Дорогой Александр Михайлович! 7 страница

Что же — опять изоляция? Опять пресловутый железный занавес? Опять это зловещее: «Я не прошу вас доносить друг на друга, но прошу проникнуть­ся друг к другу здоровым недоверием»? А ведь если так и дальше дело пойдёт и все мы по углам отмалчиваться будем — до новой беды снова докатиться возможно.

Горько и тяжело писать вам. убелённым сединами, много пережившим и передумавшим, но ещё горше и тяжелее молчать.

Честный выстрел, пробивший сердце русского писателя Александра Фа­леева, не даёт права молчать тем, кто пришёл сменить его на боевом и нелёг­ком посту.

С уважением. В. Астафьев, член правления Союза писателей РСФСР

В Союзе писателей отмолчались, сделали вид, что письмо не получали. Может, и не получали, были конторы, которые, заботясь о нашей нравст­венности, упрятывали и бумаги, и нравственность, и авторов вместе с тем в долгий ящик. А может, и Господь меня снова спасал от бед и писателей. Что касается секретариата нашего Союза, то невольно вспоминается анек­дот: «Мама! Письмо, в котором ты просишь денег, я до сих пор не полу­чил», — не хотели там расширения скандала и огласки, шуму лишнего не Желали. /Авторское пояснение через много лет. — Сост.]

Вам [речь идёт о повести «Пастух и пастушка». — Сост./. Много взяла она у меня сил и боли, прежде чем появилась на свет. Но в журнале печатался со­кращенный вариант. Может быть. Вы подождёте выхода книги до середины будущего года? Или всё-таки прислать журнал?

«Затеей» тоже немножко подождите. В начале будущего года в издатель­стве «Советский писатель» выйдет моя книга «Затеей», и я пришлю её Вам, где Вы можете найти и те веши, которые печатались до и после семидесято­го года.

Очень рад, что М. Дудим так хорошо говорил Вам о моей повести, он Н фронтовик, и его мнение мне особенно ценно. Друг Дудина. поэт Сергей Ор­лов, также был в Чехословакии осенью и говорил о моей повести. И мне то­же захотелось повидаться с Вами и поговорить. Но как это сделать, я не знаю. У меня ведь вышли уже две книги в Вашей стране, и любопытно было бы уз­нать — читаются ли они? Заметил ли их Ваш читатель?

Что касается слова «затесь», оно есть в словаре Даля и в разных местах нашей страны пишется и произносится по-разному: затёс, затёска, а на моей родине в Сибири — с мягким знаком — затесь. Происходит оно от слова те­сать — рубить топором, затёсывать на дереве отметку и идти дальше, а потом, на расстоянии, снова делается затёска — таким образом остаются меты на стволах, чтоб человек не заблудился, а когда он часто ходит по своим зате-сям — оставляет тропинку, затем может получиться и дорога, гак что вес та­ёжные дороги начались с затесей. Я и поговорку слышал в Сибири: «Поход начинается с песни, дорога — с затесей».

Вот пока и всё. Поздравляю Вас с праздником Октября. Желаю всего до- брого и буду ждать ответ. Мое отчество — Петрович.

Да. ради бога не беспокойтесь насчёт какого-то сувенира — ничего не на­до. Ваш В. Астафьев

Дорогая Каролина Алексеевна!

Я был в отъезде и оттого не отве­тил сразу на Ваше письмо. Очень рад, что моя новая повесть понравилась

лодного и спать лёг в нетопленой избе, назавтра же и зачихал, и домой по­ехал, добывши одного рябчика. Но уже очухался, ничего особенного — катар нерхних дыхательных путей, по-мужицки просто — простуда. Вот я и читал всласть стихи, окунался в русскую поэзию — это диво дивное. Даже и жалко нолей, лишённых этой чудесной страны. Бедные, они просто и сами себя ли­шают, может, самого большого после любви наслаждения, а так как наслаж-1сний ноне раз-два и обчёлся, то вдвое обидно за людей, не полюбивших по­мню. Вот пишу тебе, а в голове звучит совершенно потрясающая строчка

I ютчева: «О, господи дай жгучего страданья!» Не дожили эти ребята до наших лисп! Они б молили господа, чтоб он хоть маленько поубавил сих страданий. Правда, они молили всё о страданиях возвышенных, нам вовсе недоступных и непонятных, как свинина казаху.

