Гл. 21 СЕСТРА

Я долго думал о том, как написать этот рассказ, когда в воспоминаниях только боль и жалость, когда этот человек прошел в жизни, ничем не напоминая о себе. Даже фамилию ее я забыл. Вот так это плохо. И нам было плохо оттого, что все мы никак не могли помочь ей, нашей сестричке.

Война ушла уже за сотни километров, и мы знали о ней только по сводкам и потому, что она еще шла, и до победы было так далеко. Наша часть еще была в далеком тылу, а мы, маленькая группа командированных солдат, пришли на еще не остывшую землю, чтобы залечить ее раны и принять своих товарищей, которые должны были передислоцироваться ближе к фронту. Я тогда был таким глупым, что знал о жизни, кажется, не больше своего внука, который сейчас ходит во второй класс. Я тогда еще по настоящему и не целовал девушек, а, просто, стыдясь и горя от нетерпения, мельком чмокал в щеку и убегал. Как-то я попросил своего друга, который был лет на пять старше меня, чтобы он взял меня с собой. Попросился, потому что, вечером он, рассказывая о своих похождениях, сказал, что у его девушки есть подруга, и он обещал кого-то из ребят привести на следующее свидание. На мою просьбу взять с собой он почему-то ответил.

- Я тебя, Саш, не возьму.

- Почему?

- Ты умный, тебе нужно учиться, а так – «опробковеешь» и пропадешь. – Но, по-моему, ошибался он, потому что фактически я был глупый и, кажется, безнадежно.

Не знаю, поймете ли вы это слово, но тогда я понял и надолго запомнил, так что только в 23 года решился я на «мужской подвиг». Но не об этом речь. Речь о наше й медсестре. Она была симпатичной и даже красивой. Такая хрупкая, нежная, что мы удивлялись, когда она тащила на себе раненого солдата. Откуда только силы у нее брались? Я же стеснялся ее и старался не ходить к ней со своими царапинами. Разве только тогда шел, когда командир гнал меня в медпункт.

В войну к женщинам было отношение разное. Да и среди них были такие, которые пользовались случаем и становились «подстилкой» у командиров или старшин. Но наша Клава была как бы не от мира сего. Она была как цветок, или вернее, как одуванчик, который не терпит, чтобы его трогали. И относилась ко всем с какой-то удивительной нежностью и вниманием.

Я как-то раз попал к ней с израненной рукой, которую она тщательно промыла и перевязывала. Я храбрился и сказал:

- Хватит, что с ней будет? Заживет.

- Но, вам же больно.

- Да что ты!

- Ну, хорошо. Если вы такой герой, то присядьте 20 раз, руки вперед.

- Подумаешь, - сказал я и начал лихо приседать. И вдруг все кругом «поехало». Наверное, я упал бы на пол, если бы она не помогла мне лечь на кушетку.

- Вы много крови потеряли, так что не храбритесь. ...

Потом я часто буду вспоминать этот эпизод, где я, по- моему мнению, опозорился. Не всегда мы «герои», особенно в санчасти, так что не нужно храбриться.

Досталось однажды и ей.

Немцы налетели неожиданно. Сбросили десяток-второй бомб и улетели. Мы вылезли из укрытий, все целые и невредимые, и вдруг увидели, как, отряхиваясь от земли, пыталась сесть наша сестра.

Я подбежал, чтобы помочь ей, но она вскрикнула:

- Ой, больно. Не трогайте.

- Вас ранило? Где?

- Нога.

Маленький осколок попал в самую пятку. Ну, как он угодил? Уму непостижимо! Подбежали еще солдаты, и кто-то взял из ее сумки бинт и перевязал ей ногу. Потом кто-то снял свою плащ-палатку, мы осторожно уложили сестру на нее и понесли. Такую легенькую, беззащитную, беспомощную...

Я тогда и часто потом, много лет спустя, удивлялся этой солдатской привязанности и нежной доброте. Может быть потому, что она была ничейной, красивой и такой доброй, к ней ходили почти все. Конфет и шоколадок у нас не было, но было страстное желание сделать ей приятное. В санчасти она лежала очень долго. Мы всегда шли к ней с полевыми цветами. Недалеко от казармы было поле, и росли они там, как трава. Ну, какие это цветы? Наверное, современные городские девушки и не взяли бы их в руки. Но мы выбирали, делали маленький букетик и, когда заходили ее проведать, молча, ставили его в стакан на тумбочке. Она радовалась нам, всегда сердечно благодарила и просила рассказывать, как у нас дела и много ли раненых. И спрашивала, как мы обходимся без нее, переживая, что не может нас лечить, а вот лежит здесь. Эти ее мысли поражали нас, так как мы видели, что она говорит искренне. Ее мысли, ее думы выражали беспокойство о нас, солдатах, как будто у нее самой все было просто.

