Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Дополнение 3: Синергетика и неклассическое философствование 2 страница




И тем не менее язык уже окончательно лишается здесь той прозрачности и инертности, которая предписывалась ему в классике, хотя все еще остается гладким и непрерывным, что не позволяет интерпретировать его как инструмент работы с ситуациями становления так, как их понимал Киркегор. Ибо в последнем случае становится очевидным введение в язык некой неязыковой составляющей, присутствие которой, однако, выражено в самом языке и которая придает языку качества реально существующей вещи, действительно встающей между наблюдателем и природой и имеющей свой инструментальный характер так, как эта инструментальность понимается, например, в квантовой механике. То есть язык здесь одновременно и принадлежит, и не принадлежит наблюдателю, утрачивающему благодаря этому статус суверенности. Язык, таким образом, доходит до своих внутренних границ, за которыми начинает действовать что-то иное, вбирающее в себя возможность становления. Такое качество языка выводит последний как за пределы проектов Гегеля, так и за пределы классического естественнонаучного описания.

Можно ли отыскать в самом математизированном естествознании области, где возникает необходимость говорить о таких свойствах языка вообще? Прежде чем ответить на этот вопрос, конкретизируем еще раз, что мы понимаем под языком. Наиболее приемлемым для наших целей, по-видимому, является то определение языка, которое дал последнему Бенвенист. Так Бенвенист отрицал существование языка у пчел, хотя последние и пользуются некими кодирующими процедурами. Однако пчела может закодировать и передать информацию лишь в том случае, когда приблизится к значимому объекту, например к пище. Но пчела может передать только то, что “увидит”, но не то, что “услышит” от своего сородича. Язык — это то, что обеспечивает коммуникативный информационный канал между вторым (кто услышал) и третьим (кому передали услышанное), но не между первым (кто увидел) и вторым. В таком описании языка помимо лингвистических коннотаций подчеркивается то обстоятельство, что последний не только обладает собственным статусом, но и обретает характер диалоговости, близкий к характеру герменевтической модели, согласно которой “язык ведет говорящих к цели их беседы”. Однако у Бенвениста язык не только путь, допустим, к согласию, но и некая карта, некий “порядок слов”, которым можно пользоваться как картой. Проблема имеет место в том случае, когда эта карта обретает собственную динамику, отличную от динамики поводыря, — динамику, за которой можно не следовать, но с которой дулжно считаться. Причем считаться не в том смысле, иду я за ней или нет, а в том смысле, что она есть и необходимым образом вовлекает в себя участвующего в диалоге, обладая при этом своими собственными силами и энергиями.

Для пояснения вышесказанного уместно привести цитату Р.Барта о литературном языке: “Классическое искусство не способно было ощутить себя в качестве литературного языка, ибо оно само было языком, то есть чем-то прозрачным, находящемся в безостановочном протекании без осадка — способом идеального слияния универсального разума и декоративных знаков, не обладавших собственной плотью и не обязывавших ни к какой ответственности. ...Известно, что к концу XVIII века эта прозрачность была замутнена; литературная форма развила в себе силу, не связанную ни с ее строением, ни с ее благозвучием; она начинает очаровывать, смущать, околдовывать; она обретает весомость. ...Литературная форма как объект обрела возможность вызывать к себе экзистенциальные ощущения, сопряженные с глубинной сущностью всякого объекта: ощущение чуждости, родственности, отвращения, привязанности, обыкновенности, ненависти”118 .

Подобная экзистенциальная составляющая языка, присутствующая в самой его форме, которая и составляет картообразность последнего, в плане естественнонаучного дискурса уходит в так называемый “контекст открытия”, оставляя на поверхности лишь “невозмутимые” относительные описания. Такие описания хотя и подразумевают границы между собой (например, границы между физическим, биологическим, социологическим описаниями), имеют общую тенденцию “замести под ковер” всякие возможные разрывы и прерывности в языке. Эта тенденция, наряду со стремлением к прояснению представленного объекта, в некотором смысле заколдовывает последний, обездвиживает его, превращая в некий фетиш.

