Дорогой Александр Михайлович! 9 страница

Так и родился «Последний поклон». И писался десять лет. Книга эта уже Много раз издавалась, была в «Роман-газете», но я шлю Вам (из последнего!) издание отдельное, лучшее по оформлению.

К сожалению, нет у меня (не осталось дома) сборника моих повестей, од­нако к юбилею (мне весной стукнет 50 лет) выйдет однотомник, и я пошлю оам его с радостью.

Я и раньше всё собирался послать Вам что-нибудь, да всё наша россий­ская скованность, застенчивость, которую интеллигентностью зовут, мешала.

О вот пришёл «Экран», увидел Вас на обложке, и так чего-то захотелось по­корить и вспомнить...

Как я оказался в Вологде? Долго рассказывать. Письмо и без того затяну-оСь- Работаю я сейчас над романом о войне и второй книгой «Последнего клона», где-то, как подземный гром, начинаются и докатываются до меня известия о кино. Кажется, не ставили, не ставили, да сразу два фильма вроде бы собираются ставить. Но это так, между нами.

Низко Вам кланяюсь. Шлю близким Вашим наилучшие пожелания. Боль­ших Вам ролей и удач, таких, как гоголевский Попри шин — он меня потряс. Будьте здоровы. Ваш Виктор Астафьев

Дорогой Ваня!

Не ропщи ты на нас, грешных, что пишем редко, и не думай ничего худо­го — старимся, много хвораем и ещё больше суетимся, а меня заживо похоронили в рукописях графоманы и моло­дые, в меру талантливые писатели — облеплен рукописями, как горчишника-ми, и не могу справиться никак. Ведь каждому молодому кажется, что пишет-то он один и посылает мне рукописи тем более один.

С большим трудом, лишь изредка могу заняться своим делом. Но я пишу тебе не для того, чтобы жаловаться, а вот для чё. Первого мая мне стукнет 50 лет. Хотел я умотать из дома в лес, в тайгу от юбилея, но нельзя, положе­ние обязывает, иначе будет истолковано как неуважение к друзьям, властям и т. д., и т. п.

Но сразу же после праздников я, буде жив и здоров, умотаю в деревню, на Урал, а оттуда уж к выходу книги в Красноярске (Избранные повести) — и в Овсянку (конец июня — начало июля). Погуляем там с роднёй, попьём, попляшем и надо бы проветриться. Я помню, что от Дивногорска вверх по Енисею ходит «Метеор» и что езды до тебя 8 часов!

Так хотелось бы побывать у тебя вместе с супругою. Будешь ли ты дома] в это время? Я ведь совсем не видел и не знаю верховьев Енисея — нужно не только для прогулки, но и для работы. Отпиши мне. Вот тогда и поговорим обо всём. А пока кланяюсь всем твоим, а тебя обнимаю. Виктор

Дорогой Вася!

Пишу тебе коротко — приболел опять, да дело срочное одно пристало. Я ничего, кроме миниатюр в «Новом мире» и в «Нашем совре­меннике» твоего не читал. Ты писал, что у те бя выходила якобы книжка миниатюр? И всё? Или что-то есть более крупное твоё напечатано? Если нет. то тебя просто не примут с таким «малым бага­жом» в Союз, и ты переживёшь большую душевную травму. Не лучше ли по­временить и сделать всё наверняка, а? Я, например, оформлялся только на верняка, имея уже четыре книги и много публикаций в центральной прессе.

10—12 апреля в Москве состоится редколлегия по вопросу работы с мо­лодыми — неплохо было бы, если б ты к той поре оказался у меня или в Москве, я б тебя представил С. В. Викулову, а он председатель приёмной ко­миссии. И, глядишь, всё бы у тебя и оформилось, а так всё же могут не при­нять. Ссылки на прежнее и есть ссылки, теперь принимают очень строго, и I

строгости эти распространяются в основном на русских Иванов, с перифе­рии которые...

