Дорогой Александр Михайлович! 14 страница

Погода у нас по-прежнему скверная. Всё гниет, ничего не растёт. Кедры "С И твои гоже, от сырости скукожились (фу ты. опять инородное слово!).

боюсь, кабы не погибли. Да и мы тоже. На рынке картошка 80 копеек кило (ТО в августе-то! Внук наш растёт. Андрей на два года уезжает на Урал, в Чер-дынь, работать и писать какой-то труд. Не прижился он в Вологде, одиноко ему тут было. Пусть едет и живёт самостоятельно.

Поклон твоему дому! Всем доброго здоровья. Ваш В. Астафьев

Дорогой Роберт иль Роман! Полмесяца жил я в Москве, каждый денг собирался Вас навестить, но задёргали, зати4 екали делами, точнее, видимостью дел, до хвори, погода плохая, сыро везде, а у меня — хроническая пневмония, ну и/ плюс болезни, которые сопровождают человека сидячей работы всюду и вез­де. Приехал сын и увёз меня на машине к тётушке в Хотьково, глянули на карту — Балашиха совсем в другом конце. Сын — водитель молодой и зелё­ный, вот и не рискнул делать крюк, уехали домой

Первый раз я ехал этой древней дорогой — через Переславль, Ростов, Яро­славль — на Вологду. Какая тихая, теперь уже обманчиво притихшая Россия 11рс план.ппо. как \т было мри царе-кесаре, и ивисть к предкам охватывает — жили, никуда не спешили, ничего не боялись, одного барина почитали, а теперь-то их вон, по тыше на каждого трудящегося развелось! И все кланяться велят, и почитать их, а главное — идею, по которой они вознеслись и здравствуют

Мой папа тоже зимогорил в Енисейске (отбывал там ссылку в 1953-1955 гг.) правда, не без вины, а по причине дурной своей башки. Сейчас у меня дожи-, вает свой век. Дети, сотворенные им с маменькой, видеть его не желают, да и мало их осталось. Поумирали, поспились.

Есть о чём поговорить нам, есть! И я непременно Вас навешу, скорее все­го в октябре, в первой половине, а пока удалюсь в деревню, отлёживаться по­сле редактуры, далеко ешё не завершённой, то есть мною-то она сделана, но ещё издательство не начинало «работу с автором».

Статью Вашего сына Феликса я читал в «Нашем современнике», и она мне понравилась /речь о статье «Наши кедровые леса», опубликованной в № 9 журнала в 1975 г. — Сост./, жаль, что не довелось мне с ним встретиться во время работы над «Царь-рыбой», впрочем, и от того уже, что я знал и видел, у меня уже раскалывается башка, а он бы, как учёный, ешё добавил мне «ма­териалу». Ну. крепитесь, держитесь и прочее! В. Астафьев

Дорогой Вадим!

После долгого нервотрёпного сидения Москве я вернулся, наконец-то. домой, как всегда хворый, но дела недоделавший. Вот добрался и до лсревни — дня два буду вовсе один, даже и не верю этакому счастью! Как-то мои домашние наловчились терзать меня своим присутстви­ем и связанными с этим постоянными волнениями, нелора имениями, подо­зрениями, и пр.. и пр.

Готовил я «Царь-рыбу» в «Роман-газету» в один (!) номер — больше мне не дают. Надо было сокращать 3,5 листа. Я, идиот, начал «идти по тексту», )Сполосовал всю повесть, измучился, изматерился. а потом догадался просто ОПЯТЬ пару глав и только. Но тут на меня с претензиями: «Остро, надо бы то-то...» Я взорвался и сказал, что всю возможную и невозможную цензуру про­шёл и с меня хватит. С тем и уехал. Пойдёт, не пойдёт — не знаю. Жаль по­траченные нервы — они и без того-то сплошные хлопья.

Погода у нас так и не наладилась. Всё вымокло, выстыло — урожая ни в полях, ни в лесу. Уныло всё и в природе, и в людях. У меня всё болит: кос­ти, лёгкие, и. чего давно не бывало, стало придуривать сердце, иной раз до­вольно пугливо.