Однако такая фетишизация остается чисто искусственным предприятием, ибо сам язык, являющий собой, как было сказано ранее, в том числе и позицию наблюдателя, динамизирует не только акт описания (допустим, через стилевые особенности), но и акт наблюдения именно потому, что наблюдатель нетривиальным образом оказывается погруженным в этот язык. Помимо сказанного динамизация осуществляется через процедуру “прочтения” уже изложенного научного текста119 . Двигаясь по карте языка, читающий сам подвергается действию сил, динамизирующих пространство языка.

Более четкому пониманию того, что имеется в виду под прерывностями и разрывами в описании, как раз и способствует обращение к используемому нами в качестве как метафорического, так и содержательного материала междисциплинарному направлению —синергетике. Синергетика уже показала свою плодотворность при обсуждении вопросов о роли наблюдателя и используемого им языка. В каком-то отношении здесь имеет смысл говорить о преемственности между синергетикой и квантовой механикой, ибо эпистемологический контекст последней предполагает учет вышеназванных положений относительно “непрозрачности” языка. Вспомним, что синергетика имеет дело с процессами становления на макроуровне в отличиt от квантовой механики. Именно это обстоятельство, наряду с крахом монопольных притязаний логического позитивизма, способствовало уходу на задний план вопроса о наблюдателе.

И тем не менее проблема наблюдателя и используемого им языка встает тогда, когда начинают говорить о горизонте предсказуемости поведения самоорганизующейся системы, когда обсуждают сценарии выхода на устойчивое образование из хаотического состояния. Наиболее очевидно горизонт предсказуемости поведения наблюдаемой системы (пусть даже с помощью компьютера) появляется в ситуации, описываемой термином “странный аттрактор”. Странный аттрактор являет собой математический “конструкт”, соответствующий расхождению фазовых траекторий объекта даже в случае сверхточного задания начальных условий существования последнего. Собственно, такая расходимость может быть проинтерпретирована как неспособность наблюдателя к адекватной артикуляции в доступных ему языковых средствах тех коммуникативных намерений (по отношению к рассматриваемому объекту), которые позволили бы этому наблюдателю предсказывать поведение системы на неограниченный временной период. И такая неспособность, недопустимая в принципе с точки зрения классической парадигмы, берет свое начало не в качествах наблюдающего субъекта (так, как он интерпретировался в классике), а в той среде, где происходит сам акт предсказания – в среде языка. Субъект оказывается “заряженным” энергетикой этой среды и выступает как ее составная часть.

Потому-то и можно проводить различие между синергетикой-1, исследующей процессы самоорганизации во внешней среде, и синергетикой-2120, имеющей своим предметом синергетически трактуемые сознательные (когнитивные) процессы, фундаментальное значение среди которых отводится процедуре наблюдения. Поскольку хотелось бы думать, что такое деление весьма условно, то в пределе обе эти области должны находиться в режиме круговой дополнительности так, чтобы граница между ними если не исчезала, то сама обретала собственную динамику. Областью, где может происходить такая динамизация, и является язык, понимаемый как среда, внутренним образом включающая в себя ситуации разрыва, хаоса, бифуркаций и, следовательно, ситуации становления.

