, Вологда. Внизу: с Павлом Кадочниковым Вверху: с Олегом Ефремовым. Внизу: слева направо - Юрий Бондарев, Виктор Астафье: Валентин Распутин, Юрий Селиверстов Вверху: с Василием Беловым. Внизу: с Георгием Свиридовым Вверху слева: в мастерской скульптора М. К. Аникушина (первый слева). Вверху справа: с Валентином Курбатовым. Внизу: встреча фронтовых друзей, Темиртау, 1978 г. Слева напрЯ
|