Книгу тому безрукому художнику я отправил — «Затеей» отправил, ибо гам рассказ «Руки жены». 15 сентября с Марьей поедем в Молдавию на Дека­ду русской культуры, авось маленько погреемся. А потом я всё же двину в Си­бирь — надо заканчивать «Последний поклон», а то пока я его напишу, все вымрут. В начале августа умерла тётя Галя, та самая «прокурорша», что опи­сана в последней главке «Царь-рыбы». Я на похоронах не был — не смог, и ло меня угнетает очень.

Ну-с, пожелаю Герке хорошего начала учебного года, а Матрёне здоровья и здоровья. Да пусть вас больше не трясёт. Напиши Вале — пусть она мне до­станет «Пастуха и пастушку» на грузинском языке. Мне грузины не отвечают. Всех целую. Виктор

А младшему Виктору завтра 4 месяца. Славный малый растёт, улыбается всем, горгочет.

роле, о работе, а то алкаши одни одолевают, стонут, стишки «погиосльные» шлют и сами вроде бы вот-вот погибнут, но чаше всего погибают их матери, жёны, дети, а они продолжают пить, жаловаться, ругать власти, литературу, всех чернить, кроме себя. Надоели, окаянные. Артисты они, и все одинаково играют, зато самолюбивы и эгоистичны до омерзения. Надоели, падлы!

Я живу всё ещё тяжеловато. Написать книгу, которая бы всколыхнула пусть не общество, а хотя бы отдельную публику, трудно, а потом ещё надо нести на себе, как крест, груз гнева, боли и настороженности, вызванных сю. Очень "Царь-рыба» оказалась для моего здоровья и больной головы книгой тяжёлой — ю сих пор мучаюсь с нею. Сдавал в «Роман-газету», так все требуют подписей, Печатей, разрешения и. в конце концов, дали сокращённый вариант в одном номере, да и то попросили: «Остро очень, так нельзя ли кое-что...», ну тут уже я "свирепел, бахнул дверью и уехал. Дают вроде бы в № 23, но боюсь, что по­просят в корректуре «кое-что», и я опять буду ругаться, а потом голова станет Раскалываться. А ешё ведь редактура книги впереди новой, непростой — в неё "ходят «Ода русскому огороду», новые главы «Последнего поклона» и «Царь-Рыба» — меня уж всячески готовят к «редактуре». Ах, мати божья!..

дрые и трепетные письма, всё в них о при-

После Москвы я сразу уехал в деревню. Погода у нас по-прежнему пло­хая. Урожаю нет — маленько наросло грибов, вот и собираем с Марьей Семё­новной да сушим, солим и маринуем — всё ела зимой, а то даже ведь картош­ка не выросла. И рыба не клюёт! Вода большая, корму много несёт, и она с рать хотела на наживку.

Саша Филиппович прислал мне большое письмо, много о «Царь-рыбе» мне написал — умница он, но, кажется, в Свердловске ему не жить — съедят. Я посоветовал ему держать на прицеле Курган.

Пятнадцатого сентября, если будем здоровы, уедем с Марьей Семёновной на декаду, в Молдавию, хоть маленько встряхнуться и отогреться, а потом, от­редактировав книгу, пусть и поздней осенью, я всё же собираюсь в Сибирь —• ] надо заканчивать «Последний поклон», а чтобы закончить, всенепременно на­до постоять на том месте у Енисея, где нашли утопленницу-мать.

Вот потянуло к этому месту, и ничего с собой поделать не могу, и книгу мне не закончить, если я не выполню этого душевного «каприза». Внук наш Витенька растёт хорошо, слава богу. Сын Андрей уезжает обратно на Урал, в Вологде не прижился. Вот такие наши дела.

Всем привет. Виктор

Уважаемый тов. Е. Поротов!

