Дорогой Александр Михайлович! 11 страница

Жизнь Бори Никонова, его мучительный, титанический в его и наших масштабах труд — должны стать известными молодёжи Сибири, а сама моло­дёжь должна сделать всё, чтобы память о юноше Боре Никонове не загасла, не затерялась в суете...

Предлагаю выступить крайкому комсомола от моего ли имени, от имени ли дивногорских комсомольцев с предложением:

1. Присудить Борису Никонову за его произведения (посмертно) краевую премию комсомола.

2. Краевому издательству, не торопясь, вдумчиво отобрать всё лучшее, со­зданное покойным писателем, и издать с хорошим предисловием книгу про­изведений Б. Никонова в хорошем и строгом оформлении.

3. Установить на могиле юного патриота стелу или положить надгробный камень от имени молодёжи Дивногорска.

4. Не забывать о том, что у Бори Никонова осталась многострадальная мать и безмерно любившие его родичи.

Словом, отнестись к памяти юноши с той заботой и отзывчивостью, ко­торые он заслужил своей короткой, но удивительно мужественной и яркой жизнью, должной послужить примером для многих молодых людей нашего края. Сибири, может, и всей нашей страны.

Виктор Астафьев, писатель

Уважаемый тов. Чернявский!

Я даю согласие на включение моей пове­сти «Пастух и пастушка» в болгарское изда­ние, но это моё согласие последнее. Прошу больше не обращаться ко мне с подобными просьбами и не отнимать у меня, работающего человека, время по той причине, что гонорарные условия, кото­рые предлагает мне ВААП, считаю грабительскими. Думаю, что нигде ещё ав­тора не унижали такой нищенской платой за переводы, как это делает ВААП "а узаконенном основании.

При первой же возможности я попрошусь на беседу в ЦК и скажу там об »том или выступлю с общественной трибуны. Мне лично моя работа даётся 'яжким трудом, и хлеб своей писательский я добываю остатками здоровья, потерянного на войне, и потому не могу и не хочу, чтоб меня обирали и об­дирали, как оброчного пахаря.

Уверен и знаю, что моё негодование разделяют большинство работающих Писателей — слишком много посредников развелось меж писательским сто-лом и работодателем, и часто последние кушают слаще, спят мягче и, глав­ке, спокойней, чем сами работники.

С приветом. В. Астафьев

Дорогой Валя!

Всё-таки расхворался я после этой бур ной поездки в Белоруссию и вот лишь под­нимаюсь, собираюсь в деревню. На спек-1 такль, устраиваемый «Нашим современни­ком», и на редколлегию 30 марта — 1 апреля, очевидно, не приеду.

Есть у меня в Перми очень хороший друг — художник Женя Широков. Он когда-то написал с меня портрет, и независимо от того, я или не я на нём, портрет этот обошёл все выставки наши и заграничные, а теперь при­обретён Третьяковкой и висит там. Есть у него и другие портреты и полотна огромной силы. Вот прислал он мне фотографии со своей новой работой, а она будто к твоей повести «Живи и помни» писана. Мне захотелось с тобой поделиться (фото он прислал несколько штук, да я у него ешё возьму), так что хоть и с подписью иной, а всё же прими. Там и Настёна твоя есть, ты её узнаешь, а ведь повести твоей он не читал! Вот как работает мысль и голова русская! Не знаю, как радость отдельно, но горе и радость, воедино соеди­нённые, мы чувствуем едино, и как часто бывают традиционные и потряса­ющие совпадения.

У нас солнце, всё тает, плывёт, а в мае, говорят, будет и студёно. Мы уже мечтаем о поездке на Байкал, я закупаю крючки по заказу Глеба Пакулова. Всем кланяюсь и желаю доброго здоровья! Твой Виктор Петрович

Дорогие Юля! Женя!

Вот сейчас, буквально минут пятнадцать тому, произошло маленькое чудо — с плеса, на котором мы с Женей рыбачим, унесло льдину. Унесло вместе с нашими лунками, чьими-то брошенными мокроступами-самоклейками, с баночкой из-под политуры, с пустой бутылкой из-под дешёвого яблочного ви­на, которое в большой моде средь нашего народа, здешнего в особенности.