В предыдущем абзаце рядом со словом “разрыв” возникло слово “хаос”. И это не случайно. Хаос традиционно связывается с ситуацией непредсказуемости поведения объекта. И такая непредсказуемость, нарушающая гармонию мира, должна исключаться — с точки зрения классического наблюдателя – любыми средствами. Выработкой таких средств, собственно, и занималось классическое естествознание, подкрепляемое соответствующей языковой традицией. При этом хаотическую составляющую в поведении объекта можно сопоставить с тем обстоятельством, что объект исследования ведет себя так, как “хочет” сам. “Желание” объекта не подчиниться навязываемой ему воле познающего субъекта интерпретируется как привнесение в “лучший из миров” (где траектории движения, по Лейбницу, сходятся к единому центру – Богу) хаотического деструктивного начала. И в этом случае нарушается один из основных принципов умозрительного познания и понимания внешнего обстояния дел. Как пишут Мамардашвили и Пятигорский: “Существует такая аксиома... умозрения...: если мы что-то понимаем.., то мы при этом предполагаем, что это что-то себя не понимает, либо что оно не понимает себя в данный момент. ...Когда мы понимаем, то оно себя не понимает; если оно понимает само себя, то, значит, мы его не понимаем”121 . Присутствие хаотической составляющей свидетельствует, таким образом, о том, что в предстающей перед нами ситуации наличествует элемент самопонимания, ускользающий от нашего наблюдающего взора. Куда же можно вписать этот самопонимающий момент? Если рассматривать объект в качестве некоего Другого, наделенного собственными “желаниями и пониманием”, то мы в праве предъявить к нему те же требования, что и к себе, то есть наделить его качествами суверенного понимающего наблюдателя. Однако, признав за Другим (изучаемым нами объектом) такое право, мы также имеем основания поставить под вопрос его статус как понимающего, как мы это сделали по отношению к самим себе. Таким образом, включение хаотической составляющей заставляет нас предположить, что акт понимания совершается не в нас и не в другом, а является эффектом (или аффектом), возникающим в промежуточной среде между нами, составной частью которой мы сами же и являемся. Такой средой я предполагаю считать язык.

Что может значить то обстоятельство, что язык выступает в качестве промежуточной среды, где, теперь можно это сказать, самоорганизуется понимание и где в результате такой самоорганизации начинает проступать необратимость? В каком смысле здесь может идти речь о динамике становления? Если объект понимания и описания не понимает сам себя, то акт познания и наблюдения этого объекта с классической точки зрения предполагает некую упорядочиваемость последнего. Если же за объектом признаются вышеизложенные качества (а объектом здесь является “внешняя реальность”), то упорядочивание такой реальности в каком-то ее фрагменте влечет за собой хаотизацию в другом фрагменте. Для пояснения сказанного воспользуемся следующей метафорой, заимствованной у В.Лефевра. Хорошо известна головоломка под названием “Игра в 15”. На квадратном поле из шестнадцати ячеек размещены пятнадцать пронумерованных квадратных фишек. Задача состоит в том, чтобы разместить их в виде последовательного числового ряда от 1 до 15. Пусть дно поля выполнено из прозрачного материала, а фишки пронумерованы с двух сторон, причем цифра на верхней стороне каждой фишки не совпадает с цифрой на нижней стороне. Если в такой игре принимают участие два человека, делающие ходы поочередно, причем один смотрит на одну сторону поля, пытаясь ее упорядочить, а другой на другую, то каждый ход одного (в сторону упорядоченности) будет вносить беспорядок в игровую ситуацию другого. Метафору можно развить, если игрок один, но поле выполнено в виде односторонней поверхности — листа Мебиуса. Тогда процедура упорядочивания примет характер бесконечного движения, ибо любой локальный микропорядок в каком-то месте будет влечь за собой беспорядок на обратной стороне, топологически представляющей собой продолжение “лицевой” стороны. Устанавливание порядка на одной стороне поверхности (а это совпадает с осмысленным наблюдением за движением фишек) ведет к разрушению порядка на другой стороне. Если же поверхность односторонняя, то создается пространственная иллюзия, что наличие порядка, имеющего статус смысла для наблюдателя, в одном месте вызывает его отсутствие в другом месте. Причем речь идет не о причинных, а о топологических связях. Другим в этом случае выступает та область, где наблюдается неупорядоченность, то есть отсутствие адекватно прочитываемого смысла. Если теперь представить, что такой лист Мебиуса бесконечен, то любое движение упорядочивания (наблюдения) ведет к необратимым изменениям в структуре мироздания, представленного такой геометрической фигурой. Роль самого листа и играет, на наш взгляд, язык. Причем так понимаемый язык содержит в себе и несет на себе как понимающего, так и объект понимания. Последний в этом случае может представать в качестве хаотизированного Другого. Сам же язык теперь уже предстает здесь в качестве поверхности или среды, которая не может быть наделена ни качествами субъекта наблюдения, ни качествами Другого. Такую среду можно назвать “миром без Другого”.

