КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
ТЕАТРАЛИЗАЦИЯ ТЕАТРА 4 страницаКак же назвать сцены не главные? И значит ли, что они гребуют меньшего внимания, более просты? Называют их по-разному: экспозиционные, подготовительные, даже проходные. А ставить их и играть, по-моему, труднее, чем сцены главные, узловые. В кульминации первой и второй планы сливаются. Точнее, второй, то есть главный план становится первым. Кульминация— точка кипения. В сценах, подготавливающих главные события, действия менее активны, не столь впечатляющи. Они менее ясны. Так же дело обстоит и с мизансценами. Несовершенная театральная терминология делит мизансцены на главные и не главные, узловые, проходные, служебные и даже неизбежные и неминуемые. Служебными, обыкновенными, проходными могут быть переходы, движения, элементарные действия, но не мизансцены. Предусмотренные воинским уставом приветствия обязательны. Обедать принято сидя, спать лежа. Церковную обедню слушать стоя. Тамбурмажоры дирижируют спиною к оркестру, в синагоге не снимают головных уборов, спортивные соперники обмениваются рукопожатиями ... Тысячи действий установлены правилами, обычаями, привычкой. Тысячи действий регламентированы или подсказаны здравым смыслом, элементарной целесообразностью. Выполнение их обязательно на сцене, но обязательный поклон или приглашение сесть, набор номера телефона или карточная игра сами по себе действиями могут не быть и, стало быть, мизансцены не составить. В жизни воспитанный человек непременно поможет женщине или гостю надеть пальто. Жизненная правда обязательна для сцены иногда просто потому, что ее отсутствие придает сцене особый смысл, заостряет внимание зрителей. Сделает персонаж пьесы то, что положено в жизни, и это пройдет незамеченным. Не сделает — заметят. Проход служанки к парадной двери может быть служебной функцией, но может стать мизансценой. Стоит только ввести в это служебное действие «необязательные» подробности. Необязательные для сюжета пьесы, но обязательные для чего-то иного — ритма, атмосферы сцены, характера персонажа и т. д. Слуга генерала Епанчина докладывает о пришедшем князе Мышкине по долгу службы. Его поступки и соответственно мизансцены поэтому могут быть причислены к категории служебных. Но на носу слуги пенсне, а в руках газета. Он солиден и импозантен. Мышкин принимает его за важную особу. И проходное становится значительным, важным, помогающим раскрыть мысль спектакля. То, что слуга пренебрежительно покровительствен к вежливому, но дурно одетому человеку, готовит следующую сцену, в которой генерал Епан-чин оценивает посетителя так же точно, как его слуга. Школьники встают, когда в класс входит учитель. Действие обязательное, привычное, служебное. Но у учителя горе. На фронте убит сын. И школьники встают медленно и тихо, стараясь не стучать крышками парт. Служебное стало образным. Эти, казалось бы, несущественные подробности входят в состав мизансцены, как входят во фразу непроизносимые согласные. Без них обойтись нельзя. Опасно, когда их много. Ужасно, когда они превращаются в мусор. Слабость, невыразительность центральных сцен часто объясняется тем, что не решены сцены, подготавливающие их. Режиссер отнесся к не самому главному, как к несущественному. По теории драмы действие начинается после завязки. Но для режиссера и экспозиция, и завязка тоже действия. Экспозиция и бездействие совсем не синонимы. Экспозиция — это не информация перед спектаклем. Драматурги напрасно извиняются, если экспозиция в их пьесах занимает больше одной-двух фраз. Режиссеры напрасно считают своим святым долгом ее сокращать. Актеры напрасно играют ее нехотя, приберегая силы для последующих сцен. Задача экспозиции шире обозначения места и времени действия. В том, что теория драмы называет экспозицией, лежит корень конфликта. От того, какова исходная позиция противников, зависит накал страстей", ритм, характер борьбы и, следовательно, образный ее смысл. Поэтому решить