Гл. 20 НЕДОТЕПА

Если я начну описывать, как я получил отпуск, то это вызовет прямо-таки удивление моей глупостью. Мол, что особенного? Но когда этот отпуск единственный за пять лет службы и когда он первый в жизни, то это, как говорится, другое дело. Ну, это необыкновенное для меня.

В 1940 году, сразу же после окончания 10 класса, я, не долго думая, по колхозному, в ватнике, с фанерным чемоданчиком в руках, поехал учиться в институт. Жили мы бедно. Семья 7 человек, а работал один отец, поэтому родители отпустили меня учиться из расчета того, что я буду жить на стипендию, чтобы не обременять семью. Почему-то ни я, ни родители не думали о том, что я могу не поступить в институт. Этот вопрос был, как бы решен заранее, так что обсуждению не подлежал. И я поступил на первый курс Казанского авиационного института на самолетостроительный факультет. А в 1941 году началась война и так уж сложилось, что я не мог попасть домой. До 30 июня шли экзамены, а война уже началась еще 22 и в стране была объявлена мобилизация..

После четырех лет армейской жизни под строгим постоянным оком командиров и начальников я, честно говоря, не представлял, что такое свобода, как это можно жить, делая то, что хочешь, идти куда хочешь и возвращаться, не думая о том, что у тебя увольнительная до определенного часа, и что не нужно бояться опоздать...

Да, и вот отпуск. Денег у меня не было, так что не о чем было думать, в смысле того, какие, кому гостинцы купить.

Была ранняя осень, было тепло, и рынок ломился от изобилия овощей и фруктов. Я набрал полный большой чемодан яблок, так как ничего другого, при моем скудном армейском окладе я купить не мог. На Урале же яблок не было, и я был уверен, что моим гостинцам дома обрадуются.

В Москве я достал билет в купейный вагон и наслаждался удобствами. Но все равно чувствовал себя несколько «не в своей тарелке», как разболтанный механизм, на котором некому было подтягивать гайки. Поезд тянулся медленно, со всеми остановками, наверное, даже на разъездах. На каждой остановке я выходил на перрон и шел на базарчики, которые расплодились во время войны на всех станциях. Однако почти ничего не покупал. Просто знакомился обстановкой в стране, смотрел, как живут люди на гражданке. Во время движения поезда смотрел в окно на пробегавшие мимо леса, реки, небольшие станции. Однажды в коридор вышла молодая, красивая девушка в новой, прекрасной форме с погонами ефрейтора. Вся грудь была в орденах и медалях. Я, к тому времени встречался со многими людьми, бывая по делам службы в командировках, в летных частях. Были друзья, которые прошли путь от командира взвода до командира дивизии и участвовали в Сталинградской битве и, в боях за Берлин. Но и у них, ни у кого из них, я не видел такого иконостаса. Мой друг, разведчик, ходил 54 раза через линию фронта, был шесть раз ранен и то имел только 9 наград. А это? Я мельком взглянул на красивое, словно написанное рукой великого художника лицо, подкрашенные губы, ресницы и брови, на тонкую талию молодой девушки, перетянутую широким командирским ремнем, и мне стало неприятно. Что именно? Я этого понять и даже объяснить себе, не мог. И не потому, что у меня было только две медали - «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». А потому, что мои друзья, боевые друзья, отдали свою жизнь за Родину и редко кто имел более 2-х или 3-х наград. А они отдали свою жизнь! И опять я вспомнил Сашку Ясырева, Володю Аблина, Николая Писарева, Авенира Юртова, да и свою одноклассницу, милую, красивую и скромную Аню Рудневу, медсестру, спасшую от смерти не одного, а десятки солдат. Их награждали, да, заслуженно. Но не каждую неделю...

Больше я не смотрел на эту молодку в хромовых сапожках и шевиотовой гимнастерке, увешанной чуть ли не полусотней орденов и медалей... Не смотрел потому, что у меня были совершенно другие моральные устои, которые внушала мне моя мать. Правильно ли это - я не знал и не знаю и сейчас, полсотни лет спустя.

Больше я эту женщину к счастью не видел, так как мне ее вид напоминал о том, что существует несправедливость, когда возвеличивают того, кого простой народ осуждает, и забывают об истинных борцах за народ, за Родину.

* * *

Мы проехали Куйбышев и были где-то около Уфы. Было тепло, сухо. Светило солнце и небо украшали высокие белые подушки облаков. Не знаю каким люди видят небо. А меня оно поражает. Иногда оно бывает низким и хмурым и опускается настолько, что кажется что оно задевает верхушки деревьев. А иногда обычное, спокойное, красивое, нежно голубое, с реденькими облаками взбирается высоко-высоко, в космос, и вдруг вы замечаете, что оно становится бесконечным, таким высоким, высоким, прямо таки недосягаемым и притягивающим ваше внимание. Тогда вы невольно вглядываетесь в него, пытаясь, что-то, сами не зная что, увидеть...