Что может означать такой “мир без другого”, понимаемый как языковая среда? За счет каких качеств возможна идентификация отсутствия Другого в среде языка? Сошлюсь еще раз на Мамардашвили и Пятигорского. Если понимающий наблюдатель и хаотизированный Другой интерпретируются как эффекты проявления сознания, коммуникативного намерения, то “язык является той сферой, где сознание получает “слабую маркировку”. Мы не можем сказать, что некоторый языковый текст маркирован как акт сознания. Скорее мы имеем дело с какими-то сложными синтаксическими и стилистическими конструкциями, где сознание проявляется в установлении ранга текста, в установлении текста внутри текста и т.д.”122 . То есть сознание (обобщенный термин для обозначения наблюдателя) проявляет себя как некий разрыв в языковых средствах выражения. Оно выражается в сбоях возможных способов выражения. Таким образом, качеством, определяющим язык как “мир без другого”, выступает наличие у последнего свойств, независимых от ориентированной на познание деятельности – свойств, обеспечивающих уход языка от процедуры непрерывного прослеживания со стороны трансцендентального Я или декартовского когито. Это, собственно, то, что выступает как наличие в языке разрывов. Причем можно утверждать, что именно за счет этих разрывов (или присутствия самого листа Мебиуса) возможно существование Я, или наблюдающего субъекта. Хаотическая составляющая, приписываемая Другому, обретает свои топологические характеристики в “мире без Другого”.

Как же можно охарактеризовать ту установку у наблюдателя, которая позволила бы последнему приблизиться к языку, понимаемому как “мир без другого”, воспринять язык как промежуточную динамическую среду? Ответом на такой вопрос может быть та установка, которая ориентирована не на построение некоего нового языка, а на поиск особого движения в самом языке — движения, которое я буду называть синергетическим.

***

Тем не менее поиск некоего особого —синергетического — движения в пространстве языка, само обсуждение такого движения все-таки предполагает присутствие какого-то метаязыка. Но каков статус последнего в плане интересующей нас проблемы? Насколько в принципе возможен такой метаязык? С другой стороны, нужно отдавать себе отчет, что, двигаясь в языке как определенной активной знаково-информационной пространственно-коммуникативной среде, мы находимся в нем, пребываем в нем, “подвешены в нем”, как любил говорить Н.Бор, или даже заключены в “языковую тюрьму”, как несколько драматично фиксировал такого рода ситуации сэр Карл Поппер. Если дело обстоит именно таким образом, то возникает вопрос о шансах на успех в обозначенной деятельности. Ясно, что эти шансы равны нулю, если сам поиск возможности такого синергетического движения будет пониматься как отыскание некой предзаданной тропы или пути, или же, более того, некой предсуществующей предметности, которую следует обнаружить как, скажем, дорогу в лесу.

Но даже если синергетическое движение и не предполагает такой предметности, а подразумевает то, что нужно еще создать — вроде коммуникативного канала, активное функционирование которого позволило бы соединить две культуры, естественнонаучную и гуманитарную — то, видимо, необходимо предъявить хотя бы “эскизный проект” такого канала. В самой идее проектирования или конструирования языковых возможностей, способствующих междисциплинарному общению, есть нечто привлекательное. Однако несколько настораживает то, что такого рода возможности, будучи представленными в виде нового языка программирования или как-то еще, будут нести в себе некий заряд искусственности. Синергетическое движение в языке подменяется построением искусственного универсального языка вроде эсперанто, то есть средства, ставящего под сомнение возможность ведения того междисциплинарного диалога, к которому апеллирует синергетика. Это построение окажется просто еще одним “предметом”, по поводу которого можно говорить, обмениваться мнениями, но который к синергетике во всем многообразии ее вариантов, ее сегодняшнего существования, ее диалогичности, становления непосредственного отношения не имеет.