Спасибо Вам за газету «Кадр», за письмо и предложение ответить на Вашу анкету. Ко­ротенько отвечаю (подробнее нет времени): 1. Я — зритель с детства. В деревенском клубе крутил «динамку» немого кино, чтоб заработать право смотреть бес­платно фильм. Каждому огольцу доверялось прокрутить целую часть. Силы, хватало не у всех, слабела рука, слабел свет на экране, исчезало изображение, публика громко выражала негодование, и слабака немедленно подменяли. Из фильмов, увиденных в детстве, мне ярче всего запомнился «Когда пробужда­ются мёртвые» с участием молодого Игоря Ильинского. Видел я первый зву­ковой и цветной фильм — «Соловей-соловушко». Впечатление чуда, сколь его потом ни пытались уничтожить наши и заграничные ремесленники кино, так и не исчезло до сих пор.

Сейчас, в силу суеты и занятости, я уже не такой активный зритель ки­нематографа, появилось чувство усталости (не пресыщенности) от огромного количества фильмов серых, привычных и часто вторичных. Из двухсот фильмов, выходящих за год, запоминается два-три — это очень мало, даже в литературе, переживающей сложные времена, нет такого многопроцентного серого пото­ка продукции, а ведь воздействие кино на массы куда более напористо ныне, нежели влияние литературы.

Из последних фильмов студии «Ленфильм» (мною увиденных) запомни­лась картина «Старые стены», а в картине больше всего мне понравилась Гур­ченко, сделавшая сложную, если не сложнейшую, работу, перешагнув через образ и стереотип той, что засела в памяти зрителей, скорее и не героини, а персонажа, исполняющего песенку: «Пять минут, пять минут...»

Проблема «Писатель и кинематограф» будет до тех пор, пока существует „ то, и другое. Уж очень разные это веши. Думаю я. что было и будет в этой проблеме главенствующее лицо — писатель, ибо сколько бы у него ни было надзирателей, они не могут проникнуть в его тайну, тайну замысла, и, следо­вательно, никому не дано распоряжаться писателем, сколь бы ни старались, как бы ни изощрялись в этой бесполезной и бессмысленной работе люди, присваивающие себе право судей, диктаторов или «добрых советчиков».

И ещё — писатель свободней кинематографистов был и будет потому, что процесс его работы стоит недорого — бумага, перо, а место — если при­спичит писать — можно найти хоть в лесу, хоть на чердаке. Киношник об­ложен со всех сторон надзором, словно медведь в берлоге, и я удивляюсь да­же, как это иным режиссёрам при таком огромном количестве финансовых, идейных и прочих надзирателей ещё удаётся иногда как-то извернуться и вы­пустить что-то интересное на экраны! Считаю это не просто удачей режиссё­ра, сценариста, художника, оператора и актёров, а их творческим подвигом. Думаю, дальше будет ещё труднее, уж очень много (год от года всё больше и больше) появляется желающих руководить, направлять, указывать, ковырять­ся в душе художника и всё меньше и меньше желающих нести тяжёлую ка­торгу творца.

Демагог, если судить хотя бы по журналу «Экран», становится всё более напористым и властным диктатором; и если учесть, что художник, «как соба­ка, всё понимает, но сказать не может», битву наглядно проигрывает он. Хо­тя, когда демагог срубит последнюю сосну и окажется лицом к лицу с пусты­ней, ему снова придётся замолчать и ждать, когда другие, способные к труду и творческому подвигу люди насадят и вырастят лес и ему. демагогу, снова бу­дет что срубать...

Сейчас одновременно ведут со мною переговоры о постановке картин по моим произведениям три студии. «Всякому овощу своё время» — гласит жи­тейская, честная русская пословица. Видимо, я, как «овощ», созрел для кино...

С приветом, В. Астафьев

Кения, и кто-то сзади меня сказал: «Глядите, зенитовцы и не спорят!» Меня, как давнего болельщика за «Зенит», сунуло сказать: «А они и не будут спо­рить, это не араратовцы. которые в игре со «Спартаком» устроили безобраз­ный митинг на своём поле...»

«Что говоришь, негодяй?!» — вдруг заорал сидящий рядом с женой, валь­яжно развалившийся в кресле гражданин.

«Простите! — сказал я. — но я не с Вами разговариваю».

Двадцать шестого октября в вестибюле дома творчества в Га-гре мы с женою смотрели по те­левизору встречу по футболу между командами «Арарат» и «Зенит». Араратовцы забили гол ленинградцам из спорного поло-

«Хам! Ты должен извиниться передо мной. Тебя судить надо за такой/ лый душок!..»

И пошла такая брань, что я вынужден был ответить:

«Что Вы орёте? Вы что, напугать меня хотите? Так я пуганный на фронте фашистами, и напугать меня уже трудно».

«Идиот! Хамло! Ты ответишь за эти слова...» — ещё громче разора гражданин, брызгая слюной, картинно гневаясь.

Я замолчал, ибо понял, что он провоцирует скандал, да и руки у меня ся ли отниматься, начало схватывать сердце — перед отъездом в Гагру я соя дней отлежал в больнице. Жена моя вежливо попросила совсем уж разбуцц вавшсгося гражданина, когда я замолк: «Перестаньте! Да перестаньте же цм жалуйста!..»

«Ты своему дураку-мужу указывай! Ты на него, идиота, воздействуй!..Л всё в таком же тоне и духе. Мало того, гражданин этот демонстративно защ рил и принялся пускать дым в лицо жене, продолжая при этом орать, всё лее и более склоняя свою речь в шовинистские направления.

Тогда рядом сидящий с ним гражданин в очках похлопал его по руке и скорбным вздохом сказал:

«Успокойся, дорогой! Их не перевоспитать!..» — было это сказано чтобы мы с женой уяснили, что не нас перевоспитывать, а всех русских.

Каково же было моё удивление, когда я узнал, что на болельшицкую реи лику, может быть, и неуместную с моей стороны, этакий пот провокационный базар устраивал работник «Литературной газеты», постоянно и настойчиво Д тующий за утверждение человеческого достоинства, Константин Богратыч СИ ребряков, а утешал его и говорил насчёт перевоспитания «их» — один из сЛ кретарей Союза писателей Армении, фамилию которого, надеюсь. Серебри ков вспомнит.

И вообще уяснил я, оглядевшись: Серебряков работал на свою публику' в вестибюле сидели одни его собратья, и это перед ними он выказывал о истинным «патриотом» и желал громкого скандала, но его не получилось.

Разумеется, ни я, ни жена не спали после этого происшествия, ожидая что Серебряков извинится хотя бы перед женщиной, вступившей в партию фронте, имеющей правительственные награды, написавшей две книги, мая ри троих детей, наконец, просто женщиной. Но человек, как бы желавш нас «перевоспитать» (на свой лад, чтобы обращаться с незнакомыми людь! на «ты», вести себя разнузданно в общественном месте, хамить женшин Серебряков, видимо, считает своё поведение нормальным, особенно там, тех местах, где он чувствует себя «дома» и в окружении «своих» людей.

Я никогда не работал в большой, да ещё центральной газете, был лите турным работником всего лишь в районке, но редактор её не уставал по рять всем нам, тогда ешё молодым и горячим, работавшим в газете, что м представители одной из самых древнейших, видных народу, профес Мы — журналисты и обязаны постоянно помнить об этом и вести сео стойно как в редакции газеты, так и вне её, вплоть до собственного доМа» говоря уж о местах общественных. _

Уверен, что и в «Литературной газете» придерживаются этой свято й

Дорогой Женя!

Ездил я в обратную сторону, в герман­скую, на Неделю советской книги. Погода там, у германца, хорошая, золотая осень, и «арчей полно, чего не скажешь о стороне нашей — и погода мерзость, и хар­ча нет. Я очень ободрился от германской погоды, все перегрузки хорошо пе­реносил, ведь три-четыре выступления в день! И так уж привык к бодрому со­стоянию, что когда заехали ночью в Белоруссию и заныли мои кости, думал, отлежал их. Ан пет! Погода меня замаяла. Болотная, сырая, протухлая. Все до­ма болеют и особенно внук. Вот уже месяц парень мается с воспалением ки­шечника. Медицина наша и порядки созданы не лечить, а мучить, и как бы не замучили парнишку. Сегодня ревел он, бедный, всю-то ночь напролёт. Ешё и зубки режутся.

Надо уезжать. Дорога мне только в Сибирь, на родину, или на тот свет. Учше на родину. Сперва я думал построить дом в Овсянке, вселиться в него припухнуть. Но ведь опять же при наших-то порядках построят его года за