Дорогой Александр Михайлович! 6 страница

В обшем, Женя, все мы тебя любим, и надо нам как-то быть вместе, ина­че шклюют. Вологдой, в связи с моим переездом, многие стали интересовать­ся, кто подозрительно, кто насмешливо, кто завистливо, кто опасливо. Идёт борьба за наши души, нам не всегда видная и понятная. Та группа писателей, а число ей с десяток-другой, что сколотилась во глубине России и является сейчас по существу надеждой и совестью этой самой России, как бельмо в глазу у литературных деляг. Её стараются прибрать к рукам то подачками, то моралью, то запугиванием, то лаской те. кто будто бы за русский народ и кто берётся говорить от его имени и хотел бы диктовать свою волю в литературе. Их раздражает и бесит, что истинные-то писатели не с ними, а сами по себе, сохраняют самостоятельность, насколько она возможна в наши дни.

Недавно вызывали в «Огонёк» нашего Сашу Романова, Софронов даёт его поэму, обещает книжку.

Я очень рад, что Игорёк /Игорь Лободин — прозаик, ученик и друг Е. Носо-ва- — Сост./ наконец-то появился с рассказом, пора ему по-настояшему вка­пываться в дело и печататься шире и больше. Поздравь его, пожалуйста, об-лобызай за меня. Отрадно и то, что ребята «во глубинке» пишут всё лучше и лучше. Вот как умно и тонко написал Витя Лихоносов! Хорошо и чисто пи­шет Витя Потанин, и как глубоко начал писать Володя Сапожников, у кото­рою летом я был и перечитал всё, что он написал.

Ну, дай бог тебе закончить книжку, здоровья хоть немного и покоя воз­можного. Был я на Тульшине. посетил места боёв, где началось моё боевое крещение, и Ясную Поляну, где прежде бывал и откуда унёс много дум и все­го на сердце. Андрей мой всё служит. Ирина учится в пединституте.

Вышла у меня «Кража» в ГДР, сулятся туда послать на какую-то неделю.

Ну. обнимаю и целую тебя. Будь работоспособен. Твоим домашним — по­клоны. Твой Виктор

Дорогой Ванюша!

Приехал я домой только что — осень просидел в деревне, работал. Получил твоё письмо, удостоверение, газету. Спасибо тебе за всё, туруханец. Ты так внимателен ко мне, а я вот летом не решился лететь к тебе, дабы не выбить тебя из колеи.

Прилетел я в Красноярск 6 июля (пробыл 5 дней в Новосибирске), а 2-го повесился наш Игнатий Дмитриевич. Так меня потрясла его смерть! Жара не­описуемая, болезнь и операция ближнего родича — Кольки, самоубийство то­варища в родном селе, на похороны которого я попал прямо из машины... На­пал на меня какой-то столбняк, и потом прямо-таки с рассудком начало не­ладное происходить — никого и ничего мне не хотелось видеть, сидел недол­го в Красноярске в пустой квартире сродной сестры без еды и воды, видения какие-то стали мне являться.

Однажды я поднялся с кровати, уехал в аэропорт, улечу, думаю, к Ивану, может развеюсь как-то, но в аэропорту было столько народа, что и невозмож­но понять было кто, куда и зачем летит. Кроме того, был у меня билет в Игар­ку, на пароход, но тут я его сдал, каким-то образом приобрёл билет до Моск­вы (не полетел кто-то) и улетел домой совершенно больной и разбитый.

Отлежавшись, ездил по Вологодчине, затем в Туле был, в Ясной Поляне, а осень на Урале. Немного отошёл и работать начал. Писал мелкие вещи, но, на подходе работа над книгой о войне, работа лет на 5-10, так что ближай­шие годы заняты будут делом, а это лучшее лекарство от душевных недугов.

Вышли у меня повести в Москве, но книг я не имею — пока сидел в де­ревне, их продали. Может, авторские пришлют. Вышла «Кража» в Чехослова­кии, ГДР и в Болгарии.