Вспомним, что К.Поппер, говоря о языковых тюрьмах, особо подчеркивал, что это миф если и существующий, то лишь в сознании таких, с его точки зрения, заблуждающихся философов, историков и методологов науки, как Т.Кун, П.Фейербанд, М.Полани. И этот миф, полагает Поппер, должен быть разрушен. Инструментом такого разрушения и призвана служить критическая рациональная аргументация, которая предполагает наличие позиции внешнего (трансцендентального) наблюдателя, лучше знающего, как “на самом деле” обстоят дела. Справедливости ради отмечу, что этот наблюдатель (субъект) не только критичен, но и самокритичен, а потому достаточно скромен и не притязает на обладание истиной “в последней инстанции”. Он, как говорит Поппер, самотрансцендентен в роли критика и самокритика, и в этом качестве он самоорганизован, причем самоорганизован, так сказать, на рациональной основе. Я не собираюсь, однако, рассматривать достоинство и недостатки позиции Поппера, апеллируя, например, к неясности самого понятия рациональности в наши дни, особенно в тех случаях, когда речь идет, скажем, не об абстрактном самотождественном в своей рациональности и, на наш взгляд, во многом мифическом субъекте познания, а о коллективном субъекте, находящемся в конкретной исторической ситуации становящегося кризиса мирового (а не только российского) эволюционного процесса. Также я никоим образом не выступаю против мифов вообще и методологических в частности. Здесь нет притязаний разрушить эти мифы, тем более, как я считаю, такое предприятие в принципе невозможно. К тому же оно и не нужно по одной эмпирической фиксируемой причине: всякая попытка борьбы с мифами на практике приводит к противоположным результатам. Тут возможно возражение: раз вы оправдываете мифы, то вы оправдываете и миф тоталитаризма в его большевистской или фашистской формах. Разумеется, нет! Речь идет о том, что в контексте синергетического движения в языке важно отметить сам факт реальности существования мифов хотя бы в идеальном эпистемологическом пространстве всякого рода дискурсивных практик, определяющих существование информационно-коммуникативных процессов. К тому же отнестись к таким мифологическим системам можно по-разному. Сама их идентификация в качестве мифа во многом определена той позицией, которую мы займем в качестве наблюдателей (Нэгл или Дикстра).

Все вышесказанное может быть интерпретировано как выражение взглядов крайнего релятивизма, антинаучности, иррациональности и т.д. Здесь приходится, с неизбежно присутствующей в таких случаях декларативностью, заявить, что ориентация на синергическое движение в языке — а точнее, на некое множество таких движений, ибо синергетика по самой своей сути полифонична — это ориентация на диалог, историческое время и становление как онтологические характеристики. Философия или, лучше, философствование, рассмотренны в герменевтическом и постструктуралистском ключе, сама являет собой особый род коммуникации и предстает в виде коммуникативной философии. Думается, что такого рода ориентация уводит от крайнего релятивизма. Фиксация же погруженности, релятивности, иррациональности, мифологичности, пленения языком и т.д. предстает лишь одним из моментов, хотя и очень важным, самого движения в языке —движения, в котором порядок и хаос потенциально сосуществуют, взаимопроникая и дополняя друг друга.

Как уже было отмечено, я не имею в виду изложение строгих правил того, как можно “синергетически” двигаться в языке. К тому же такое изложение противоречило бы сути рассматриваемого проекта: будь эти правила сформулированы “ясно и отчетливо”, они сразу поставили бы под сомнение саму возможность такого движения. Чтобы пояснить сказанное, вспомним то, как А. Бергсон вводил свое представление о качественно ином (по отношению к естественнонаучному) способе познания — интуиции.

“Единственная задача философии здесь должна состоять в возбуждении известного рода духовной деятельности, затрудненной у большинства людей более полезными в жизни привычками ума. ...Выбирая возможно менее связанные друг с другом образы, удастся избегнуть того, чтобы один из них не занял место интуиции, так как тогда он был бы немедленно смещен одним из своих соперников. Действуя так, ...можно будет приучить сознание к совершенно особой и определенной склонности. ...Но для этого нужно еще, чтобы оно само пошло на такие усилия”123 .