начало— значит включить в действие зрительный зал с первых минут спектакля. Закон сцены — ни секунды бездействия — распространяется на все части пьесы и вступает в силу сразу же после третьего звонка. Все справки, информации, биографические подробности и пр. должны сообщаться на ходу, не останавливать движения, не прерывать действия. Возьмем для примера экспозиционную сцену из комедии А. Н. Островского «На бойком месте». I акт. Явление 3-е. Сеня и Евгения. Сен я. Что это у вас Анна-то Ермолаевна спесива очень? Евгения. Уж такая-то фурия, что не накажи господи! Сеня. По вашему занятию ей словно как надобно бы пообходитель-нее быть, потому что от этого хозяину выгода зависит Евгения. Какая выгода! Нам с мужем от нее только неудовольствие одно. Вот, говорят, Сеня, что золовки завсегда неладно живут промеж собой. Какому же тут ладу быть, когда я с моим ангельским характером и то не могу ужиться с ней. Сеня. Так-с. Евгения. К нам один барин ездит, хороший барин, и крестьяне' у него есть, не так, чтобы много, а довольно, ну, обыкновенно, их господское дело, и приглянись ему эта наша прынцесса. Ну, что ж такое! Дело очень и очень обыкновенное, каждый день мы видим. А она приняла это за важность! Кто я! Да что я! Да он на мне женится, я барыня буду. Как же не так, дожидайся! Ни брату, ни мне не дает слова выговорить. Уж что я через ее обиды да насмешки мучения приняла, так, кажется, мне всю жизнь не забыть. Сеня. И что же теперича этот барин-с? Евгения. Что! Известно что! Очень ему нужно. Ну, да уж и я не подарок; удружила я ей, будет меня благодарить долго. Сеня. Что же вы такое? Позвольте поинтересоваться? Евгения. Много будешь знать — скоро состаришься. Входят Непутевый и Аннушка. Из первых двух явлений мы узнаем, что на постоялый двор приехал богатый купец. Хозяин трактира посылает жену Евгению и сестру Аннушку развлекать гостя. Аннушка идет к купцу под угрозой ножевой расправы. Уходит и Евгения. Но через минуту возвращается с приказчиком Сеней, оставив Аннушку наедине с купчиком Непутевым. Из сцены с Сеней мы узнаем нечто очень важное: Аннушка любит какого-то барина и стала бы его женой, если бы не Евгения. Обстоятельства несложны. Отношения между персонажами вполне определенны. Что же происходит? Что играть? Сеня сетует на спесивость Аннушки, неразумность ее поведения? А Евгения оправдывает себя? Настраивает Сеню против Аннушки? Разыгрывает оскорбленную добродетель? Глаголы «оправдывается», «настраивает», «разыгрывает» на первый взгляд, логичны. Несколько малодейственны. Но это не большая беда. Ведь пьеса только началась. Можно, конечно, придумать и какое-нибудь внешнее действие: скажем, Евгения угощает чем-нибудь Сеню. Или Сеня — Евгению. Сосут леденцы. Греются у печки. Можно, чтобы Сеня заигрывал с Евгенией. Или Евгения--с Сеней. Можно предложить исполнителям разыгрывать даже любовников. Можно решить сцену, можно и не решать — проговорить слова по правде, и все. Можно, если следовать элементарной логике. Аннушка наедине с пьяным Непутевым. Драматическая ситуация не в горнице, где беседуют Евгения и Сеня, а там, за дверью. Там, в другой комнате, разгулявшийся купчик грубо, за деньги требует любовь от девушки чистой, гордой, но бесправной. Почему же она не убегает от безобразия? Не потому ли, что не может? Может быть, Евгения и Сеня, незаметно для Аннушки улизнув из комнаты, придерживают дверь? Если так, то сцена Евгении и Сени — под стук в дверь, шум падающей мебели, крики Аннушки и пьяные речи Непутевого — становится драматически острой, упругой по ритму, действенной и внешне и внутренне. Экспозиция определяет исходное напряжение борьбы, ее температуру. Завязка еще впереди. Но действие началось. Уже не нужно грызть орехи, греться у печки, заигрывать. Надо придерживать дверь. Вот и мизансцена. Можно, конечно, найти и другое решение. Нельзя только принимать за решение первый из возможных глаголов. Нельзя ограничиться информацией. Нельзя бездействовать при открытом занавесе.