А вечера прямо против окон дома один здешний родом мужик поймал го­лавля и язя — потчевал меня ухой. Это его лунки были ниже островка, в раз-лучье. сделанном речкой, на которое ты меня звал, и там он накануне наше­го прихода хорошо половил крупную плотву. Вот что значит знать место!

Ну а мы с Женей вчера-то ничего не поймали, оттого что всё время дра­ло и тревожило льдину против деревни, которая вела в заречную деревню. Льдина оказалась против городьбы и конного двора, вся взъерошилась. Берег вспахало и подрыло раскрошенным льдом, и всё деревенское плёсо вклочь кругами и пластушинами искромсало, избороздило.

Вообще после твоего отъезда стоял лишь один погожий день. Я взбудора­жился, думая, что источники и небесные тверди обрели успокоение. Взбудо­ражил Колю, и мы помчались на Сить, дабы доловить оставшихся после те-1 бя, лютого хышника, окуней, но только вымокли до нитки под дождём и ветром. Вернулись к Коле домой, топили печь, сушились, даже водку для су-риева пили. Я-то, помня о своей бравой голове, выпил маленько водки, но много чая, отчего не мог уснуть до трёх часов ночи. А Коля набрался, бабу мою. и без того пуганую, стал пугать по телефону.

Утром я с автобусом уехал в Сиблу, топил печь, досушивался, потом при­нял снотворное и долго спал, вслушиваясь в свои лёгкие — воспаление меня, слава богу, на сей раз миновало, но под правой лопаткой всё же тупо болит, напоминая, что с хронической пневмонией особенно шутить не надо.

Маня моя в городе на хозяйстве, сулилась сегодня приехать. Вот уже ско­ро вечер — её нет. Где она? Что? Не сшибла ли в стремительности своей че­го? Не сшибла ль кого, не расшиблась ли сама? Она у меня вроде тепереш­ней речки Сиблы, бежит, ворочает всё на своём пуги, бурлит, полноводится, пытаясь всем сделать добро, всех собою обмыть, обласкать, а потом успоко­ится и недоумевает — это чего же наделала-то? А главное — зачем?

Дождь лил всю ночь. Спал я сносно. Снились мне какие-то покойнички, строем марширующие по улицам иностранного города, и среди них безликие, тёмные девки в разноцветных косынках и на высоких каблуках. Маршировать им тяжело. Мостовая булыжная, туфли подворачиваются, а они бредут, бре­дут. Во сне же я и понял, что покойники, да ещё молчаливые, снятся в дождь не к лиху, а к успокоению.

Утром едва расходился. Истопил печь и сел работать. Сделал немного, только беру разгон в новой главе. Затем написал несколько писем. Писал, пи­сал — глядь, с верхнего плёса пошла льдина, дыбится, ломается, кусты на пу­ти гнёт и режет.

Пообедав, отправился на реку. Потихоньку пошёл я по берегу к устью Сиблы, соображая, где потом и как можно будет рыбачить. Пришёл к Сибле, она разлилась, затопила кусты, бушует, грязная, взъерошенная, издали шу­мит, словно большой поезд на железной дороге.

Стоял возле устья, смотрел на льдину, по которой мы недавно с тобой хо­дили. На краю её сидела ворона, и вдруг мне показалось, что она поплыла — я подумал, что доработался до точки, глядело моё совсем уж отказало, да и сама голова. Потом понял, что вороны — птицы хитрые и храбрые, тоже любят вся­кие развлечения: сядут, к примеру, на плывущую льдину и катят себе по тече­нию, а как льдина ударится, подлетают вверх и довольно противно закаркают.

Но вот на той стороне вскипел белый бурун, донёсся шум. треск, что-то ахнуло, сломалось, и я увидел, что вся льдина двинулась, пошла почти неза­метно глазу!

А под тем берегом всё больше шуму, хрусту, лёд всё набирал силу, ско­рость. Ворона взлетела, завихлялась. Скоро серая льдина ушла за поворот, и голая, тёмная вода вдруг выдохнула скопившийся подо льдом прозрачный Гар, до зябкости ощущаемый кожей.

А речка, только что быв неживой, покрытой серым и мокрым, закружи­лась, забурлила, в ней и на ней оказалось так много всего скрытого толщей льда — и бурунчиков. и стрелочек, и каких-то холодноватых, но бойких свет­лячков, идущих от острова, два обозначилось...

Как прекрасна эта живая, трепетная река, пусть немножко холодноватая.

тёмная и жуткая с виду, но тело её дышит, плоть, переполненная силами, ку да-то стремится, чего-то ишет, ждёт. Снова я подумал о своей дочери на сно сях, о том, что жизнь, как и чем бы её ни усмиряли, берёт своё, всё хочет ро жать, продолжать себя и нас.

В это время над рекой прошёл и ниточкой вытянулся табунок уток, ма ленький, разбитый в пути охотниками. Он испуганно взмыл надо мной, и, по ка не растворился в сонном и сыром мареве парящей земли, я всё его прово жал взглядом. Отчего-то затрещал в кустах одинокий дрозд, на яру стояла на хохлившаяся пигалица И молча подозрительно смотрела на меня.

В поля из деревни слетелись скворцы, сели что-то клевать, они с самой утра радостно, несмотря на дождь, пели и трясли остренькими крылами. От чего-то не видно и не слышно ни одного куличка, ни одной плёшечки.

Все же как часто я путаю эту бедную, в чём-то убогую землю с Сибирьк и жду от неё того, на что она не способна, — вечное заблуждение человека болеющего ностальгией!

Я пошёл домой, оглянулся, река всё дышала, чуть растерянная, ешё н привыкшая к наготе. Я вспомнил Шукшина, его «Калину» и подумал, что во-так, наверное, как он сыграл, выходит арестант из-под конвоя на волю, дела ет выдох, удаляя из себя спёртый горький воздух неволи, и, громко топая вслушиваясь в вольные шаги, пока ещё не веря себе, идёт и идёт сам не зна ет куда, лишь бы идти, лишь бы слышать свои шаги, дышать своей грудьк вольно! Ничего не знаю прекрасней реки, она заставляет жить, думать, куда-то стремиться.

Большая нам с Маней была, Женя, радость, что ты приезжал. Круг близ­ких людей с возрастом сужается, но зато остаются в нём уж самые близкие. / после того, как я понял, что «вологодская школа», эти, в общем-то, талант­ливые, но по природе своей убогие люди на дружбу не способны, а лишь н« эрзац её, видимость, на корешильство, которым я переболел ешё в детдоме у потому не могу судить людей за то, что они болеют детскими болезнями » умеют жестоко же. по-детски бездумно ранить людей, полагая в то же время что они необычно добры и щедры душой, — после всего этого круг мне близ­ких людей сделался ещё ближе и дороже. И хорошо, что придумана бумага, на ней можно сказать всё, что хочешь, даже о том, что любишь человека, а тс так-то словами мы ведь не посмеем, стеснительны больно!..

В обмен на радость, доставленную твоим приездом, сразу и расплата — 5 моего доблестного папы умерла жена, «последняя подруга жизни», наверное, женщина терпеливая и добрая, коль она столько лет могла его выносить и терпеть. Я, к примеру, больше месяца с ним не выдерживал, но теперь вот на­до будет ехать за ним, забирать к себе. Однако ж родителей не выбирают, и старость человеческая путных и непутных делает беспомощными. равняе1 всех. Никто не знает, как он кончит свою жизнь, что ждёт его впереди.

Вероятно, ещё до праздников мне придётся уже ехать в Астрахань и на обратном пути просить тебя. Женя, встретить меня с машиной. Будучи Е Москве, я зайду иль позвоню, а сейчас берусь топить печь, варить, думать и скоро стану смотреть хоккей по телевизору — большое это мне здесь развле­чение и отвлечение от писанины.

А перед окнами уже очистившаяся в наших местах река Стремень сереб­риться начинает. Куда-то хочется идти или ехать, чего-то хочется найти, долж­но быть, счастье, а оно вот оно. счастье-то — вытаявшая трава, дождинки, сверкающие на ветвях берёзы и яблони, кошка, подкрадывающаяся к зоркой вороне, под горой живая река и мериалой синью скрытое молчаливое манящее (Зречье! Неясные, вечные дали! Непонятное вечное беспокойство человека! И человека ли только? Всего живого, от травки до ПТИЦЫ, от капли малой до большой реки — всё живое, пока оно живое, куда-то стремится, чего-то хочет!

Обнимаю и целую вас. родные мои! Ваш Виктор

Р. 5. В деревне продаётся изба — подробности ешё не знаю, но, может. С клующую весну встретим вместе. На берегу этой самой большой и красивой реки. Марья не приехала. Перепечатывать письмо некому. Не сумеете про­честь, приеду, сам прочту — оно писалось под настроение.

дороги, которые только в воображении современных классиков так прямы, победны и сплошь цветами усыпаны. Но они, классики-то, сплошь из второ­го эшелона и нам не родня. Меня грусть и печаль охватывают в День Побе­ды, хочется молчать, и я не могу видеть радостных лиц, все они мне кажутся ненатуральными, кощунственными, да и как после Днепровского-то плацдар­ма я иначе могу всё это воспринимать?!

Пожелаю тебе здоровья, сердечный мой друг и солдат, сколь Богом отпу­щено прожить ещё и поблагодарить судьбу за то, что не зарыла она нас в «шар 1с\пюй, а дала возможность ещё подышать, детишек слепить, друг с другом повстречаться, поговорить, рыбы половить, цветов порвать.

Я вот вчерась щучонку на спиннинг выдернул, а позавчерась голавля и ельца на удочку на глазах у изумлённой Марьи. То-то радости было! Тем ра­достней, что это первые рыбы, пойманные на новом месте, после ледохода и пол окном моего деревенского дома!..

Сюда я забрался почти сразу после возвращения от тебя, выезжал лишь на свадьбу дочери. Вошёл в деревенскую жизнь, в работу, и понеси же меня Лешаки в Белоруссию. И после гулянок свалился в городе Могилёве (и город-то выбрал соответственный), что едва со мной отводились, на одну ночь да­же сиделку из больницы дежурить заставили. Во, герой!

Домой едва добрался, с месяц не только писать, а и читать-то не мог. Дав­ление подскочило аж за 220, потом наоборот, низкое, как у земноводного (чуть не написал земновозного! И, пожалуй, правильней было бы!).

Ан и весна вологодская меня нынче с моей пневмонией угнетает — всё нРемя льёт, льёт, всего пять дней за весну солнечных простояло. Сходил с ру-ж,ем в лес (у меня всё это рядом!) и прошвырнулся-то вёрст восемь, а быва-"1о- хаживал с ружьём по 40-50 километров за день, и скололо у меня всю спи-"V. потом и груль — едва домой приволокся. Но отлежался.

Дорогой Женя!

Давай-ка я тебя обниму побитыми, ревма-тизменными лапами, и помянем-ка мы средь ликующих толп, вспоминая солдатские пути-

Очень здорово, что я домишко лот купил. Это моё спасение. Люди как озверели, пристают с просьбами, всё чего-то надо, всё чего-то празднуют, суетятся и вот не дают покою. Я и спрятался! Хрен тут возьмёшь, во глубинах-то болот!

Не помню, говорил ли я тебе, что «Молодая гвардия» планировала мне пятитомник, а комитет зарубил — не созрел, мол. Ну, я-то знаю, как «зреют». Надо поторговать именем, письмишки поподписывать, начальство похвали­вать. А «ху-ху не хо-хо?» — как говорил Василий Макарович, землячок мой. Есть веши подороже пятитомников, в моём понимании. Я и без него прожи­ву, без «собрания», зато спокойно в гробу лежать буду.

Из бытовых подробностей моей жизни радостного мало. Работаю немно­го. Ирина опять в больнице. У папы моего — бродяги — умерла жена. Остал­ся один, больной, почти слепой, пока он в больнице, но скоро надо будет ехать за ним и брать к себе. Дети его о нём и слышать не хотят, как прежде и он о них. Мне ж надо выполнять мамой заказанный долг. Но на Байкал мы всё же поедем.

В остальном пока всё более-менее. Книга моя, изданная в Красноярске, помогла найти трёх содетдомовцев — уже всем за пятьдесят и все не верят, что они уже старики, как сговорились, пишут: «А жизни-то не видели».

Вот и все. Маня и я целуем вас всех. Не хворай! Вечно твой Виктор

Дорогой Саша!

Давно получил я саженцы, давно их вы­садил на своей вновь огороженной и теперь просторной и уютной усадьбе. Каждый день ходим глядеть на них — большинство сиби­ряков, как им и полагается, ведут себя жизнестойко и даже боевито, иные разъерошились и подались вверх даже маленькими шишечками, похожими на рябчиные отсидки-говёшки. Я посадил у себя штук тридцать да наделил сосе­дей, Толю-почтальона, Лариона Алексеевича, старика трудового и любопыт­ного, который ешё выращивает здесь сибирскую облепиху из семечек. У всех кедры прижились — лето благоприятное, май и начало июня были очень жар­кие, а сейчас дождливо, похолодало, но бывает и вёдро, парит от земли, и всё растёт хорошо, картошку уже окучили, едим давно свою редиску, салат, за­цветают горох и бобы — жить можно!

А вчера пришли твои газеты — очень красивая цветная-то газета, и я со­жалею, что мне её раньше не послали. Радостно издана, а по оформлению, так и с выдумкой хорошей. Прочёл статью и твоё маленькое предисловие. Ни о чём не беспокойся. Неловкости я не испытал, читая всё это. значит, и со­кращения, и слово твоё искренне, уважительны (а писатель — «зверина» чут­кий, он всякое неуважение или фальшь чувствует кожей). Так что спасибо за всё и присылай газеты дольше.

Кстати, мне звонили в город и предлагали возглавить эту самую пис. де­легацию в Красноярск [речь о традиционном литературном празднике тех леТЛ «Енисейские встречи», очередной писательский десант в тот год возглавил Сер-гей Сартаков. — Сост.), но. во-первых, я не люблю ездить в родные и чистые

цдя памяти углы родного дома в качестве кого-то иного, кроме как сноего че­ловека, а не представителя. Чего ж в нём, в своём-то доме, представляться? Тут надо посидеть, помолиться прошлому, поразговаривать за столом с родичами, а не красоваться перед аудиторией и говорить заданные слова; во-вторых, и это самое главное, наконец-то пошла, сдвинул я её, последняя глава «Царь-рыбы» /,Сон о белых горах». — Сост./, очень большая, в сущности — повесть в пове­ди, и завтра, даст бог. я поставлю точку в черновике, и вся книга на разном уровне готовности глав будет уже в сборе, а дорабатывать, добивать я умею, воспитал в себе упорство и терпение долгими и многолетними трудами. Так что до поездки на Байкал уже более или менее книга будет в куче. Месяц по­ездки, отлежится, отстоится текст — ешё один на него заход, и можно будет показывать, нести «в люди», а там уж самая неприятная пора, работа в редак­ции, редактура, которую точнее бы назвать кастрацией, и т. д., и т. п.

Ездил я на четыре дня в Москву, готовил книгу в «Худ. лит-ру», статью мы с редакторшей сделали построже, поделовитей и пошире, взявши кое-что из статьи «Сопричастный всему...» Вчера же пришёл из Новосибирска сбор­ник «Сибирские рассказы», приятно изданный, на выходе книга в «Современ­нике». И ешё я купил себе машину «Волгу», чтобы было на чём ездить в Сиб-1. жду сына из университета, он умеет водить машину. Так что всё, слава бо-iv. пока нормально: кедры растут, книга идёт, скоро поеду за отцом в Астра­хань, а потом и на Байкал — отдыхать. Устал, надо сказать, сильно, только за последние недели написал свежих 100 страниц, что даже для меня много.

Ну, будь! Виктор Петрович

гак-то все они у нас на один примитивный лад). И поздравляю тебя с назна­чением! Всё же везёт тебе на жаркие страны!

Я тебе не отписал сразу оттого, что пошла, точнее, я её стронул, послед­няя по написанию, а не по содержанию глава «Царь-рыбы», которая держала "сю повесть два года и никак не шла. всё что-то мне, а значит и ей, мешало. Глава большая, по существу, повесть в повести, и лишь вчера я её начерно на­писал. Прыть уже не та. Мне покойный А. Н. Макаров говорил: «Виктор Пе-'Рович, не разбрасывайте себя и своё время, пишите, пишите сейчас, пока вам Ист пятидесяти. Потом ох как трудно это делать!..» А я. конечно, не верил, и пятьдесят, мне казалось, цифра долгая, меня не касающаяся, ан коснулась! Вчера едва из-за стола поднялся — лопатки вроде бы срослись, руки онеме-"1. в сердце колотьё и уж не бурная радость, а грустный вздох: «Ну, слава бо-'У. кончил!» Говорят мужики, со временем так же будешь с облегчением взды-ч,"ь. переспавши с бабой. «Какая радужная перспектива!» — сказал бы совре­менный интеллектуал из журнала «Юность».

Я уже писал тебе, что мы купили дом в тихой деревушке на берегу реки.

Дорогой Вадим!

Я очень обрадовался твоему известию об «Известиях», всё же ты заслужил и вымучил право работать в большой и серьёзной газе­те (в смысле хотя бы размера и тиража, а

здесь Я нахожусь с декабря, много понаписал черновиков, в том числе три] главы в «Последний поклон», ну и с «Царь-рыбой» уже многое сделал, хотя ничего не завершил. Весной-то устал сильно, встряхнусь, думаю. — поехал в Белоруссию. Народу тьма. Пьянка бурная. Ну и я в неё встрял, конечно, ком-Л папейский же человек! И гак газанул, что в городе Могилёве (нашёл соответ ственное место) начал богу душу отдавать, так сильно подскочило давление. Ничего, отходили. Сиделка ночь возле меня просидела, молоденькая, ласков вая девушка, всё как в гостинице.

После этого — шабаш! Ездил только на четыре дня в Москву, редактиро-1 вал книжку и бегом оттеда. в деревушку свою. Ответно приглашаю всех вас (и не для проформы, а всерьёз), когда совсем вас закрутит, хоть маленько огдох- путь от жары на нашей умеренной и грустной русской земле — милости про-, шу. Изба большая, речка под окном, лес и вымершие деревушки вокруг, на-4 ше и деревенское радушие неизменно и вечно, надеюсь.

А я твоим приглашением, наверное, воспользуюсь, если будущая весна) будет такая же, как нынче. Весь апрель, с перерывом на 2-4 дня, лил, моро- сил, сочился дождь, и я со своими лёгкими дошёл до того, что не мог уж ше-] вслиться. работать и даже читать. Так было худо, что смерть уже не казалась] чем-то пугающим и, как в старину, представлялась избавлением от гнетуще­го недуга. Потом-то всё прошло, было очень жарко, до 32 градусов, и я мно-! го работал, словом, ожил, на том и нынче держусь.

Много было и ещё есть работы с ремонтом и благоустройством дома. Моя! Мария Семёновна и на голом месте, в пустыне дело найдёт, а тут тем более не! даёт покоя ни мне, ни себе. От Вологды мы поселились в 90 километрах, вся- кий раз надо было кого-то просить нас везти сюда, опять быть обязанным, свя­занным, ну и решили мы купить машину. Деньги на неё были отложены, и всё подходил черёд и надобность потерять их, а я крестился, не давал. И бац! — предложили, и мы приобрели машину-то, «Волгу» тёмно-вишнёвого цвета. Сейчас стоит в стайке, где раньше корова стояла, и не мычит, не телится, ибо ездить-то на ней некому. Я не стану, ещё задавлю хорошего человека, отвечать надо, и главное, жалко будет человека-то. Ждём Андрея, у него есть какие-то правишки. А он тоже у нас подзавалился. Всё время учился на пятёрки, и за­щитился на четыре, а подвалили ему какого-то свеженького оппонента еврей-ца, и тот его укатал. Может, всё ещё за папу мстят, много рукописей и графо­манов зарезал я в Перми. Меня не достать, так через дитёв. Время-то подлое, а интеллигенция всегда соответствует своему времени, особенно провинциаль­ная, вшивая. Парень шибко переживает И — мама родная — всё в себе, тяже­сти на душе носит, не звонит, не пишет и домой не торопится, сам себе кажет­ся покинутым, одиноким. Не в папу! Этот быстро наладит всё матюками, кри­ком, чего-нибудь сломает, порвёт, напьётся, попоёт, поплачет и снова в строю!

Валим! Я ещё тебе вот чего хочу сказать. В Ашхабаде живёт мой сокурс­ник по ВЛК Нариман Джумаев, лирик столь же славный, талантливый, сколь и красивый. Он давно меня зовёт приехать, а я никак не соберусь. Я знаю, как тебе будет одиноко без друзей, да и с туркменами надо как-то контакт на­лаживать. Познакомься с Нариманом. Мне думается, я не ошибаюсь — он стоящий человек. Пожалуйста, не стесняйся, он иногда пишет очерки, рас­сказы, глядишь, и его организуешь.

Ну вот и вес пока, что забыл, извини. Если всё будет благополучно, в ию-е я съезжу за моим доблестным папой. Он овдовел в последний и оконча­тельный, надеюсь, раз. Доживать ему в моём доме, дети его, родные мне по нему и неродные по мачехе, слышать о нём не желают. Он, надо сказать, за­служил это. В августе мы собираемся с Марией на Байкал. Надо как следует посмотреть на это действительно «священное море», пока его не превратили в помойку. Ну, а потом опять за стол добивать книгу, работать надо, иначе хана, замёрзнешь сам в себе.

Крепко тебя обнимаю, твой Виктор Петрович

Маня, дорогая!

Я третий день в Овсянке. Отмылся, ото­спался в избушке у Апрони /Потшицына Ап­раксин Ильинична, тётя В. П. Астафьева. — Сост.], а там тихо и спокойно. С Августой /Потшицына Августа Ильинична, тётя В. П. Астафьева. — Сост.] и Апроней был в лесочке, нашёл два стародуба и подснежников. Весна здесь затянулась, и потому всё цветёт смешавшись. Цветки отнесли на могилки, а на могилках жи­вые жарки растут (Августа садила), и такие яркие! Цветов много всюду: на ок­нах, и магазинах и везде. А вчера Нюра с внуком /Потылицына Анна Костанти-нонна. тётя В. П. Астафьева. — Сост.], Августа и я на лодке отправились на Усть-Ману, нашли Тоню Вычужанину /односельчанку. — Сост.) и весь день пре­творили, говорили, вспоминали, смотрели. Живут они по другую сторону Ма-ны, где когда-то был кордон, и — Господи! — до чего же там красиво! Конеч­но, отставные военные чины времени не теряют, расхватывают там землю и ноздвигают себе дворцы.

Завтра с Витей Краснобровкиным /односельчанином. — Сост.], нашим Юрой /Нотылицын Юрий Николаевич, двоюродный брат В. П. Астафьева. — Сост.] и дя-ЮЙ / Потьиицын Николай Ильич, дядя В. П. Астафьева. — Сост./ поедем на Ма-ну на машине — Люба, дяди Колина дочь, достанет машину. Обратно двинем пешком. Надо бы уже ехать вниз, да нельзя — Августа собирается в воскресенье Делать сороковины и не отпускает меня. Она всё ревёт, ревёт о Лийке. В Тро­ицу собрались, посидели, она весь вечер проревела и нас расклевила.

По тону письма ты уж чувствуешь, что я отошёл, и не беспокойся обо мне. Я нарочно не пишу о том, что было. Но если б не Галькин Виктор со сво-1'й машиной, я бы до сих пор носился по Красноярску и хлопотал. Словом, не дай бог всё это видеть даже со стороны, а уж страдать и переживать — и "одавно...

Наши все тебе кланяются и жалеют, что ты не приехала. Зубоскалы всё 'нкие же. За завтраком Апроня загнула матюка. Августа говорит: «Ты чего это магеришься-то?» А Апроня: «А я люблю», — невинно так ответила.

И вообще, деревня наша как была забубённой, такой и осталась. Вчера Бобровские дрались, с гаком, матом — как в старые добрые времена. Дядя Миша тоже полез было драться, но зять ему так подвесил!

Ну ладно. Целую. Виктор

пр.. и пр., а я никогда себе не позволял разгильдяйства в литературной рабо­те и в отношениях с работодателями. Вот и сижу. Сегодня ешё раз, как мне кажется, предпоследний, закончил правку большой главы «Уха на Боганиде», завтра съезжу в город к зубному врачу, и два дня, благодаря этому, у меня бу­дет передышка, совершенно необходимая. До этого я написал самую большую главу начерно, ту самую, что меня держала, она аж на сто с лишним страниц, выперла и при доработке дойдёт страниц до полтораста. Вся работа над нею впереди, но зато теперь книга в сборе и большинство глав на подборе уже, стало быть, видно, чего, как и куда править и исправлять.

Июль я ешё протрублю, а потом поеду на Байкал и ничего кроме удочек не возьму, ни единой книжки, ни рукописи, даже и ручку брошу, ибо устал, аж до скрипа каждой жилы в теле моём, хоть и толстопузом.

У нас стоит прекрасная погода. Я занимаюсь домашними делами и рыба­чу, ибо Мария Семёновна уехала на Урал помогать сыну возвращаться из уни­верситета. Кроме четвёрки в диплом, ему ткнули ещё плохую характеристику, ибо грызся с дураками и лицедеями университетскими, и они ему давно ещё пообещали «устроить кое-чего» в ихнем просвещённом понимании. Пакость- есть лекарство, заменившее старичка-аспирина.

В тот день, как пришло твоё письмо, я писал в «Молодую гвардию» мое­му редактору и попросил его иметь в виду тебя насчёт внутреннего рецензи­рования, так что если что получишь, не удивляйся. У меня с отделом прозы этой самой «Гвардии» очень хорошие отношения, и я ешё поговорю с завшей Зоей Николаевной Яхонтовой. Насчёт «Нашего современника» я не совсем в курсе. Чего, как там? Но в конце месяца сюда сулится приехать Викулов, и я узнаю у него. Если что, пошлю в отдел прозы твой адрес. В критике, видимо, всё ещё сидит тот молодец с обликом енисейского кержака — чуб от донских разбойников, глаза от тунгусских шаманов.

Есть возможность у меня потолковать насчёт рецензирования в «Знаме­ни». Как ты на это дело смотришь? И брось свои интеллигентские штучки, когда дело касается хлеба! Надо его зарабатывать, иметь, чтобы хоть сколько-то быть независимым, тем паче, что у тебя скоро будет прибавка в семье и те­бе ешё неизвестно, что эта самая прибавка требует себе больше, чем папа, ма­ма, тёша и вся родня вместе взятая, хлопот, забот и питанья.

Кланяюсь. Обнимаю! Виктор Петрович

Р. 5. Валя! В Новосибирске вышла книга «Сибирский рассказ», по-мое­му, добрая книга. Надо бы её поддержать, не потому, что там есть я, а вооб­ще. Отрецензировал бы? А я берусь пристроить рецензию. Книга должна быть у Юры Куранова, он в ней «представлен»!..

Дорогой Валентин!

Извини, что не сразу тебе ответил, не мог на письма выкроить время, всё бьюсь с «Рыбой» — ловлю её, давлю, ибо издатель­ство ешё раз напомнило о себе, о договоре и

Дорогой Вася!

Не обижайся, что я не отзываюсь на твои письма. Я действительно работаю мно­го над «Царь-рыбой» и наконец-то хоть на­черно написал самую большую и главную главу. Теперь вся книга в сборе, в разной степени готовности глав, но это уже ближе к концу, дорабатывать я умею, приучил себя домучивать, иначе какой бы я был профессионал-литератор? Черновики-то набрасывать все горазды, это самая сладкая сметана в работе, слизывай её пальцем, как блудня-маль­чишка, а дальше-то начинается самая что ни на есть мужицкая, если не кон­ская работа, дальше-то и проверяется, куда ты и насколько годен.