Научиться постигать мир интуитивно, по Бергсону, можно лишь через внутреннее изменение отношения к миру и к себе, требующее в конечном счете некоего сознательного усилия, скачка, “вспышки”. Средством инициации такой вспышки интуиции и должен выступать посвящаемый ей текст. М.Мамардашвили неоднократно подчеркивал, что любой процесс научения сопровождается такими вспышкоподобными актами сознания.

Приведенное пояснение косвенным образом указывает и на то, что синергетическое движение в языке, претендующее, по сути дела, на открытие доступа к становящемуся бытию, само должно нести в себе элемент становления и соответственно ускользать от четко артикулированных форм. Нетерпимость к застывшим формам является одной из его характеристик. Это свойство, пожалуй, может быть проинтерпретировано как одно из правил запрета —запрета на употребление “готовых” понятий и представлений. Это правило внутри себя в некоем смысле парадоксально, ибо каркасом любого, в том числе и естественного, языка можно считать именно готовые статичные формы: имена собственные и нарицательные, между которыми существуют “правила перехода”, выраженные глаголами. Рассматриваемое же движение в языке опирается в основном на “глагольные формы”, оставляя собственным именам и категориям вторичную, контекстную роль.

На правомерность такого хода рассуждений указывает и опыт квантовой механики. Но особенно отчетливо его необходимость проступает при работе с самоорганизующимися объектами. Такая работа оказалась возможной в связи с вхождением в научную практику новых приемов, стратегий и средств исследования. К числу этих приемов прежде всего относятся нелинейные моделирование и вычислительный эксперимент. Использование вычислительной машины в качестве прибора —посредника между исследователем-экспериментатором и изучаемым фрагментом реальности, порождает ситуацию, в гносеологическом отношении сходную с той, которая в свое время была зафиксирована в известном принципе относительности к средствам наблюдения. Восстанавливая внутреннюю структуру наблюдаемого события, экспериментатор в этом случае выступает как составная часть когнитивной среды, в которой происходит самоорганизация нового знания. На первый план здесь выходит многовариантность и изначальная неопределенность поведения моделируемого объекта. Последнее обстоятельство способствует пониманию того, что “открытость, заложенная в сущности опыта, есть с логической точки зрения именно эта открытость для “так или эдак” ...И подобно тому, как диалектическая негативность опыта приобретает законченность в идее завершенного опыта, ... — точно также логическая форма вопроса и заложенная в ней негативность обретают завершенность в некой радикальной негативности: в знании незнания”124 .

“Знание незнания”, содержательно выражающееся в том, что исследователь вскрывает лишь какие-то грани нелинейного объекта, обладающего в принципе неограниченным спектром потенциальных возможностей, предполагает ориентацию на признание правомерности существования различных представлений об одном и том же фрагменте реальности и, следовательно, различных исследовательских и культурных традиций, призванных каким-то образом установить понимательную связь с этим фрагментом. Плюрализм точек зрения на объект, распространенный на уровень методологического сознания, указывает не только на равноправность познавательных установок, но и сам приобретает герменевтическое измерение, обращаясь к собственным предпосылкам. Одним из ориентиров для анализа этих предпосылок является факт неустранимого разнообразия концепций —разнообразия, рассматриваемого не как фактор, разрушающий саму возможность коммуникаций, а как личностное (но не субъективное) начало, задающее возможность коммуникации в форме диалога, ориентированного на установление контакта между традициями, а не на его имитацию.

Личностное начало или, как его называл М.Полани, личностное знание становится неустранимым фактором процесса самовозникновения научной информации о мире. Неустранимость личностных характеристик исследователя из познавательной ситуации, обретающих уже онтологический характер, особенно ярко проступает, как уже говорилось, в тех принципиальных трудностях, которые связаны с выделением из содержания знания условий, обеспечивающих саму возможность появления этого содержания. При этом сам акт извлечения подобных условий апеллирует уже не к именам собственным, поскольку последние предполагают однозначную фиксацию связи между высказывающим и высказанным, а следовательно, и трансцендентальную обусловленность высказанного содержания — обусловленность, в которой исчезает элемент становления.