А на столе ждёт масса необходимейших дел. и в первую очередь фанки «Пастушки», которые надо было срочно читать. Прочёл. Повесть едва ли пой-к1. В надеяться надо.

Мозги у меня всё ешё нараскоряку, и поэтому не могу собрать мысли во­едино и толково написать всё. Вот-вот должна быть вёрстка однотомника, то­ле работа большая, да и с «Пастушкой» ешё горя хвачу. Но сил я у вас под­набрался и могу ломить теперь. Вот вернулся домой, вздохнул облегчённо вроде бы. а на сердце какая-то тоска и несбыточная мечта: мою бы Вологду с её добротой и зеленью и квартирой четырёхкомнатной перетащить бы в Си­бирь и поставить супротив Караульного бы быка... Вот бы да бы!.. Манилов­щина! А сладко помечтать.

Нового я ничего не написал. Добил лишь большой рассказ о космонавтах /Ночь космонавта». — Сост.] — вся надежда на зиму, надо бы роман заме­си п, и повесть небольшую, да всё недосуг, всё дела более «важные». Рукопи­сями заваливают меня молодые со всех концов — из двух одно: или вывелись Добрые люди, готовые жертвовать собой и временем во имя молодых, или же молодёжь настырная и одолевает всех своими рукописями.

Ну вот, пишу-то я без повода, а без повода русские люди ничего не уме­ют, даже прогуляться на двор, и то им надо, чтоб попутно в нужник завер­нуть. Вот и расползся я и ничего путного не сказал тебе, а всё представляю,

притих сейчас Казачинск среди пожухлых лугов, нарядного, уже сквозя­щего леса и как неотвратимо надвигается на вас всех тоскливая, долгая и во-к)1це-печальная зима. Зато сейчас пора прекрасная! Выдаются солнечные дни,

II Лесу маслята, рыжики, а у вас фузди. Утки тревожатся, ласточки и стрижи Летели, скворцы клубятся в небе и перед вечером поют в палисадниках мо­лодые, готовясь к будущей весне. Будем и мы мечтать о ней и согреваться Мечтой о тепле и солнце в зимнюю стужу.

Обнимаю тебя. Прости за фустный тон письма — это немножко от хво-и немножко от осени.

Дорогой Коля!

Я гут приболел немножко. Ходил по дивному осеннему лесу с ружьецом и разо­прел в тёплой одежде, а потом попил хо-

ч

Дорогой Вадим

Давненько уж я получил твоё письмо, а ответить не мог — свалился. Всё было хоро­шо. Перед праздником с Марьей Семёнов-

ной поднялись легко и быстро и двинулись во Псков. Побывали в пушкин­ских местах. Экое диво! Сколько радости дала нам эта поездка. Потом, перед самым праздником и после него малость схватывало сердце. Оклемался вро­де и в Киев собрался, с режиссёром работать, но 6-го как взяло...

Вот второй только день брожу по избе и пробую водить ручкой по бума­ге. Билеты в Киев сдали, чемоданы распаковали. Режиссёру самому приходит­ся лететь ко мне, и сегодня он будет, а с ним уж хрен чего напишешь. Вот я и стараюсь все мелкие дела приделать. Рукописи разгрёб, почту и даже почи­тал кой-чего для души. Есть преимущества у филона...

Теперь мечтаю, как поскорее выбраться в деревню, пожить на чистом воз­духе, на чистой воде и, может, наладившись, и пописать чего. Хочется что-нибудь про природу написать для ребят и рассказ хочется написать о том. как Ваську одного в леспромхозе товарищеским судом судили, и что из этого по­лучилось. По демагогии вдарить хочется.