В ЖИЗНИ ТАК НЕ БЫВАЕТ
Судебно-медицинский эксперт в заключении по поводу смерти Меркуцио написал бы: «Летальный исход в результате колотой раны в брюшную полость». Егор Булычов скончался от каменно-почечной болезни. Король Лир — от воспаления легких, осложненного старческим склерозом и гипертонической болезнью. От чего умер Дон Гуан? От болевого шока? От «пожатия каменной десницы»? От чего умер доктор Фауст? Ромео умер потому, что не мог жить — мертва Джульетта. Егор Булычов скончался от того, что жил «не на той улице». А Лир пришел к выводу, что не стоит жить в этом мире всеобщего предательства и зла. Освальд сошел с ума не от паранойи, а от того, что призраки заслонили солнце. Дон Гуан и доктор Фауст платят жизнью за подлинную любовь и высшую истину. Итальянский трагик Цаккони показывал болезнь Освальда клинически точно: глаза вылезали из орбит, вываливался язык, изо рта вырывались нечленораздельные звуки. Его Лир умирал долго: задыхался, хрипел, угасал. Медики были довольны. Цаккони был большим мастером. Но не поэтом. —' А театру нужна правда поэтическая. Освальд Сандро Моисеи, попросив у мамы солнце, стал ходить по кругу. Сделает круг, скажет «солнце...» и начинает второй... Безостановочно... Говорят, это было страшно. Лир Михоэлса вынес на руках Корделию, положил на землю, поцеловал, лег рядом и, издав протяжный стон, затих в ожидании смерти. Она пришла. /" Отелло, перерезав горло так, что кровь мгновенно окра-/сила платок, прижатый к шее, подполз к мертвой Дездемоне, ( обхватив рукой, оттащил ее в угол и только тогда умер, по-лложив голову ей на грудь. *^ На самом деле крови не было. За кровь был принят злосчастный платок, густо вышитый ягодами клубники. ., Так был решен финал «Отелло» Н. Охлопковым. Меркуцио, вопреки ремарке Шекспира — «Бенволио уво- Дит Меркуцио», в спектакле А. Попова умирал на сцене. После предательского удара Тибальда Меркуцио, поддер- живаемый Бенволио, направляется в дом. На подламывающихся коленях преодолевал он крутой подъем перед дверьми дома Монтекки. Тело стало тяжелым. Казалось, последние силы оставили его. И вдруг, с криком «Чума на ваши домы!», Меркуцио превращался в летящий снаряд. Он долетал почти до середины улицы и умирал в воздухе. На руки Ромео падал мертвый. В жизни так не бывает. В «Карьере Артуро Уи» Б. Брехта есть сцена расстрела гангстерской шайки Эрнесто Ромы. В спектакле Э. Аксера гангстеры, побросав оружие и подняв руки, отступают в угол. Прижавшиеся друг к другу полтора цесятка людей в серых плащах, серых шляпах, серых ботинках образуют пятно. Отдельные фигуры и лица не различимы. Три таких же серых гангстера, но уже из шайки Артуро Уи, открывают огонь. Они буквально поливают длинными автоматными очередями серое пятно. Пульсирующие вспышки выстрелов. Треск. Тишина. Расстрелянные неподвижны. Секунда, вторая, третья. И без вздоха, без стона, медленно и беззвучно серое пятно начинает оседать и разваливаться, как сноп соломы. Среди груды лежащих друг на друге мертвецов торчит чья-то скрюченная рука. Мы видим только ее и гангстера, повисшего на перилах. Голова его откинута назад. Так тоже не бывает. Чем же зрители потрясены? Правдой искусства. Ее логикой. Его образной силой, "■ Э. Аксер однажды видел, как стояли притиснутые друг к другу мертвые военнопленные, расстрелянные гитлеровцами через стенки товарного вагона. Какими жизненными ассоциациями вызваны мизансцены А. Попова, С. Михоэлса, Н. Охлопкова — неизвестно. Может быть, они были рождены логикой мысли, чувством, интуицией. Это не Шекспир и Брехт придумали такие отличные мизансцены. Но это были подлинные Шекспир и Брехт. У мизансцены два соавтора — драматург и режиссер. Мизансцена— результат умножения словесного образа на сценический.