Синергетическое движение в языке как раз и подразумевает расшатывание трансцендентальной обусловленности высказываний, претендующих на статус истинности и открытие доступа к условиям возможности содержания высказываний — условиям, обеспечивающих спонтанность появления последних, их событийность.

Такого рода событийность в выработке нового знания неоднократно подчеркивалась и подчеркивается в гуманитарных науках и прежде всего в социологии и культурологии. Но следует отметить, что перенесение представлений, полученных в рамках “нелинейной парадигмы”, которые делают упор на событийном характере возникновения новых образований (вспомним о бифуркациях, странных аттракторах, фракталах и т.д.), в область социально-психологического и культурологического анализа действительности, подразумевает их определенную модификацию. Причем такая модификация не должна осуществляться извне. Под ней скорее можно понимать расширение внутреннего поля, поля значений вышеперечисленных терминов — значений, которые уже не явно в них присутствуют и своим присутствием даже в какой-то степени обеспечивают их плодотворное функционирование в системе научного дискурса. Ориентация на выявление такого латентного поля, которое само может быть перетолковано как некая “открытая среда”, выступает в качестве второго правила синергетического движения в языке. При этом приходит понимание того, что конкретно-научные представления, составляющие корпус “нелинейной парадигмы”, выступают как результат “самоорганизации” этой “открытой среды”. Таким образом, обсуждение нелинейной онтологии и соответствующего ей движения в языке предполагает наличие своеобразной “синергетической рефлексии”, когда концептуальный аппарат, претендующий на описание самоорганизующихся процессов, сам является результатом самоорганизации.

Описанное положение дел конгениально тому, что в герменевтике принято называть герменевтическим кругом, когда в процедуре понимания того или иного содержания (допустим, фрагмента текста) вычленяются символические формы, несущие в себе смысловые характеристики текста в целом и обеспечивающие доступ к последнему, хотя каждая отдельная часть текста не может быть носителем этих форм. При этом ситуация понимания в значительной степени зависит от того, как в каждом конкретном положении дел осуществляется становление такого целостного восприятия. Вслед за Дж. Николисом можно предположить наличие в когнитивном аппарате множества сосуществующих (странных) аттракторов, притягивающих к себе подмножества “предсмыслов” (в этом, собственно, и заключается эффект сжатия информации). Тогда синергетическое движение в языке действительно предполагает наличие информационного канала, обеспечивающего связь живого существа с внешней средой. Причем такой канал не может описываться только лишь с помощью понятий “приемник”, “передатчик”, “обратная связь” и т.п., но должен также рассматриваться как самостоятельный (“натурально существующий”) объект, обладающий внутренними собственными функциями и вбирающий в себя часть работы, связанной с пониманием того или иного фрагмента реальности. При этом на какое-то время следует оставить разговоры о привносимых в ситуацию коммуникации ошибках, возникающих за счет разного рода “шумов” и “аппаратных несовершенств”. Скорее имеет смысл вести речь о наличии у такого когнитивного канала некой “непрозрачной” для прямого рационализирующего взгляда области (“души”), в которой совершается, по крайней мере частично, процесс смысловозникновения, традиционно помещаемый только в голову познающего субъекта. Говоря математическим языком, отображение между исходными сигналами, поступающими от внешнего мира, и аттракторами-категориями, структурирующими знание об этом мире, неоднозначно.

Таким образом, если всерьез отнестись к тезису Бора о “погруженности в язык” и интерпретировать его и как тезис об отсутствии внешнего “молчащего” наблюдателя, то, тем не менее, весьма сомнительно (в свете вышесказанного) другое высказывание этого величайшего ученого о сохранении классического языка математизированного естествознания как “прозрачной”, строго упорядоченной (недвусмысленной) среде, в которой от источника к получателю распространяются готовые смыслы. Иными словами, следует отвергнуть так называемую “инструментально-транспортную” точку зрения на язык науки. Во всяком случае такая точка зрения не совместима с синергетическим движением в языке. Нам нужен взгляд на язык как на самоорганизующийся процесс, включающий в себя традиционного субъекта, который не просто погружен в язык как в активную нелинейную среду, но и телесно чувствует и мыслит в ней и посредством ее.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.006 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты