Всё замечательно. Извините меня, пожалуйста.

Просто дверь была не заперта, и… простите за возможное беспокойство.

Ничего страшного, правда.

Томаш только сейчас понял, что никто из них не сдвинулся со своего места — они стояли неизменно близко. Мужчина чувствовал до боли знакомый аромат парфюма Билла, но его название никак не удавалось вспомнить. Он еле переборол желание втянуть запах ноздрями и прикрыть глаза, потому что знал, насколько странно это будет выглядеть со стороны. Пропустив Левандовски вперёд, Том прошёл на своё место — былой злости точно и не было. Волшебством ли это было или очередной неслучайной случайностью, мужчина не знал, но в одном он был уверен с точностью и наверняка: Лондон будет такой же заключительной точкой его погони за Вильгельмом, как и выступления цирковой труппы. Весь оставшийся полёт он украдкой наблюдал за уже вернувшимся Вильгельмом, который больше не разговаривал со своим собеседником, а лишь неотрывно смотрел в иллюминатор, словно околдованный серыми тучами и вовлечённый в безмолвный разговор. Томаш больше не злился, и даже сжатые чужой ладонью пальцы Билла не вызывали никакой ярости, ведь Новак прекрасно помнил глаза Вильгельма во время их случайной встречи — толика радости и тихая грусть, — и вряд ли бы он чувствовал это, будучи в любви со своим акробатом.

Томаша на мгновение будто охватило лихорадкой, и он никак не мог справиться с этим, перед его глазами так и вспыхивали события минутой давности, не давая себя забыть, не улетучиваясь из памяти, а наоборот, крепко оседая в ней и впитываясь глубоко в душу. Новак боялся до чёрта, боялся той мысли, что пришла к нему в голову почти сразу после столкновения с Биллом — он должен увидеть эти глаза так же близко и сказать им обо всём, слушая либо молчание, либо тихие ответы. От этой идеи Новак как-то разом успокоился и даже поправил уголок одеяла своей соседки, которая отчего-то улыбалась во сне, точно видела маленькое геройство мужчины.

⋆⋆⋆

Казалось, прошла вечность с того момента, когда Томаш вернулся из аэропорта Хитроу и шёл прямо позади Вильгельма к шасси, прикрывая глаза и сдерживаясь, чтобы не взять его за руку. Вдохнув сырой лондонский воздух, Томаш почувствовал себя тяжелее прежнего, будто в лёгкие налили свинца. Именно сейчас он ощущал то одиночество, о котором пишут в своих романах писатели, то одиночество, которое отражает музыка, то одиночество, которое заставляло его сжиматься от страха, подобно маленькому ребёнку, и забиться в самый безопасный угол своей жизни. Невероятная тоска поглотила его, когда он провожал Вильгельма, уходящего вместе с другим мужчиной, точно видел его в последний раз. Хотелось поговорить с кем-нибудь. Хоть о мелочи в виде чёртовой погоды, которая была совершенно несвойственной Лондону — солнце резало глаза излишне ярким светом, — или о чём-то более насущном и проблематичном. Не было того восхищения архитектурными чудесами столицы Туманного Альбиона, когда, проезжая мимо Вестминстерского аббатства[37], он зажмурил глаза, будто страшась увидеть смерть, охраняющую это здание, воочию. Прошлой ночью ему снова снилась собственная кровь и неизменно стоящий к нему спиной Билл, только каждый раз просыпаться было больнее обычного, ужаснее обычного, ведь в итоге ничего, кроме ветра в окно и темноты у него не было.