Я уеду из дома числа 8—9 апреля, имей это в виду. Я очень занят сейчас — извини. Твой Виктор Петрович

Дорогой Николай! (Извините за фамильярность — забыл при встрече спросить отчество.)

Я пишу Вам из далёкого ураль­ского села Выковки, куда забрался

поработать сразу после пленума, да что-то не очень пока работается.

А пишу я Вам вот по какому поводу. Несколько лет мы с Евгением Ива новичем Носовым доводили до ума повесть вашего саратовского парня Вик­тора Политова. Когда вроде бы довели и настала необходимость её печатать — «Наш современник» без особых объяснений повесть отклонил, а автор, допи­сывавший уже и вторую повесть, духом ослаб, решил бросить писать, и сти­хи, и прозу, ударился в рыбаки, пить начал. А жаль — парень он очень спо­собный и внутренне чистый, глубокий, судя по письмам.

Не напишете ли Вы ему письмо (адрес его в конце сообщу) и не попро­сите ли для ознакомления рукопись? Мне кажется, она Вам хорошо подошлг бы, а Евгений Иванович Носов, читавший последний вариант повести, весь­ма высоко о ней отозвался, написал бы предисловие к ней.

Будьте любезны! Жаль, если талантливый и умный человек сделается за­булдыгой, их и без него многовато.

Низко кланяюсь. Привет вашим саратовским художникам, гармонистам и коллегам по труду. Виктор Астафьев

Дорогой Вася!

Все твои письма с газетой, со стародубка­ми пришли ко мне на Урал. Дочь переслала. А я здесь, в своей избушке, отлёживаюсь

после юбилея. Загулял, брат, крепко загулял. Едва живой после пленума до Перми добрался, да так прытко! Утром ещё был в Москве, потом взмыл в не-оо и вечером уже шагал по полям к безвестной и дорогой мне Быковке, где Убавилось ешё на два дома жителей и всего жилых осталось домов — шесть, в пяти из которых доживают свой век одинокие солдатки. Один мужик на всю Деревеньку остался. Мне пришлось даже вспомнить, что я тоже был мужиком, и помочь одной бабе заготовить столбы на огород — заготовили двадцать и,есть штук, и я еле приволокся домой. Устал. Вот интеллигенция толстопу-Я, Отвык от труда. Надо бы нашего брата время от времени на лесозаготов-Ки принудительно гонять.

Здесь я собирался много чего понаделать, но увы... дал я согласие вести еминар на Иркутском совещании молодых писателей. Байкал охота посмот-Реть. и дело всё свелось к тому, что читаю рукописи, правда, в большинстве

споём любопытные и даже симпатичные, а писать-то некогда. Пятого июня надо уже отсюда уезжать, ибо 12-го начало совещания в Иркутске. Когда я здесь бываю месяца полтора-два, тогда успеваю наотдыхаться, написаться и даже по городу соскучиться, а так успел лишь написать заметку о Василе Бы­кове в «Огонёк» — 10 июня ему 50! — да сделать черновик очерка о жизни од­ной здешней бабы (с которой столбики и заготавливал). Худо дело — писать недосуг!

За газету, за статью и за рисунок спасибо! Шибко уж ты меня вознёс, и вообще шибко много я красивых слов наслушался за юбилей, до се прийти от них в себя не могу. А надо приходить, нормально себя чувствовать, чтобы быть спокойным в работе и не заноситься, даже перед собой, но самые кра­сивые и хорошие слова услышал я в Москве — мне предложили издать собра­ние сочинений! Будет это не скоро — через четыре года. Говорю об этом ра­новато и только тебе «по секрету» сие говорю, да ешё от радости, которую удержать, как и в детстве, не могу. Бабушка когда-то говорила про меня: «Тёплое молоко в жопе у него и то не удержишь». А с детства мы ведь мало в чём меняемся, только взрослеть начнёшь, как тут тебе 50 лет и снова начи­нается детство, только уже не розовое.

Много чего мне нужно и хочется написать, в первую голову надо закан­чивать «Царь-рыбу». Это мой святой долг. Июль-август вроде бы намечаются у меня свободными, спрячусь куда-нибудь и поработаю, а в сентябре в Поль­шу — там книжки мои издают, надо побывать.

Ну ладно, прощевай!

Прислал ли Женя Носов рекомендацию? Он (я спрашивал его) говорит, вернусь и пошлю.

А тапочки носи на здоровье, я нарочно их тогда не нашёл, чтоб не шлял­ся ты по гостиничному нумеру в носках. Я уж себе новые купил — две пары.

Главное, пиши, Вася, пока годы не ушли, пока ещё члены крепкие ид азарт есть — пиши, потом труднее будет... собраться. Вот мне сейчас вроде уж; лучше даётся писание, а всё чего-то не пускает к столу. Характер уж такой» что ли. Вот В. Ф. Тендряков каждый день за стол в определённое время са­дится, и тут хоть мать родная с того света явись к нему на свидание, он её не примет. Это, наверное, надо быть очень высокого мнения о себе и о своём труде, я же всю жизнь самоуничижение своё одолеть не могу...

Ну, ещё раз обнимаю.

Виктор Петрович

Дорогая Ирина Стрелкова!

Я всегда И всех благодарю за доброе сло­во, где-либо сказанное о моей работе, как в старину благодарили за хлеб-соль, и ведь под­держка в работе нашей — работаю же! — и есть тот «хлеб» и та «соль», кото­рой питается наш брат. И привил мне это качество не Александр Николаевич, а деревенская старая жизнь, где на драку — дракой, на добро — добром!.. Но так случилось, что я лишь теперь вот, в конце июня, прочёл Вашу,по-моему, очень умную и такую серьёзную статью, что даже я в ней вроде бы „сё понял, особенно в начале. Хорошая статья.

Спасибо! Говна я написал много, и нет гарантии, что ешё не напишу, но г0нявши, что это совсем говно, я его, как правило в переиздания не тащу. Так что не всё Вы читали. Я работал и работаю очень трудно, пишу-то я, особен­но черновики, быстро, много, лихорадочно, но только господь бог ведает, как зта бойкость письма даётся мне. «Пастушку» (я её люблю, как свою дочь — зло и больно) задумал ведь я ешё в 1954 году. Работал на областном радио, от­стал от поезда на глухом уральскойм разъезде. С собой была книга «Манон Леско», я её прочел за день-то. и так она меня потрясла, что я в конце кон­цов додумался: «А что если?..» Неужели, думал я, мы-то разучились любить, чувствовать, прошать и из наших отношений даже загадочность исчезла? Не­ужели романтичность-то нашу душу оставила? Но тогда конец! Тогда значит отставные майоры и полковники овладеют жизнью и конечно же из-за тупо­сти своей и жирности мозгов погубят человека в человеке...

Словом, это я сейчас так «вумно» выражаюсь, а тогда мне хотелось про­сто написать о любви грешной и земной. Ведь в ту пору в литературе не толь­ко про постель, но и про то, что нас не в капусте нашли, писать считалось предосудительно.

Я, конечно же, и тогда понимал, что замысел мой опережает мои возмож­ности, что надо учиться, ждать, накапливать силы, чувства, мастерство. И да­же про отношения, те же хотя бы постельные, знать побольше полагается, чем знал и, увы, знаю я. Кроме того, с годами я всё больше и больше усложнял (амысел. точнее жизнь, движение мысли и литературы усложняли его, и я уж трусливо стал надеяться, что замысел этот оставит меня, умрёт во мне, как мно­жество других. Ан не вышло! Измучил он меня, истерзал. Рожать надо было.

Ох, а рожал-то как! Господи! Только двенадцать раз переписывалась ру­копись. А черновик написал в три дня, в деревне, перед смертью Александра Николаевича Макарова.

Конечно же, критики ругают вешь, и справедливо, но они не так бы на неё наскакивали, если б она была напечатана вся. Всего лишь страниц пят-надцать-семнадцать исчезло из неё, но как это много оказалось! Где-то полу­чился разрыв в железной цепи, ведущей от звена к звену — Бориса к смер­ти. В рукописи всё железно, неумолимо в этом смысле. Сейчас вот «Пас-гУ'шка» вышла отдельным изданием, чуть пополнее журнального варианта. Но ошибок, ошибок в ней! Я кой-какие поправил, отсылая книжку Вам. Но оот что интересно. Многое из того, что я написал, мне перечитывать тошно и не хочется, я и расклейку делаю, так прямо мучаюсь, читая. А вот «Пастуш­ку», ехал в вагоне из Перми, читал и сам себе удивлялся и Люсю свою тоже по­любил, вдруг. То есть я её, наверное, всю жизнь любил, эту выдуманную жен­щину, а тут вот как-то совсем она мне близкой сделалась, до боли. Борис ме-Ня Уже мало волнует. Заездил я его, и критики помогли его скомпрометировать, а Люсю почти никто не отгадал, и она вроде бы как больше «своя» осталась.

Вот так вот. Редко удаётся в наше время хорошо о себе и о своей работе лоДумать, а я вот в вагоне подумал и порадовался себе, даже слеза меня про­шибла. Ведь если б Вы знали, в какое больное место пальцем указали! Как трудно, невыносимо тяжело стать, да и потом сохранять себя интеллигентом при нашем-то мужицком мурле!

И какая у Вас замечательная мысль (она не меня касается, а многих мо­их собратьев по перу), что начавши по-настояшему работать в литературе, мы не должны, не можем оставаться рабочими и крестьянами, даже в высоком смысле этих слов, мы. конечно же, обязаны стать, чувствовать себя интелли­гентами и отвечать за это слово полной мерой, а не прятаться за спину разу­хабистого работяги. В восьмом номере «Нашего современника» идёт моя пи-ч санина «о себе» (к пятидесятилетию), там резко высказываю и подчеркиваю эту мысль, и поэтому не буду повторяться.

Ну-с, всего-то ведь не напишешь, да и не скажешь.

Весной я всё же поправился, уехал на Урал, там у меня в глухом лесном хуторке избушка сохранилась, и я засел писать всякую всячину. Написал мно­го. Получилось что-то похожее на вторую часть «Последнего поклона», но лишь отдалённо похоже. Работа эта «промежуточная». У меня вчерне напи-. санный лежит второй уже год роман о войне, на него надо много сил и вре­мени — ни того, ни другого прошедшей зимой у меня не было.

Сейчас собираюсь на месянок в Сибирь. Я без неё не могу писать, да I дышать тоже — посмотрю, понюхаю, песен с родичами попою и на год заря жен. Надо бы и жить там, да боюся — азиатчины много и климат «преобра­зовали» так, что в Красноярске жить невозможно, а больше мне нигде житв не хочется (родное село в 18 верстах от Красноярска).

Ну вот, хоть и сумбурно я чего-то Вам написал и спасибо сказал — эта главное. Низко кланяюсь. В. Астафьев

Дорогой Саша!

Ну вот, закончен труд, завешанный от бога иль от чёрта?! Знал бы, что он так много займёт времени и сил. ни за что не согласил-

ся бы. Работу затянул не по своей воле — в Сибири обострилась моя пневмо­ния. Вернулся домой, подлечился, забрался на озеро Кубенское, раскачивал­ся несколько дней, разламывался и только начал работать, как новая беда: об­варил ногу супом! Деградация! Почти такая же, как у твоей любимой комам ды ЦСК! Таёжник! Рыбак! Знаток быта и жизни — сварил ногу супом! Ожог третьей степени. Сижу дома, а больше лежу. В лесу тьма грибов, а я их с ба­зара кушаю! Во, интеллигенция?!

Саша! Беседа наша получилась такая, что от журнала потребуется опреде­лённая смелость, чтобы напечатать её полностью /речь о беседе с А. Михайло­вым «Пересекая рубеж», опубликованной журналом «Вопросы литературы». 1974. №11. — Сост.]. Выковыривать и приглаживать не давай, лучше уж пусть тог­да лежит в столе, как память о нашем разговоре, отражённом на бумаге. Го­вори в журнале, мол, авторы писали, авторам и отвечать, чтоб подписи их на­бирали жирно, и будет всё в порядке.

В сентябре собираемся с Марьей в Польшу, да что-то нынче идёт так всё наперекосяк, уж и не знаю — ехать ли? Документы-то оформлены и поехать пало бы — и для работы, и для обновления памяти, — ведь собираюсь всерьёз и пилотную заняться военной темой после «Царь-рыбы», которая перележала н теперь никак не даётся в руки. Однако добивать надо — написано много.

Чего нового в столице? Поклон тебе и всем твоим от меня и Марьи.

06-нИмаК, Виктор

Дорогой Боря!

Ничего я тебе прислать пока не могу, а что сумею прислать — погоди.

В Сибири, точнее, на пути в Красноярск (помнишь, дождь, холод), я подпростыл, а мне с хронической пневмонией не­много и надо. Крепился какое-то время (водка, селёдка, нервы), а потом при­ступ. И свалился. Полежал маленько в больнице и при переводе из одной больницы в другую спрыснул домой. Здесь подлечился, начинал уже работать i! деревне, но обварил ногу супом!!! И всё, — сижу уже давно, матерюсь, хо­лл на перевязки, а работать не могу, при такой боли не больно наработаешь. I) сентябре же (если рана подживёт) еду в Польшу, следовательно, решитель­но смогу сесть за рукопись не раньше второй половины октября, следователь­но, послать тебе главу для журнала смогу лишь зимою — вот такие семечки-орехи. Они есть уже, главы-то, но сырые, не отделанные, а сырые нельзя по-сылать, фирма не велит. И что ты с материалом так бьёшься? Прижми Си­бирь, вот там сколько талантов! Одни иркутяне чего стоят. Я тут прочитал по­весть Славы Шугаева «Пётр и Павел» — такая сила. Молодец Слава! И чего его ругают? Очень талантливый человек!

У нас погода грибная. Дождь с редкими проглядываниями солнца, грибы растут не только в лесу, но и в городе, в квартирах, особенно в старых дере­вянных домах. Второй оглушительно грибной год, и второй год я сижу или ле­жу в эту пору на койке, отращиваю пузо, которое, правда, стабилизировалось — ИИ взад, ни вперёд не идёт!

Ну. кланяюсь всем! Всё ещё в глазу моём стоят (или лежат?) цветущие бе­рега Байкала, сплошь в голубых незабудках, с огоньками жаркое по голубому и крохотными черешками колокольчиков, да упрятавшийся в мокрых кустах бадан светится — такою и будет теперь помниться ваша земля, ибо иной-то я ее Не видел.

Ну. пока! Обнимаю, Виктор Петрович

"еец то, что я заболел и тяжело. Вякнула на прощанье: «Ты только не забо-• ей.» Да, я вот уЖ четвёртый лень лежу в больнице с воспалением лёгких. А ,аболел и того раньше. Заболел — где-то не поберёгся, на сквозняк ли попал.

Дорогая, родная моя!

Ты, наверное, уж не знаешь, что и ду­мать — не пишу, не звоню и почему звонила Света по моему поручению... Всё равно, чего бы ты ни думала, а на край только могла от-

или то, что в Буге искупался, но, скорее всего — лёг в сырую постель без шер­стяной кофты... Дом-то у хозяйки в Сокольцах кирпичный, летом не отопля­ющийся. Комната была у меня отдельная, всё тихо-мирно, для работы усло­вия идеальные, и места очень красивые, только очень сырые, как в Ходыжен-ске когда-то, помнишь? Я уже на другой день почувствовал неладное, но по­думал — из-за пиши, кою потреблял в местном кафе, гулял по берегу реки. 14-го числа я вовсе скис, но сценарий всё же закончил. Закончил и сразу сва­лился, температура 39. Сначала ещё подумал, что отравление, но ночью всё началось, как всякий раз при пневмонии: озноб, безумная головная боль, ру­ки-ноги отнимаются...

Утром Артур бедный [Войтецкий, кинорежиссёр. — Сост.], сам ангиной больной, набегался, пока в съёмочной группе Одесской киностудии добыл ма­шину. Пятьдесят вёрст до города, да в городе. Мест нигде нет — всё забито. Его школьный соученик, профессор Шкляр, освободился лишь вечером (ев­рей, а мужик хороший, твёрдый, чуткий) — аж побелел, обзванивая всё и вся. К ночи уж меня увезли в санлечуправление (так здесь называется спецклини­ка). Положили меня одного в 4-местную палату, и сразу уколы и прочее. Пра­востороннее воспаление лёгких, сама знаешь, что это такое...

Гулять пока не дают. Но сидеть уже могу и хоть с перерывами, но пишу тебе. А отправлю, как будет возможность.

Дни идут. Как получишь сценарий, постарайся напечатать поскорее, ия Киева постоянно звонят, просят, торопят. В лёгких уже делается лучше, к тво­ему приезду буду молодцом. Учти, в Виннице идут постоянно дожди и во дво­рах по колено воды. Захвати одну книгу «Повести о моём современнике» й одну «Роман-газету». Прочёл Женину повесть. Прекрасно! В ней он главного-, то героя вроде бы как с Сельвёрстова списал — быдло это руководящее везде на одно лицо.

Напиши или как по-другому сообщи, что и как у вас. Как Иринка-то?; Моему студенту сегодня тоже будут драть гланды, оказывается, это не так уж и просто...

Если соберёшься ехать (только не спеши, что ты тут будешь делать одна- то?), то захвати мне пальто, шляпу, чёрные ботинки. Сегодня, если смогу, начну клеить сценарий — весь он в клочках, но пока не принимался, примусь уж после обхода. Вчера мои розочки завяли. Я их выбросил в ведро, а они прощально пахли так трогательно, будто последние печальные вздохи испус­кали. Мать Артура, Лидия Петровна, приносит мне цветы и фрукты. Вчера принесла георгины, а ты же знаешь, я их не очень, но эти такие, что я рот открыл: нежные, прозрачно-розовые с постепенно угасающим где-то в глуби­не цветка и на кончиках лепестков розовым сиянием, совершенно живым, осязаемым. И есть солнце или нет, они будто пронизаны насквозь солнечным мягким сиянием. В Виннице такие георгины только у одного знаменитого са­довода, и, хотя он человек, как о нём говорят, незлой и нескупой, корень цвет­ка никому не даёт, это, говорит он, как моё дитё, моё создание, как же, мол, я его отдам?! Вот умру, тогда... Чудо! Чудо! Чудо! Я уж говорил Лидии Петров­не, что Маня моя в штаны бы написала от восторга. Лидия Петровна хохочет.

Принесла она мне и «Современник», № 8, и газеты. Смотрел статью своки

/„Сопричастный всему живому» в журнале «Наш современник». — Сост.]. В трёх местах всё же подрезали... И когда уж это кончится?!

Читал газеты. Оглушён суесловием: митинги, встречи, выезды — «рабочая тема», «тема труда». О, Господи! Как будто литература, отражающая жизнь об­щества, честно отображающая, осмысливающая, может обойтись без темы труда, хлеба, то есть без смысла жизни! Нарочно дробят, запутывают простые истины, загоняя тем самым литературу по углам, давая магистраль сиюминутным приспособленцам и бездарям, умеющим тут же и на всё откликнуться, отразить, «осмыслить». Чушь какая-то! Бред! И бред не стихийный, бред ор­ганизованный, дробящий мысли и направленность творчества. Видать, худы дела у общества, коли оно хочет звоном колоколов заглушить обычное слово, обыкновенный человеческий голос! Увы! Увы! Среди звонарей на первое ме­сто начинает вырываться Юрий Васильевич Бондарев. Неужели и он курва?! Ес­ли так, то это уж и вовсе прискорбно. Да что делать — не он первый, не он по­следний, и «идут они, солнцем палимы», и орденами да тиражами покупаемы...

Маня! Я попробовал клеить, и клей-то мне Лидия Петровна хороший принесла, в тюбике. Да куда там! Весь я измазался, ножницы в плевательни­цу уронил, руки дрожат, лоб вспотел, раздражился я и скоро устал. Ты уж как-нибудь, по помеченным кускам-клочкам напечатаешь, а что невпопад или не разберёшь — допечатаем где-нибудь.

Ну, держись. А я устал шибко. Ложусь. Целую, Виктор

...Пришло от тебя первое письмо. Слава богу, теперь я в курсе ваших дел.

Артур вчера был у меня, сказал, что по телефону с тобой обо всём пере­толковал, и, наверное, правильно сделал, что отговорил. Сколько мучитель­ных хлопот только с билетами! Лучше соберись с духом да отдохни хоть не­много после всех этих передряг, которые, если уж наваливаются на нас, то по­ленницей!..

Ничего. Бывает хуже. У меня от лекарств болит голова, и я почти не могу читать, лежу, думаю. Всё не идёт из головы судьба Марии Егоровны [М. Е. Ас­тафьева, бабушка по отцу, как называл её Виктор Петрович, «бабушка из Си-сима». — Сост.], ибо надумал я в «Царь-рыбу» вставить рассказ о её послед­них днях, да сие от меня ведь не зависит — думать или не думать, раз пошёл рассказ, значит, пошёл и избавиться от этого можно только написанием его — так вот лишь теперь, столь времени спустя, я полностью осознал весь ужас того человеческого падения и страшной трагедии семьи, которую заканчивали со­бой Мария Егоровна и Колька...

Что-то зловещее и в то же время закономерное было и есть во всём этом. А я несу «моральный крест» за всех их, Богом мне назначенный. Видимо, так нужно было, чтоб последний отпрыск семьи, первый внук, за всех их мучился '«Мятью, Душой и, мучаясь, пересказал их долю, в которой, кажется, все муки нашего народа отразились, как в капле утренней росы отражается свет солнца. ак уж всё банально, так обыденно, так похоже на всё остальное, что и срав-ЩЦъ банальное обретает банальный и оттого особенно трагичный смысл...

Я поправляюсь. Уколы почти все отменили, процедур добавили. Делают "пц, глюкозу. Ты, пожалуй, не приезжай, лучше отдохни маленько. Тут ешё Ремонт этот несчастный!

Я тоже малость мечтаю уже о починке: сесть бы с удочкой на бережок и подёргать окуней, может, и язь попадётся?! За грибами бы в бору побродить! Рыжики к той поре будут.

Читала ли ты Женину повесть? [Повесть Е. Носова «Шопен, соната номер два». — Сост.] Прочти. Какая сила! Женя становится писателем, с которым на всей Руси некого сейчас сравнить! Нет сейчас другого такого крепкого, убористого и честного писателя, как он да Вася Белов. Нету. Эстеты есть, пё­стрые, вроде меня, а таких, цельных и целеустремлённых, — не знаю. Я на­писал Жене письмо, в котором сравнил его с боксёром Попенченко: уж он есч ЛИ поймает мысль какую, або идею, пока её к канатам не прижмёт, не добьёт до нокаута — не отпустит.

Врачиха у меня суетливо-заботливая, говорит, «через 5—7 днив усе буда добре...» Я говорю: «И домой, до старушки полечу?..» — «Га. там видно бу-( дэ!..» Значит, где-то после 1-го я всё же буду дома. А ты не езди, не мучайся., Я всё тут выполняю безропотно, слушаюсь всех, и поскольку настроил себя на лечение и терпение, то уж не так и сиротливо. Третий или четвёртый день уж нет дождя, аппетит налаживается. Я подстригся и побрился. Волосы ко­ротко остриг, а то мыться пока нельзя и голова вся в перхоти.

Соседу моему, Сашку, вырезали гланды, и я всё видел и понял, каково) было Викторовне. Жаль, что она курит и не понимает, чего творит — Сашка не курит и покрепче её, а вон сколько дней мается.

Я почитываю книги «Генерал Де Голль» и «Герой нашего времени» — по-

переменке и потихоньку. От «Героя...» я по-прежнему в неописуемом восторг ге, хотя вроде уж знаю его, а «Де Голля» открываю заново. Почти не пишу если не считать маленький кусок в «Такую долгую зиму», но уж не отправляю тебе, сам привезу — спешить некуда.

Лидия Петровна принесла цветы, я дописываю письмо, чтоб с нею отпра-1 вить. Не беспокойся, постарайся быть умной — новые лёгкие мне все равно не вставят, а эти подлечат. Лечат здорово. Всем поклоны. Андрюшка пусть бе- режется, а то будет маяться, как я. Книжки и одежонку вышли.

Виктор

Дорогой Вася!

В один день пришли письма от тебя и Ви-ч ти Потанина. Очень я рад? что всё у вас таю хорошо пошло. Я безвылазно сидел в деревне,!

йога зажила, раскачиваюсь, начинаю раоотать, сооирал ооровые плоды, орус-пику, удил — хорошо окунёк берёт. Выехал на съезд книголюбов, и в Моск- ве меня подсекла весть о смерти Василия Макаровича Шукшина — земляка моего, которого я сильно любил и гордился им. Вот уж не везёт русским та­лантам и самородкам в особенности!

Мысли кислые какие-то. И нет их. мыслей-то. Снова еду завтра в деревню — мне и работа в горе первое лекарство. Будь здоров! Береги себя! Всем твоим1 юровчатам кланяюсь я и Мария Семёновна.

Вологодская область, 70-е гг.

Вверху: с вологодскими писателями. Внизу: В. Астафьев, Е. Носов, Курск, 1964 г.

Вверху: Туруханск, 1971 г. Внизу слева: в Быковке, 70-е гг.

Вверху: слева — Евгений Капустин, справа - Александр Макаров Внизу: с дочерью Ириной и внуком Витей, Вологда, 1976 г.

(г вМ\).- М. С. Астафьева. Внизу: в мастерской художника. Слева направо - Николай Рубцов, Виктор Астафьев, Виктор Коротаев, Вологда

В Быковке, 70-е гг.

Внизу слева: В. Астафьев с отцом, женой и её племянником Внизу справа: Андрей и Татьяна Астафьевы с сыном Женей

'' слева направо - Ирина Астафьева, Николай Рубцов, М. С. Астафьева, Виктор Коротаев, В. П. Астафьев, Вологда. Внизу: с Павлом Кадочниковым

Вверху: с Олегом Ефремовым. Внизу: слева направо - Юрий Бондарев, Виктор Астафье: Валентин Распутин, Юрий Селиверстов

Вверху: с Василием Беловым. Внизу: с Георгием Свиридовым

Вверху слева: в мастерской скульптора М. К. Аникушина (первый слева). Вверху справа: с Валентином Курбатовым. Внизу: встреча фронтовых друзей, Темиртау, 1978 г. Слева напрЯ