Как-то кто-то из нас не выдержал и спросил врача, почему с такой пустячной раной Клава лечится так долго? Тогда- то врач и рассказал нам. Ее ранило осколком, который был покрыт тонким слоем красного фосфора. Это сильный яд, и раны и поэтому после него заживают очень - очень медленно. Немцы специально начиняли осколочные бомбы брикетиками из красного фосфора, и тогда, при взрыве бомбы, от высокой температуры фосфор расплавляется и обволакивает весь корпус бомбы. Осколки, покрытые фосфорной пленкой, наносят раны, которые почти не излечимы.

Узнав об этом, мы все страшно переживали за нашу сестричку и стали серьезными настолько, что она это заметила ... Правда, скоро ее отправили в какой-то госпиталь, а оттуда она была комиссована и уехала домой.

Однажды я был в командировке в главном управлении в Москве и, окончив дела, пришел на Курский вокзал. В то военное время понятие о вокзале, билетах, спальных местах были совершенно другого рода. Закомпостировав билет, я взял газету и начал искать место, где бы присесть, чтобы отдохнуть и почитать газету.

Вдруг я увидел Клаву. Бледная, с измученным худым лицом и тоскливым взглядом в больших глазах, она, молча сидела на лавке, безучастно наблюдая за бурлящей толпой.

- Клава! - крикнул я.

Она оглянулась, поймала мой взгляд и улыбнулась. Значит, узнала.

- Здравствуй, рад тебя видеть! Что ты здесь делаешь, почему у тебя костыли? Клава, что с тобой?

- Всё то же, - односложно ответила она.

- Как так? Что значит «всё то же»?

- Не прошла та моя болячка. Уж где я ни была, а никак не могут вылечить. Вот и в Москве лечилась, но не помогли. Сейчас еду домой.

- Как же так? Нужно добиваться. Дома тем более никто не поможет.

- Мне надоело лежать в больницах. Хорошо, что хоть кровь не идет. Но кожа на ноге так и не заживает.

- Очень больно?

- Да. Болит все время и днем, и ночью.

- Чем тебе помочь? Может быть, написать куда-нибудь? Как же так можно? Ты спасала людей, а тебе никто не может помочь?

- Не нужно, Саша. Я уж и писала, и ездила, и так устала, что жизнь не радует.

Мы сидели и разговаривали. Вспоминали армейскую жизнь, наших ребят, тех, кто жив, и тех, кто ушел в вечность.

- Мой поезд, - вдруг сказала она. - Помоги мне сесть.

Я взял ее небольшой чемодан и пошел рядом, сгорая от жалости. Такая молодая, красивая, добрая, милая девушка и вот - калека. Слово то, какое страшное.

- Клава, дай свой адрес. И, прости нас. Мы все вместе напишем письмо в главное медицинское управление Красной Армии... Нельзя сдаваться. Мы все тебя любили, и все всегда по-хорошему вспоминаем тебя. Мы все будем желать тебе здоровья. Я думаю, мы уговорим замполита, и он перешлет наше письмо куда надо. Я говорил что-то еще ободряющее, но она вдруг заплакала, тихо и так, как плачут долго - долго, когда в жизни уже нет надежды, как говорится, никакого просвета. Я успокаивал ее, а сам ели сдерживал слезы жалости, так было горько. Господи, за что же ее так? Она же, как святая!

Поезд медленно тронулся и увез Клаву. Увез навсегда.

Мы все же написали письмо. Замполит куда-то его отправил со своей припиской. Но Клава нам не ответила. Наверное, не хотела тревожить нас своей бедой.

Когда я почему-то вдруг вспоминаю ее, меня одолевает печаль. Такая тихая и беспросветная грусть, когда видишь, что мучается человек, хороший человек, а ты ничем и никак не можешь ему помочь. Не можешь помочь! Как это страшно!