Ринка наша /так по-домашнему звали Ирину. — Сост./ была в Сухуми по какой-то туристической путёвке. Грузинцы-молодцы вологодских туристов блокировали, и девки боялись в одиночку нос куда-либо показать. Так ч Ринка, не найдя тебя, отсыпалась. Мне вот тоже надо бы в Ессентуки ехат да ведь собраться-то, путёвку-то достать — целая история с географией!

Роман я окончил. Чтобы ею, собаку, делать, надо ба-альшое здоровье иметь. До осени пусть терпит. Где-то вышла моя книжка «затесей». в газете видел, а наяву ещё нет. Когда её пришлют к нам в край северный? Далеко ведь — семь часов поездом! Однотомник мой. великомученный, задержали было, в который уж раз чего-то напугавшись, на сей раз рецензии в «Новом мире»! И сейчас, говорят, опять ему ход дали. Комики и трусы!

Очень рад, что дела твои тихонько налаживаются, но ешё больше буду рад, если тебя «Известия» изымут с южных краёв, где, я понял по рассказам Ринки, живут сплошь плуты и дикари. С ними поживёшь, так и Салехард ска­зочным городом вспоминаться будет.

У нас весна никак не наступает, но каждому погожему дню радуемся. И жизнь течёт хоть необычная, но добрая.

Обнимаю. Виктор Петрович

Дорогой Вадим!

Я только что вернулся с Оби. На этот раз с бригадой ух, хорошей бригадой-то, по средней Оби крутились, пароходом и на вертолёте. Я при встрече расскажу тебе, что и как, а пока пишу, чтобы ты дал сигнал к отъезду. Мы можем поехать в конце сентября, начале октября.

Я очень себя плохо чувствую — гастрит обострился, а главное, поднялось даатенис. и мне надо отдохнуть и воды какой-нибудь попить. А устал я и над­садился с одним художественным произведением, которое заканчиваю и ско­ро отошлю в журнал. И как вышлю, то буду свободен пока ото всех дел.

Затею с путёвками в Гагру пришлось оставить — мы не можем так надол­го отлучаться из дому, а вот если бы ты подыскал заранее нам комнатушку че­рез бюро какое-нибудь на двоих, было бы хорошо. Может, у твоей прежней хозяйки? Нам очень не хотелось бы тебя стеснять и отвлекать от работы. Сло­ном, ждём от тебя сигнала — телеграмму, письмо, как угодно, и тогда соби­раемся и едем.

С книгой опять, кажется, всё накрылось по причине пессимизма, а и Бог с ним. У меня нет сил и на свою-то работу. Ну. будь здоров! Твой Виктор Петрович

Дорогой Александр Сергеевич!

Я слышал, что Вы в Москве. Значит, что-то сдвинулось в кино! Я тоже месяц назад, по просьбе своего несчастного режиссёра, побывал у высокого кинош­ного начальства и порадовался тому, что я работаю в литературе и могу от ки­но не зависеть. У нас всё проше. доступней и, наверное, человечней. Когда со стороны посмотришь, конечно.

А на Новый год меня свалило в тяжким приступом — гриппом, а потом начались осложнения, которые и до се не кончились. Болезнь, как всегда, способствовала тому, что когда я смог глазом глядеть и башкой немного ше­велить, то прочитал все рукописи, скопившиеся у меня. Первым я читал Ваш соорник и потом долго не мог отделаться от гнетущего чувства одиночества, "ски и какой-то волчьей зимней озяблости. Часто такого рода настроения и 'акис ощущения я списываю на болезнь — при гриппе все они появляются разом и долго не отступают. Остальную же часть всё-таки списываю на Вашу Рукопись и теперь понял — прежде всего поэтому, отчасти исключительно по­этому. Вас и не печатают и печатать скоро не будут.

Конечно, Вы вправе мне заметить — настроение «духа» саму душу худож­ника не придумывает — она одинока, и в рукописи одинока. Правильно. Вы е ещё и усугубляете эту заунывную безысходность, часто неосознанно. В Ва­ших старомодно и неудачно названных рассказах столько смерти, тлена, стар-'"-'ской покинутости!..

Я понимаю, рассказы писались в разное время, и в это разное время Вы 'еликом выполнили, даже перевыполнили программу российского новеллиста.

который вовсе уже и не русский новеллист, если: а) не напишет о собаке, б) о лошади, в) об одичавших и одиноких стариках, г) он не современный рус­ский новеллист, если не напишет об истреблении (бесцельном, конечно) ог­ромного и доброго зверя-лося и ещё о корове. Я тоже обо всём этом писал, и все мои друзья писали. Кажется, у меня ещё корова в запасе? А за лошадь я уж раза четыре принимался!.. Но спасло меня то, что об этом обо всём я пи­сал не протяжении многих лет, и между этим были другие рассказы, как бы разбавлявшие роковую неизбежность тем русского новеллиста. Потом я на­учился кое в чём себе отказывать, то есть не касаться тем и предметов, кото­рые как бы заранее обрекают на сочувствие и успех данное произведение (именно поэтому шибко очеловеченный белый Бим с чёрным ухом пользует­ся таким ошеломляющим успехом у нашего слабо подготовленного, но жало­стливого к животным читателя). Именно поэтому я бы и не стал писать, а ес­ли бы написалось, никому бы не показывал рассказа о смерти одинокого пса и псовой одинокости его хозяев. Человек, гак хорошо научившийся владеть пером, как Вы, должен взять себя за руку, как хороший ягодник не коснётся пусть спелых, пусть ярких ягод, оставляя их легкодоступными для ребятишек, коим пока ещё тяжело и жутко ходить в лес одним. Вы меня поняли?

Ваши рассказы о людях (название «Смерть музыканта» — действительно худое и даже вычурное в данном случае и опять же плохо названный рассказ «История одной любви») — лучшие и наиболее цельные в сборнике. К ним присоединяется свежо (видимо, недавно написанное), этакое славное вступ­ление к сборнику. Остальное надо как-то разбавлять, надо как-то освежать, а то ведь дышать нечем — такая духотища и тоска. Причём рассказ об охотни­чьей собаке написан в духе «Бима» — это когда собака очеловечивается до то­го, что и мыслит за человека и её глазами обсуждаются и решаются поступки человека. Но так как они всё же от собаки и совсем «по-человечьи» не может быть, начинается то хитренькое упрощение под хитренького Трое польского, когда поступки человека излагаются как бы со стороны и поверхностно — вот и гадай, отчего хозяин сделался таким. В мать свою сволочную удался, в ар­мии ли особачился? От роковой ли любви озверел до того, что собаку свою стрелять взялся!..

Всё слишком сверху нахватано, слишком везде в рассказах о животных этот самый натурализм и жалость эксплуатируются. А когда начинается о лю­дях, появляется другая беда: разобщённость и житейская, и душевная. Есть она? Есть. Но так ли уж остро воспринимается и претерпевается, как нами — людьми пишущими и, жеманно выражаясь, интеллигентно чувствующими? Нет и нет!

Я много лет знаю свою деревушку Быковку на Урале — она постепенно вымирает, народу в ней остается всё меньше и меньше, но всё-таки мои бы-ковцы (а у меня уже есть основания называть их своими) хоть и отдалены, хоть и шибко оторваны от остатьного мира — тоже тоскуют, и работой заня­ты, и загулять могут. А летом: грибы-ягоды, сено, дрова, да гости городские, — им не до тоски, однако, а то, что у них на душе, — они выскажут хотя бы мо­ей жене и облегчатся, и живут просто, ненадоедно: попивая, сплетничая, по­могая друг дружке. И мир их этот, и жизнь ихняя не нуждаются в нашем со­чувствии. И не нужно навязывать им своё настроение, свой псевдоопыт и взгляд на жизнь хотя бы потому, что их «тёмной» жизни уже много тысяч лет, ;1 нашей, «просвещённой» — и сотня не наберётся. Однако ж нам и сотни хва-шло. чтоб душевно разрушиться. Не верите мне, прочтите свой сборник — ес0 написал если ещё и не разрушенный душевно, то смертельно усталый че-ювек. Вот какие невесёлые думы были у меня после прочтения Вашего сбор­ника.