До дома осталось меньше суток пути. На какой-то маленькой, ничем не приметной станции я вышел из вагона и прошел вперед. Обошел здание вокзала и, увидев рыночек с прилавком в один ряд я пошел посмотреть, чем и почем там торгуют. Все случилось как-то неожиданно. Я спокойно, ни о чем не думая, шел вдоль прилавка, смотрел на продукты, улыбался на предложения что-то купить. И вдруг я увидел девушку, которая, кажется, тоже что-то продавала, но от растерянности, я этого не заметил. Она посмотрела на меня, а я на нее и мы встретились взглядами на какой-то миг. Меня как будто ударило током. Я смутился и отвел глаза. Нет, она не была красавицей. Среднего роста, худощавая. Лицо - овальное, волосы каштановые, волнистые. Но вот глаза, пожалуй, глаза и ударили в меня. В них было много грусти, какой-то непонятной и необъятной тоски и что-то еще. Что чувствуем, переживаем, но не понимаем, что это. Вот это состояние, буквально написанное на ее лице, и привлекало внимание. Как бы передалось мне. Наверное, она была не здешней, а приехала откуда-то из оккупированной области и здесь, в чужом краю ей сильно досталось. А красивой я ее назвать все же не мог. Здесь было что-то другое, что-то родное, близкое и хорошее. Среднего роста, с копной темных волос, скрытых под платочком, в простом платье, она никак не выделялась из общей массы. Но, все же что-то в ней было, что притягивало взгляд и вызывало у меня непонятное чувство тревоги. Не знаю. Я посмотрел на нее, и все внутри меня взорвалось, как будто там пронеслась буря. Уйти от нее я не мог, вернее, был не в силах. Что делать, я не знал. Я подошел к торговке, стоявшей с ней рядом, и купил стакан простокваши. Почему не у нее? Не знаю. Может просто боялся как=то проявить себя, свои вдруг возникшие чувства, смутившие меня. Я же тогда был еще таким молодым и глупым глупым. Взяв стакан, я начал пить, боясь посмотреть на стоявшую рядом девушку. Что это было, что такое, что так поразило меня? Я тогда не понимал. Что-то тянуло меня к ней, но я боялся выдать себя, боялся посмотреть на нее еще раз. Тогда я еще совершенно не знал женщин и стеснялся. Стеснялся до глупости. Все же я взглянул на нее. И наши взгляды встретились. Какие-то непонятные силы заставили сжаться сердце и задуматься. Заговорить я с ней не мог. Кругом были люди, и я просто растерялся. Такого со мной еще не было никогда в жизни, и я не представлял, как поступить.

А там, в десятке метров, меня ждал поезд. Вернее, он никак меня не ждал. Просто он через несколько минут должен был уехать, и ему совершенно безразлично, все ли там пассажиры на месте или нет и, тем более, о чем они думают. Остаться здесь я не мог. Хотя бы потому, что мне негде было остановиться, и я не знал, как она отнесется к такому моему поступку. Мы не обменялись ни единым словом, и только два раза на секунду встретились взглядами. Что же делать?

Пройдет много лет, и я узнаю, что у каждого человека где-то есть его половинка, и если он встретит ее, то будет счастлив. Об этом много будут говорить, но тогда я ничего такого не знал. Был достаточно глуп в таких вопросах.

Я еще раз посмотрел на нее и пошел к своему вагону, думая о том, что, может быть, стоит дать ей свой адрес. Написать на записке и передать. Вдруг она напишет? Или угостить яблоками. Они такие хорошие. Когда я подходил к вагону, поезд уже тронулся и поехал, а я вскочил на ступеньку и смотрел на проходящую мимо станцию. Стоял и думал, выйдет ли она на перрон или нет? В душе я очень хотел этого и верил, что так должно случиться.

И она вышла. Вышла из-за здания вокзала, посмотрела на меня, теперь не стесняясь, открыто. Теперь, когда я не видел ее глаза, она стала другой: как-то проще, естественнее. И вот сейчас я бы мог с ней заговорить, но поздно. Поезд набирал скорость и увозил меня от нее навсегда. Я помахал ей рукой. Она ответила... и мы расстались навсегда. Прошли годы жизни: 10, 20, 40 лет. Всю жизнь я вспоминаю об этом и думаю, что судьба предоставила мне возможность встретиться со своей половинкой, но я был настолько глуп, что не понял этого и потерял ее. Осталось лишь одно печальное, но светлое воспоминание.

Дома меня встретили хорошо. Радовались, что я остался живой и здоровый. Кушали мои яблоки и хвалили. Но съели не все. Часть их мама продала на рынке, чтобы купить хлеба и овощей. Потом погода испортилась. Почти каждый день шел дождь, и от этого кругом была невообразимая грязь. Родители теперь жили не в Миассе, а маленьком городке Пласт, где я никого не знал. Первый раз в жизни я ничего не делал и впервые познал, что такое скука. Ведь до этого шесть лет у меня каждый день, каждый час было полно забот. Все время я должен был что-то делать. Шесть долгих лет все было расписано буквально по минутам . И это вошло в мою кровь. Другой жизни я не представлял, так как по-другому я еще не жил. Предоставленный только самому себе я о многом передумал и решил, что надо самому выбирать, как жить дальше. Нужны действия, нужна какая-то цель, чтобы, оставшись один, человек не думал, не пропадал от скуки, а работал. Значит, нужно учиться.