Сын — служит, дочь — учится, Марья по дому вертится, жизнь идёт вперёд. Весной был у меня в гостях фронтовой друг — он фотограф по нынешней профессии, сделал много снимков, шлю тебе на память три штуки. Живу я I здесь спокойно. Русь кругом исконная и добрая. Будет отпуск — приезжай. От Москвы до Вологды 7 часов на поезде и 52 минуты на самолёте.

Скоро пойдёт на экранах американский фильм «Лучшие годы нашей жиз- } ни» (я его видел ещё на литературных курсах), обязательно посмотри. А пока поздравляю тебя и твоих товарищей с праздником. Всем доброго здоровья и ус-1 пехов в работе. Супруге твоей и детям поклоны. Обнимаю тебя, твой Виктор

Дорогой Лёва!

От души поздравляю тебя с радостным событием! (речь идёт о приёме Л. И. Кузьми­на в члены СП СССР. — Сост.]. Быть чле­ном надо лишь для устойчивости духа, а больше ни на черта этот билет не нужен. А вот падать духом ни от чего не след. Много в литературе причин для отчаяния, и тут уж готовься к нелёгкой жизни. Много глупых людей потому что. Вот я в «Комсомолке» потолковал маленько, так зашевелился весь пермский областной писатель. Его, бедного, вдели! Так он уютно сидел в чулане, пил на последние рублишки, укрывался ряднишком, сотканным из собственной к себе жалости, умильности, обижен-ности, и тут с него и снимают такую удобную одёжку, и беспокоят его. Вот он и забрюзжал, задёргался, болезный, ибо работать давно отвык, а только и те­шится званием писательским и собственной значимостью, кем-то погубленной.

Не опускайся никогда ни в работе, ни нравственно до этого, тихого с ви­ду и сжигаемого ненавистью и завистью внутри областника! Им легче быть, удобней. Рабом вообще легче быть, хоть в жизни, хоть в литературе.

А я, брат, переехал на новую квартиру. Четырёхкомнатную дали. Простор такой и удобства. У меня теперь совершенно отдельный кабинет, и так он мне нравится, что не выходил бы никуда. Возни было много, ещё не совсем и устроились, книги ещё на полу лежат, но я начал работать. Готовлю «Пастуш­ку» для «Нового мира» и сборник коротких новелл для «Советского писате­ля». «Пастушку» переписал восьмой раз и пока доволен ею. Не знаю, как из­рубят её в журнале, а пока отнеслись к повести хорошо, дали договор, аванс и обещают напечатать после юбилеев.

Марья моя тоже отлежала в больнице с сердцем, но сейчас уже в ходу, пе­чатает, носится по квартире, как иноходец, хотя и неможется всё ещё ей. Я обнимаю тебя и ещё раз поздравляю.

Твой Виктор Петрович

Дорогой земляк — Саша Щербаков!

Я как раз лежал в больнице, когда

пришла Ваша книжка. Я не успеваю читать все книжки, подаренные мне. но наши, си­бирские — исключение, я их читаю обяза­тельно, ибо всегда надеюсь услышать родную речь, увидеть что-то родное, ""говорить с кем-то близким хотя бы мысленно.

Наша книжка мне очень поглянулась, особенно её первая часть, где она меньше поражена газетчиной. этой всё живое съедающей ржавчиной. Много и очерках сыновнего чувства, много грустной и доброй улыбки, много тепла, ни рснаюшего человеческую душу вдали от родного дома. А главное то. что ав­тор её сохранил чувство благодарности родной земле и людям её, а с благо­дарности и начинается человек, и благородство души его и помыслов отсюда же. Неблагодарные — всегда эгоисты.

Жаль, что у книги худое, тусклое название — она будет лежать на прилав­ках и полках с этим названием. И ешё, мне кажется, работу над книжкой нуж­но продолжить — на основании её и частично используя этот материал и фа­милии людей, которые здесь названы (характеры их лишь намечены чуть), на­писать небольшую повесть о таскинцах, да так. чтобы наперёд выступило не только их дело и любовь к нему, а сами люди. Перенаселять повесть не нуж- НО, сделайте отдельные главы-рассказы, связанные местом действия и общей! жизнью.

Очень советую над этим подумать, если надумаете что и сделаете, присы- ] лайте рукопись — я с радостью её посмотрю и. если она будет того стоить, определю в журнал или ещё куда.

А пока желаю Вам всего доброго и лучшего. Рад был познакомиться с Ва­шим голосом — он очень доверителен и чист в Вашей милой книжке. Навер­ное, и сами Вы такой же. Раз в 56-м году поступали в институт в «смазных сапогах», значит, знаете, что такое труд, хлеб и честь.

Жму Вашу руку. Ваш В. Астафьев

Дорогие Виктор и Галя! Получил я ваше письмо и по ревал сильно. Я слышал, что Виктор заболел, но не предполагал все же, что гак страшно его тряхнула болезнь.

Этот проклятый фронт так и перебирает нашего брата, перетряхивает на щи кости. Видно, война для нас никогда не кончится, так и будем мы её но С'йть в себе да мучиться болями и воспоминаниями.

Очень я рад. что Виктор начинает уже выкарабкиваться помаленьку и чт ты. Галя, рядом с ним. Как это важно и неоценимо! Хочется сказать тебе спа сибо от всего нашего мужицкого роду, и вообше мне часто хочется покдо питься российским бабам за то, что они есть на земле и возле нас. Мы бе них ни хрена не стоим. И только кажемся себе повелителями да головами, на самом-то деле путаники и слабаки.

Но об этом уж так много написали признательные мужчины, в том чис ле и я, что повторяться нс след.

В скором времени мне предстоит быть в Ленинграде. Там живут многие мои однополчане. И вот надвинулся юбилей командира дивизиона и юбиле нашей бригады. Соберутся фронтовики, будут разговоры разговаривать, нужно их послушать, потому что я начал писать большую книгу о солдат ской житухе на войне, в окопах. А последние годы я бился над небольшой повестью «Пастух и пастушка», да и сейчас бьюсь ешё. Повесть пасторального

,ип«1. о войне и о любви. Сложная оказалась вешь в работе, а ещё сложнее для публикации. Но вроде бы «Новый мир» собирается летом её напечатать. Да-,,, договор и аванс, но требуют значительных сокращений, а повесть сокра­щать трудно, потому что за три года я её так уплотнил на шести-то листах. что теперь где-то только чего вынешь — остальное рушится (повесть впервые о\дет опубликована в журнале «Наш современник». 1971. № 8. — Сост.]. Ещё ПИШУ короткие новеллы и готовлю из них книжку.

Живу я в Вологде хорошо, спокойно. Город здесь тихий, ребята-писатели хорошие. Дали мне здесь четырёхкомнатную квартиру, и работать хорошо. [0ЧЬ у меня учится в здешнем пединституте, сын служит в армии, а старуха моя мне помогает и суп да кашу варит. Так вот и живём.

Поправляйся, Витя! Нельзя нам, фронтовикам сдаваться. Рано. Надо ещё пожить за себя и за тех, кто не вернулся с войны, да и сделать много ещё надо.

Обнимаю тебя крепко, по-солдатски, дорогой. Привет от моей Марьи.

В. Астафьев

Дорогие мои землячки Золо­тухина и Долгополова!

Очень жаль, что не знаю ва­ших имён-отчеств и вынужден так вот, официально, начинать письмо).

Спасибо вам, дорогие люди, за тёплые слова, поздравления, за значок и все ваши добрые послания ко мне. Я всегда бываю рад всякому привету и вниманию с Родины, и дорога мне память и доброжелательность моих одно­сельчан. Так уж водится среди русских людей: на большой своей Родине они выделяют и любят больше всего свою маленькую родину и, как тому кулику из русской пословицы, — «своё болото всего дороже!»

И вот я, если больше года не бываю в Сибири, не повидаюсь с Енисеем и Овсянкой, начинаю видеть их во сне. а сон и воспоминания всегда «редак-труют» действительность, отбирают всё самое лучшее и красивое, и потому сны о родной земле — самые прекрасные и сладкие сны, а воспоминания фустные и в то же время солнечные. Вот из этих воспоминаний, из этой то­ски но родине, о детстве (а наше, в частности моё, детство было богато впе­чатлениями, событиями, потому и вспоминать детство радостно) и родилась книга о детстве, писать которую было тоже сладостно. Оттого так и работалось мне ненатужно, весело и в удовольствие над «Последним поклоном». Ни одна книга не принесла мне столько внутреннего удовлетворения этим воис­тину каторжным трудом.

Я в жизни переработал множество всяких работ, но даже кувалда, кото­рой я в своё время орудовал в литейном цехе, не брала столько здоровья и не '"'Матывала так- как «лёгонькое» писательское перо. И конечно же. ни одна Работа и не приносила мне столько счастья и восторга, как это литературное Дело, И счастье не тогда, когда выходит книга (хотя это — всякий раз празд-,1К), со временем привыкаешь к этому празднику, начинаешь относиться к Свосн работе так же. как и ко всякой другой. Плотник, построивший дом. или к »нец, хорошо подковавший коня, думаю, испытывает то же самое, что и я.

получив, книгу из издательства. Но счастье бывает самое большее тогда, ког-1,1 илр\ и! ничего, и; обыкновенного п\ зырька С чернилами извлечёшь 'пи­то похожее на жизнь, воссоздашь из слов дорогую себе, а иногда и другим лю­дям картинку или характер, и замрешь, как художник перед полотном, пора­женный этим волшебством — ведь из ничего получилось! — сам себе уди- вишься: «Господи! Да неужели это я сделал?!»

Вот это и есть счастье творчества, редкое счастье, но ради него и работа­ешь, напрягаешь память, перенапрягаешь сердце, и всё же. как оно получает­ся, никому и никак не сумеешь объяснить и передать. Научить писать нельзя — подучить можно.

Сейчас я начинаю писать роман об инвалиде войны и хватит мне его на­долго. Говорить о романс ешё очень рано. Всё ещё в заметках. Не бросаю ра­ботать и над маленькими рассказами, которые именую сибирским словом —, «затеей». Они публиковались в первом и втором номерах журнала «Наш со­временник» за прошлый год. Иногда бывают в журнале «Сельская молодёжь», Книга «Затеей» включена в план издания 1972 г.

Три последних года я работал над повестью о любви и войне — «Пастум И пастушка». Работа закончена. Повесть включена в мой однотомник, кото-ч рый должен выйти в этом году в издательстве «Молодая гвардия». Кроме этой повести туда войдут: «Стародуб». «Кража», «Последний поклон».

Есть и другие дела и задумки, но о них говорить преждевременно. Време­ни для работы остаётся очень мало. С годами обрастаешь знакомствами и все­возможными обязательствами, которые сильно отвлекают. Порою месяцами нс удаётся по-настоящему сесть за стол. Всё мечтаю забраться к тётушке в Ов­сянку, засесть в закутке месяца на два и поработать всласть в стороне от поч­ты, звонков и всяческих мелких забот-хлопот.

Что же касается вашего вопроса насчёт деревенской темы, то на вопрос этот отвечать не так просто. Думаю, масса книг о дореволюционной деревни и деревне тридцатых годов была вызвана прежде всего тем, что авторы их бы­ли свежевыходцами из деревни и корни их ешё не отсохли и, главное, не от­болели и не оторвались от родной земли. Да и события, происходившие тог да в деревне, были остры, значительны и волнующи по содержанию. Шла ломка старой деревни, тысячелетнего крестьянского уклада — это не могло не вызвать пристального внимания со стороны литераторов, не могло всё это не потрясти писателя своей жгучей драмой.

Современная деревня, особенно послевоенная, сделалась монотонной I жизни своей, невеселой, неяркой (я говорю о старой, обезлюдевшей деревне А новая деревня, напоминающая не то рабочий посёлок, не то городок, очень смахивающий на приснопамятные «соцгородки», не может тронуть сердце И глаз художника своей одноликостью как в домах, так и в отношении к труду. Эта деревня должна родить своих писателей, которые увидят в ней свою по- эзию, свой смысл, свою красоту и философию. Мне же и моим друзьям-де­ревенщикам ближе, роднее и понятней та разнопёстрая, тихая и очень разная деревня, которую мы знали и запомнили с детства.

Вопрос этот и разговор очень больной, и в письме всё нс скажешь. Это! вопрос задаётся писателям с трибун съездов. И в письмах, и в критических

,-ппьях. Нужно время. Нужно расстояние, чтобы приглядеться к новым явле­ниям В деревне и осмыслить их. Те, кто пытается наскочить на эту тему не 10думав. рожают «слепых котят», которые, в отличие от котят живых, так и не прозревают, а на корню засыхают и опрокидываются кверху лапками.

Могу расширить список писателей, и к тем, которых вы перечислили, до­бавить Федора Абрамова («Две зимы и три лета»), повесть Василия Белова „Привычное дело», повести и рассказы Евгения Носова, Троепольского. В. Распутина (в седьмом и восьмом номерах «Нашего современника» напечата­на замечательная повесть этого автора «Последний срок»). Можно пореко­мендовать читателям книги Юрия Бондарева, Константина Воробьёва. Алек­сандр Боршаговского. Бориса Можаева. Виктора Дихоносова. Эти все писа-,еди. пишущие о деревне, в том числе и современной, и пишущие, на мой ВЗГЛЯД, довольно прилично, есть среди них и пишущие о сибирской деревне.

Вот пока и всё, что я могу вам написать. Ребята из Овсянской школы прислали мне гербарий цветов, и я часто его рассматриваю и гостям показы­ваю — хвастаюсь, какие дивные цветы цветут у нас! Может быть, в начале ию­ня, в пору цветения, мне удастся приехать в Сибирь и побывать в Овсянке вместе С моим другом, хорошим писателем Евгением Носовым. Но сейчас зи­ма, за окном светит морозное солнце, и лето кажется таким далёким, и меч-щ о нём — такой несбыточной, что и загадывать что-либо страшно...

Пожелаю всем вам всего самого лучшего! Ещё раз спасибо за внимание и добрые слова в письмах. Низко кланяюсь родному селу и сердечно привет­ствую читателей нашей библиотеки. Ваш Виктор Астафьев

Дорогой Ванюша!

Получил твоё длинное груст-но-элешческое письмо. Сейчас я от друзей получаю письма в ос-Ювном такие же, все жалуются на одиночество, покинутость и пр. Сказыва­лся возраст, неудовлетворённость жизнью, дни из которой отнимает у нас су-М, но и мы ими сорили, не задумываясь о днях грядущих. И ничего с этим 'с сделаешь — так было, есть и будет. Я, что ли, разумней распорядился со-юй? Кто его знает. Повезло, может быть, но к этому везению выстраивается №лая пень жизненных обстоятельств, в том числе гибель матери. Все свои Ынешние «блага», всю, не совсем заслуженную славу свою (на безрыбье и я гоа!), всё, что есть у меня, я не задумываясь отдал бы за обыкновенную де- венскую жизнь с матерью под одной крышей. Нет для меня ничего выше и ороже на свете, чем мать. Но так уж заведено у людей — надо потерять, что-Ы оценить. Но я потерял мать на седьмом году и не помню её. даже облика 10 помню, и если я через сорок лет говорю это, значит нет тут ни литератур­ою лукавства, ни личной корысти.

Я тоже бросил курить и тоже стал пузат и толст. Курить заставил меня РОсить сердечный приступ, который случился после празднования дня рож-ения _ первого мая праздник, второго в больницу. Там и бросил. Что де-Не помирать же из-за курева. Есть более веские причины.

Лето всё проездил. Сначала был в ГДР — очень полезная поездка для бу­дущей книги, потом месяц был на Урале — делал инсценировку по любимо­му гобой рассказу «Руки жены» для Пермского драмтеатра; пьеса ужс репети- рустся. зимой обещают премьеру, называется пьеса «Черёмуха».

Затем ездил в Салехард, где с женой и одним другом-художником на рыб-надзоровском катере совершил «кругосветку» по малой и большой Оби. Уди­вительная получилась поездка! Край этот не тронут ешё. Поел осетрины, мак­суна, чиря и пр. Настрелялся, насмотрелся, шишек кедровых побил, брусни­ки поел и ровно бы очистился душой, и такая меня охватила жажда к работе, что. вернувшись, я тут же сел и начал давно задуманный роман об инвалиде войны, начал уж «входить», начал уж размахиваться — бац. телеграмма! Вы­звали в «Роман-газету» готовить «Последний поклон». Пока его готовил, тут секретариат в Архангельске подкатил, я прямо из Москвы и туда. На пути в Вологде подхватил Марью свою, и она хоть пить шибко-то мне не давала, тор­мозила всякие мои загульные действия. Кроме того, в Архангельске у неё вы­шла книга из двух повестей («Отец» и новая), так она и дело сделала.

Вот теперь я лишь оказался дома... Но через два дня. 25 октября, испол­няется четверть века, как мы заключили брачный союз с Марьей Семёновной, свадьбы у нас тогда, в сорок пятом, не было, так решили погулять нынче, и опять долой неделя. А там ешё что-нибудь, ну вон в Пермь на 14-е ноября зо­вёт слёзно друг фронтовой — ему 50 исполняется. «Не приедешь если», пи­шет, «обижусь», «зазнался значит», пишет. Ко всем моим погодкам и друзьям подступают юбилейные годы — зальёмся, наверное! Мне и самому скоро 50! Это я к тому Ваня, что если весной не приеду — не суди, но хоть позднее, а всё равно на Родине буду и к тебе загляну.

Дело в том, что ТЮЗ Красноярский намеревается сделать постановку по «Краже», инсценировку пишет зять покойного И. Д. Рождественского, и как он её сделает и когда — не знаю. Если он сделает и начнётся работа, мне при­дётся подъехать в Красноярск, я обещал помогать театру своими действиями А если это не получится — летом двину в село родное на месячишко, ждёт меня дядя рыбачить — вот с ним и к тебе по морю прикатим (у дядьки-мо­торка есть). Будем ехать, песни петь и рыбачить, а ты выйдешь на бережок и скажешь: «Что же вы, бляди такие, так долго едете? Уж самогонка вся про­кисла!» «Мечты, мечты, где ваша сладость!?»

Но мечты бывают осуществимы, надеемся. Вот мечтал на Оби побывать и побыл! «Пастушка» моя не пристроилась ещё. Все ахают и охают, но не пе­чатают. В однотомник я её вставил, если не снимут, выйдет в книжке хотя бы. Вот. Ваня — Ваня-паренёк, и всё вроде. Чего забыл — не обессудь.

Поздравляю тебя и супругу твою с праздником зт белоснежной зимой. Катай-1 тесь чаше на салазках и брюха не будет! А у нас нет ещё снега — тепло и сыро.

Ваня! Не горюй! Думай о тех людях, которым ой как хуже тебя, и будет! тебе легче. Мне такое сопоставление с другими всегда помогало. А «Тают сне­га» — это говенная книга. Я её мысленно вычеркнул из своего актива и ни-1 кому дарить мне её не хочется. Раз её спёр какой-то дурак, пусть ему хуже бу- I дет, как говорили о секретаре колхозной парторганизации, которому дали на премию собрание сочинений Карла Маркса: «Так ему и надо!»

А ешё я тут на севере услышал хорошую наиновейшую частушку: «Я у м11нк11 под рубахой облигацию нашёл. Расстегнул свою ширинку — тут же но­мер подошёл!» Хорошо, а? Вот он, народ-то, творец какой!

Обнимаю, твой Виктор

Р. 5. Недавно с твоей родины, из Туруханска, одна сибирячка-читатель-нина прислала мне сельдюшки (севрюжки) и осетрины. Добрая какая-то и чудная рыбачка, которую так растрогал мой «Последний поклон». Кстати, он ВЫХОДИТ в «Роман-газете», кажется, в январе.

Уважаемые руководители писатель­ской организации! Старшие товарищи по труду!

Нерадостные думы, озабоченность нашими делами заставили меня, одного из работников нашей литературы, оторваться от повседневного труда и написать вам это письмо. Вызвано оно тем. что вы самовластно, не поставив в известность даже нас, членов правле­ния российской писательской организации, не говоря уж просто о членах пи­сательского коллектива, — исключили из членов Союза писателей писателя Александра Исаевича Солженицына, которому и без того выпала доля муче­ника в жизни и в литературе. А ведь даже в колхозах, перед тем как изгнать кого-либо из членов артели, собирают общее собрание!

Не один я ждал, что нам хотя бы через писательские газеты, наконец, бу-лет объяснено, чем и почему вызвана крайняя акция в отношении к одному из наших собратьев по труду, но и этого не произошло. Объяснение секрета­риата с надёрганными цитатами из письма А. Солженицына и превратно ис­толкованными удовлетворить может разве что и без того озлобленного, горя и боли жаждущего обывателя.

Нам, и так давно уже и прочно устранённым от решения.жизненно важ­ных писательских дел (нельзя же всерьёз относиться к тем реденьким пригла­шениям на очередные пленумы, где, по существу, не решается и не обсужда­ется ничего дельного), как бы стукнули ешё раз по носу и дали понять: мол, Май, щенок, свой куток. Этак ведь дело может снова обернуться тем, что на­ши дела и судьбы в конце концов решать будет уже не секретариат, а кто-ни-будь один, ответственный, к литературе приставленный товарищ.

Случилось так, что после выхода своей первой книжки я, больной, ехал в санаторий и в Москве оказался в день смерти Фадеева. Никогда не видевший Со живым, знавший только по его произведениям, с детства преданно любив­ший, особенно «Разгром», был я ошеломлён этой смертью. Несколько раз "Рошёл я мимо гроба Фадеева в Колонном зале, я мучительно пытался по­нять; что же это случилось? Что произошло? Вот он, человек, который меня - 'Ил и миллионы таких, как я, быть мужественными, прямыми, не жалеть се-51 во имя друга, земли родной, отцов своих и матерей, — взял и застрелился! Нет, не там, в Колонном зале, а гораздо поздней, я, ешё только вступа­вший в литературу, сделал для себя вывод, что Фадеев предупреждал нас, ""тературных юнцов, этим выстрелом, оберегал от тех роковых ошибок и заблуждений, которые совершил он. и не хотел, чтобы мы их повторяли. Мо­жет быть, это и не так. Толкуют этот мужественный (иначе я не могу его на­звать) поступок и иначе, толкуют выгодно для себя и текущего времени. Не я склоняю голову перед человеком, который так много сделал литературные трудом своим для того, чтобы мы выросли бойцами и честными людьми и н( задумывались: выгодно это или нет.

Я склоняю перед ним голову и за то. что эхо его выстрела звучит в мое! душе до сих пор и не даёт покоя, предостерегает от лёгкой жизни, равноду­шия и литературных компромиссов, на которые, к горькому моему сожале­нию, так склонны сделались те, кто учил нас в детстве своими книгами был непреклонными в испытаниях, быть всегда, в беде и в радости, со своим на­родом.

Как-то всё больше и больше ощущается попытка наших старших товари« щей отмахнуться от нас либо заморочить голову. Но ведь мы уже не юнцы! У нас за плечами война и нелёгкая послевоенная жизнь. У нас уже головы се­дые, и мы вправе не только ждать, но и требовать, чтобы с нами разговари­вали как с ровней, а не как с бедными родственниками. И тем более вправе требовать, чтобы с нами считались, когда решаются вопросы, для литературы насущно важные, болезненно острые.

Волевые, келейные решения многих наших дел уже привели к тому, чта надзор за словом писательским у нас стал такой, какой и не снился писатеч лям в «проклятом прошлом». Он, этот надзор, сделался многоступенчатым, нашему брату даже и допуску нет к тем, кто решает судьбы новых книг. «Не­видимки» точат древо нашей литературы, и прав Солженицын, указавший на то, что она утратила своё ведущее положение в мире. Как ни отмаливайся 01 этого, как ни ораторствуй, ни прикрывайся цифирью валовой продукции ли-1 тературы, а ведь так. Работать в нашей литературе всё труднее и труднее из- за внешнего давления да из-за того «внутреннего цензора», который в каждом из нас домовито живёт и сердце в кулаке сжимает.

Можно от всего этого отмахнуться. Можно и себя убедить в том, что жи­вём ведь, пишем, даже издаёмся, хоть и в «кастрированном» виде. Но нас вос­питывали не себялюбцами-одиночками, не мещанами, у которых хата с краю, и потому не можем мы быть безразличными к судьбами и делам товарищей по труду, к тем, наконец, даровитым людям, что идут уже следом за нами, ды­шат горячо в наш затылок.

Мал. немыслимо мал для такой страны, как наша, приток одарённых лю- лей в литературу. Вспомните только, каков был «улов» на обширных семина­рах в Чите и в Кемерово: Распутин, Вампилов, Машкин, Колыхалов. Якубов­ский, ну и ещё два-три человека, фамилии которых не вдруг и вспомнишь. В молодых числимся мы. сорока- и сорокапятилетние. — это ли не показатели застоя мысли в обществе, это ли не тревожный сигнал того, что потенциаль-1 ные творческие возможности сдерживаются у нас?!

А поглядите, полистайте внимательней книги моих сверстников по возра.-сту и труду. Какая бездонная усталость в прозе сорокалетних, какая печаль В интонации талантливой прозы! И кабы эта усталость была и оставалась в кни­гах! Она ещё и в душах наших. Закройте глаза и заставьте кого-нибудь вслух прочесть талантливую книгу сорокалетнего — вам послышится голос старца. Неужели вы этого не знаете и не слышите?!

Ныне в Москве повесился Юрий Добряков; летом в Красноярске пове-сцлся Игнатий Рождественский. Первого я почти не знал, второго знаю с дет ства — он 0ЬЛ моим школьным учителем. Он учил меня русскому языку и ли­тературе в игарской школе. Хорошо учил. Прекрасный был преподаватель и прекрасный человек, безмерно любивший русскую поэзию и землю родную, особенно Сибирь. Всегда он поражал меня юношеской восторженностью, не-(лтемнённым оптимизмом в восприятии жизни и вот... повесился в 58 лет. Анатолий Кузнецов за рубеж смылся, трусливенько, подло смылся, не по-рус­ски, хлопнув дверью и пославши по матушке тех, кто ему не нравился, а вти­харя, исподволь изготовившись к бегству. Теперь вот учинили расправу над талантливейшим писателем России.

Не довелось мне читать его новых романов — не люблю я читать и думать пол одеялом — унизительно это для бывшего солдата и русского литератора, но и го, что я читал, напечатанное в журнале, особенно «Матрёнин двор», — убелило меня в том, что Солженицын — дарование большое, редкостное, а его взашей вытолкали из членов Союза и намёк дают, чтобы он вообще из «дома нашего» убирался. А мы сидим и трём в носу, делаем вид, будто и не пони­маем вовсе, что это нас припугнуть хотят, ворчим по закоулкам, митингуем в юмашнем кругу.

Стыд-то какой! Вчерашние бойцы, неустрашимые фронтовики и их со-путницы делают вид, будто ничего не произошло и не происходит. Будто и не ведают, что кровью нашей завоёванное в мире уважение распыляется, улету­чивается, и те, кто был за нас, отвёртываются один за другим. Говард Фаст, Фрэнк Харди, Андре Стиль и покойный Джон Стейнбек, даже Луи Арагон...