Виктор Астафьев

Дорогой Николай!

И я радуюсь тому, что стал ты членом организации, в которой имею честь состо­ять я и мои товарищи. Да, радуюсь, и не только потому, что, как говорится, руку к сему приложил, но и потому ещё, что верю в нашу захламлённую, не раз уже распроданную с молотка, замор-[ованную и всё-таки живую литературу.

Счёт у нас пока ещё на единицы, однако эти единицы составляют сейчас суть и всё в литературе, и они в большей степени, чем рвущая зубами мясо и юный приспособленческая орда, влияют на формирование общества, на его совесть, честность и здоровье. Пусть внешне это ещё не столь ощутимо, как хотелось бы, но и не столь ничтожно, чтобы с ним не считались. Во всяком случае, я по себе знаю, как на меня и на моих друзей надеются, ждут много­го от нас и боятся, чтобы мы не предали свою душу и перо. А распродать то и другое и прожить лёгкую — вот лёгкую ли?! — жизнь в нашей литературе очень просто.

Вчера появились в газетах портреты Корнейчука с дежурными словами екорби. У меня был как раз режиссёр из Киева и сказал страшную, на мой взгляд, вещь — никто, ни один человек не помянул покойного добрым сло­вом, все почему-то в день его кончины вспоминали о нём мерзости, а сам он, умирая от рака крови, кричал: «Отдам миллион, только спасите!» Вот и ни ванья, ни миллионы не нужны сделались, как смерть подступила.

Веё это я к тому пишу, что нашёл ты путь сложный, трудный, трудности которого, сколь бы я тебя к ним ни готовил, будут всегда пробующими твой позвонок на прочность. Сейчас у тебя в душе праздник, в голове туман и рас­сеянность, как в половодье, — плыви в любую сторону, ведь просторно! Хо­рошее состояние, но оно пройдёт, начнётся работа, работа, работа. Тебе нуж­но очень много сделать и, прежде всего, в направлении самоусовершенство­вания. Жить нужно напряжённо, особенно периферийному писателю. Ему, "'Ремыке. всё время приходится ходить с котомкой и нести груз той самой продукции, тех знаний и информации, за которыми в столице лишь стоит че-РвЗ улицу перебежать и вот они.

Не дай бог тебе заболеть чванством и самолюбованием, какая бы на тебя сла-1!а потом ни свалилась. Но не дай бог остаться робким и застенчивым провинци­алом, которых у нас просто готовы на руках носить, потому что провинциал —он же ребёнок, которому можно и соску дать, и по попке похлопать ласково, и идти в нужную сторону научить, держась за руку дяди, ласкового дяди из журнала или издательства, который дни и ночи не спит и всё думает, как не­смышлёнышу глазки открыть и ходить его ножками научить. Ходить надо са­мому, и как можно твёрже, говорить своим голосом, но как можно реже и только по делу. И помнить две заповеди — первая житейская: «Жизнь свою держи за узду, на жребий свой не ахай, и если тебя посылают в ... ты посы­лай на ...» Вторая — литературная:

Орёл был у нас председатель,

Зайчишка был наш издатель,

А критиком был медведь.

Чтобы быть российским писателем —

Ба-а-а-льшое здоровье надо иметь. Вот и помни всегда о нём, о здоровье. Я вот с фронта его ешё немного привёз, а потом не жалел, развеивал и не всегда на работу, но было и на за­столья. Конечно, я не жалею о том, чего было не так уж и много — о гулян­ке, но вот хворать стал всё чаше, и хворь из-за стола надолго вышибает, а там уж и старость костями постукивает — через два года пять-де-сят! Третий день пробую садиться за стол, а и то накоротко, а сделать хочется ешё много.

Ну, написал я тебе семь вёрст, читай знай. Крепко тебя обнимаю. В доб­рый путь. Твой Виктор Петрович

Дорогой Женя!

И за посвящение, и за поздравление, и особенно за цитату из «Экклезиаста» — спасибо. Эту цитату я пришпилю к роману, чтобы неповадно было тем, кто хочет и до­бивается того, чтобы властвовать над всеми и иметь себе даже на войне от­пуск, пока умирают другие...

Кстати, книгу повестей, где есть и «Пастушка», выдвигают на Гос. пре­мию на 1973 год, но это пока «тайна». Действие сие начинается в четвёртый раз, я уж было в дыбы, да Бондарев, бывший вояка, Ванька-взводный, умни­ца и хохмач, смеётся: дают на четвёртый раз, говорит, мне на четвёртый дали!..

Где-то я слышал: что такое затурканный еврей? — это еврей-турок, а что такое затурканный русак? — это я, мудак! Веришь, нет? Как в Боржоми про­чёл хорошую книгу «Великий человек», так с тех пор ни одной не прочёл. Правда, правда! Справа от меня уже три ряда книг на столе, в основном по­даренных, и не могу прочесть — готовил том избранного. Как ковырнулся —] батюшки мои, а говна-то, а мусора-то в тексте. Свою раннюю повесть «Звез­допад» переписал заново, «Перевал» исчеркал до основания, а надо ещё пре­дисловие, а надо и рукописи читать, и письма писать, и в Москву по делам съездить, и там, конечно же, напиться и неделю лежать, не поднимая головы, — контужен ведь, дурак, давление мгновенно подскакивает, да и глаз-то один всего видит и сдаёт, подлюга. Но живу и даже умудряюсь, в обшем-то, все почти сделать, в смысле почты, но уже с поздравлениями оплошал, поэтому у ребят у всех прошу извинения и всех чохом поздравляю.

А тут ещё упал и не упал, а прямо сказать, ё..улся, идя с базара, и отшиб нутрснность всю. Видно, остарели там все кишки-то, и аж что-то треснуло и пискнуло в моём толстом брюхе, оказалось, почки отшиб — тоже неплохо!..

Женя! А ведь А. Романов раздухарился, и ешё двое вологодских парней, п просятся в Сибирь... А ну-ка, парень, давай-ка посоображаем насчёт авгус­та или начала сентября, но чтобы банда была небольшая и этих выступлений поменьше. Конечно, всё это можно сделать через Красноярское отделение Союза писателей. Но они же заставят выступать и речи травить, а мне их тра­вить на любимой земле всё равно что в ухо лучшему другу по пьянке поссать. \нс на Енисее хочется сидеть на палубе, молчать, глазеть и слушать воду, а потом потрепаться бы маленько с хорошим человеком насчёт того, как тут хо­рошо и почему всё это хорошее губят мудаки, мои земляки и всякий блудный

люд...

Виктор Астафьев

Уважаемый товарищ Горбачев!

Я внимательно ознакомился с пе­речнем названных книг, уже изданных в библиотеке «Родная земля», и с проспектом на 1974 год. Мне кажется, биб­лиотека довольно полно охватила имена писателей, наиболее причастных к «теме земли», хотя некоторые произведения я не считаю лучшими в нашей литературе и достойными быть представленными в общесоюзной библиотеке, но это моё мнение, оно не бесспорно, и я на нём не настаиваю.

Однако же недоумение вызвало у меня отсутствие таких произведений (как среди изданных, так и намеченных к изданию), как «Привычное дело» Василия Белова и «На Иртыше» Сергея Залыгина, а также, к примеру, и произведений Анатолия Знаменского из Краснодара и Валентина Распутина из Иркутска. Ду­маю, отсутствие произведений уже общепризнанных, получивших огромнук прессу и известных читателю писательских имён — Белова, Залыгина Распути­на, не могут заменить такие, как «Пласты» Грачёва либо «Белый свет» Бабаев­скою и др. Замена настоящей литературы второстепенной не делает чести ни библиотеке «Родная земля», ни планам общественного совета, ни комитету пс печати, да и никому вообще. Просто массовому читателю лишний раз подсо­вывается книга серая вместо настоящей, делающей большое дело литературы, всеми принятой с любовью и почему-то игнорируемой нашим комитетом.

Я надеюсь, что это печальное недоразумение будет устранено и имена ум­нейших и одарённейших писателей нашего времени: Сергея Залыгина, Васи­лия Белова, Валентина Распутина ешё украсят библиотеку «Родная земля», в Противном случае моё присутствие в общественном совете теряет смысл — я никогда не был склонен к тому, чтобы вместо хорошего произведения под­держивать посредственное и плохое, какие бы соображения высшего (читай­те — перестраховочного) порядка тому не были причиной. Они не могут и не должны влиять на взгляды литератора так же, как и на само литературное дви­жение. От этого нет никакой пользы, а вреда много.

Желаю всего доброго.

Виктор Астафьев

„одумай: «Вот сейчас открою газету, а там очерк Вадима». Открываю — точ­но, есть! И очерк-то славный про буровиков и жизню ихнюю «романтичес­кую». Всё-таки удел твой пока — очерк. На очень короткой и малой плоша-ш ты сумел много сказать, а главное — характер написать.

А тут мне предстояло готовить сборник юбилейный. Подумал я, подумал, да сам к нему и предисловие написал, чтобы снять с себя ореол некоего стра-цыьпа и оградить от праздного сочувствия и оков «за трудную жизнь». Жизнь как жизнь. Я на неё не в обиде. Она даже интереснее других получилась, мо­жет, во всяком случае — насыщеннее. И не надо было мне вытягивать из се­бя жилы, чтоб набрать на книжку материал, а только выбирать и всё. Поста­рался написать строго, спокойно и по возможности без той саморекламы, в которую ударились наши многие писатели, ещё при жизни жаждущие быть «классиками».

Кроме того, хотел почистить все тексты, «прибрать» их. вытереть сопли, смести мусор, и оборачивалось это неожиданностями. Некоторые вещи, на­пример, «Звездопад», переписал почти заново. Если увидишь мою «Излучи­ну», не читай пока рассказ «Ночь космонавта». Испохабили рассказ-то, выще­лочили всё, что составляло его суть: надо свою землю беречь и жить на ней как следует, бо за нею пустота, тьма и ни хера там нету для жизни годного. Хотя ты ведь вроде в рукописи читал рассказ или нет? Память моя слабеть на­чинает, и весь я какой-то разваренный. Не успеваю отвечать на письма, ру­копись сдал почти на три месяца с опозданием, а ведь вкалываю, суечусь. Гос­поди! Неужели так рано старость наступает? Никогда я прежде не отставал и, дав слово, в лепёшку разбивался. Тут уж из пермского издательства обеспоко­енные звонили — не отдал ли я сборник в другое издательство? Всяк судит и рядит о жизни и литературе в меру своей испорченности.

Сборник я назвал спокойно и хорошо — «Вести». Моим читателям и дру-1ьям посылаю свои лучшие вещи доброй вестью. Даже надежду слабую питаю, что пройдёт в нём «Пастушка» целиком.

Вадим, милый! А сколько же тебя «известинцы» всё же мариновать будут и эксплуатировать?! Когда они тебя во Сибирь сошлют? Вот уедете вы в Си­бирь, потом ещё кой-какие друзья уедут, и я, наверное, тоже туда уеду. Что-то я хвораю тут каждую зиму от сырости, и на родину меня очень тянет. Про­читал тут про великого земляка Сурикова Василия Ивановича. Тоже вот в Москве жил, мировую славу имел и денег много, а всё мечтал в Сибирь вер­нуться, в Красноярск. Такая уж это наша болезнь сибиряцкая.

У нас Ринка всё чего-то никак нигде не приткнётся. В Удмуртии ввели в Университете удмуртский язык. На хрена он ей сдался? И куда её ешё посы­лать? В Сибирь, наверное, на родину мою, там, может, повезёт. Сегодня при­езжает на каникулы Андрей, а до сего дня жила тётушка Марии, этакий слав­ный шустрый человек, опрятный. Та самая тётушка, которой посвятил я рас­сказ «Курица не птица».

Обнимаю тебя, твой Виктор Петрович

Уже давненько пришло Ваше письмо, но я болел и продолжаю болеть (осложнение по­сле гриппа) и лишь недавно начал садиться за стол.

Мне близки и понятны все Ваши слова и мысли. И надо мной когда-то диковалось быдло, то в липе начальника литейного цеха, то газетного царька районного масштаба... Люди эти, как правило, невежественные, завистливые, своих баб боятся, пьют под одеялом, только втихую слушают «Голос Амери­ки», маринуют грибы, садят викторию, посылая на рынок родную мать потор­говать ею, шлют деток в музыкальную школу (а мать живёт на кухне), сплет­ничают с инструктором райкома, раболепствуют перед секретарём и больше всего в жизни боятся потерять насиженное тёплое место, ради которого зало­жат что угодно — Родину, мать, жену, детей, даже яйца дадут себе выложить, и всё это на «принципиальной основе»!

Ах какое мешанство-то мы возродили взамен низвергнутого пятьдесят лет назад! Не простое, а золотое! Большой оно крови и денег стоит!.. И затопит, задушит мещанство, как чёрной сажей, всё разумное, доброе, ибо, как и вся­кое зло — оно бесстыдно, бессердечно и ничего кроме себя не уважающее, а желающее только, чтоб вместе с ним, мещанином, все подохли, ибо он счи­тает — на нём мир стоит, им и кончится.

Общество уже начинает расплачиваться за своё благодушие, думая, чтб, исчезло мещанство, умер обыватель, оставшись лишь у Чехова и Горького. Ан нет. он только затаился и, как кокон, превратился сначала в гусеницу, потом, сожравши светлые побеги дерева, окуклился и запорхал над нами нарядной бабочкой, имеющей высшее образование и рассуждения насчёт чести, совес­ти и морали.

Ах, какая мораль, какая мораль! Вот уже и в литературе она восторжест­вовала — чем больше болтовни, суматохи, тем меньше стоящих книг, а зна­чит и отвечать таким руководителям, людям бездарным, угрюмым, скаредам и демагогам, как Марков и Сартаков, ни за что не надо. Покойный Яшин как-то крикнул нам, молодым петухам: «Чего шумите?! Вам ешё деньги будут пла­тить за то, чтоб вы не писали!..» Кажется, дело к тому идёт, потому что пи­сать против сердца мы не приучены. Или же путь наш закончится так же, как у Рубцова Коли или Алёши Еранцева (я ведь знал его, встречался с ним раза два на разного рода сборищах — молодой, умный парнишка был, что он, по­весился, что ли, если бы не затравили?). За последние годы много уж переве­силось и перестрелялось... В Сибири лет пять назад повесился мой школьный учитель, поэт Игнатий Рождественский. Этакий был восторженный человек и патриот. И на вот, залез в петлю! Думаю, что молчание не убавит жертвы в литературе, а наоборот...

Рассказы Ваши я ещё не читал. «Новый мир» после ухода из него А. Т. Твардовского принципиально не выписываю, а в Союз не могу пойти — тяже­ло подниматься по лестнице. Но наша секретарша обещала найти и принесть.

Вот пока и всё. Работа у меня всякая стоит. В № 12 «Нашего современни­ка» за прошлый год напечатана дорогам мне вещь — «Ода русскому огороду».