МИЗАНСЦЕНА — ТОВАР ШТУЧНЫЙ
Два режиссера, одинаково понимающие автора, поставят его различно. Два ремесленника, понимающие пьесу различно, поставят ее одинаково. Решение, мизансцена рождаются не только мыслью автора, логикой действия, но и индивидуальностью художника. Решение, пришедшее на ум многим, при всей кажущейся оригинальности, ничего не стоит. Это не решение. Это штамп. Нигде не украденное — еще не значит свое. «Юлия Цезаря» поставил Немирович-Данченко. Брута играл Станиславский. В 1903 году они все понимали одинаково. У Шекспира: «Каска вонзает кинжал в шею Цезаря, Цезарь схватывает его руку, в это самое время его ударяют многие другие заговорщики и, наконец, Марк Брут». Вл. И. Немирович-Данченко увидел эту сцену так: «Каска, вдруг выступив из-за статуи, кричит эту фразу («Так говорите ж руки за меня!») всему сенату, взмахнув и показав блеснувший кинжал. Весь сенат вскакивает, издает, как один человек, крик ужаса и немеет. Не успел Цезарь обернуться, как Каска обхватил его левой рукой за шею так, что его рука около локтя прижала за подбородок голову Цезаря к груди Каски и открыла грудь, по которой он и наносил правой рукой удар. Цезарь даже не может вскрикнуть. Он взмахнул стилом, а левой рукой схватился за левую руку Каски. В тот же миг Децим, вскочив, наносит удар в грудь, прямо поставленную перед ним. Ме-тилл, Кассий и Цинна вскакивают с колен и начинают наносить удары. Сенат смотрит в таком ужасе, что даже не вскакивает больше. Ни один, даже из второй группы, не ожидал (это сенаторы, сочувствующие заговору). Там только один Лига-рий повис на барьере и следит с кровожадностью. Ужасная тишина! Убийцы, тяжело и громко дыша, не говоря ни слова, наносят удар за ударом. Цезарь шарахается от одного к другому, отбиваясь стилом (он закрыт теперь от публики), когда он освободил горло, он только раз вскрикнул — наконец, вырывается и, защищая голову от удара, кидается к Бруту, все время стоявшему в стороне. Брут расчетливо наносит ему удар. Цезарь отступает, и в этой тишине раздается его знаменитая фраза, пережившая уже два века («И ты, Брут, тоже!»). Откачнувшись от Брута, Цезарь хриплым голосом доканчивает фразу («так умри же, Цезарь»), вновь попадает в руки убийц, и они снова наносят удары по уже падающему телу. Отступая от Брута, Цезарь последними усилиями покрывает голову тогой. Цезарь сваливается так, что верхняя часть его туловища остается за углом помоста, скрытою от публики». К. С. Станиславский увидел эту сцену иначе: «Брут кивает Каске. Обнимает его сзади и вонзает кинжал в переднюю часть шеи. Секундная пауза. Все заговорщики точно замерли. Незаговорщики, как по данному знаку, вскочили. Точно первый испуг толпы при пожаре в театре. Цезарь издал хриплый звук, и схватив Каску, повернулся к нему с некоторой борьбой, защищаясь пером (по истории). Теперь Цезарь стал спиной к заговорщикам. Они сразу вскочили и засыпали его ударами. Вся эта сцена происходит при полном молчании. В этом будет ее главная оригинальность и трагизм. [Обе фразы подчеркнуты К- С. Станиславским.] После этого движения заговорщиков у остальных сенаторов, незаговорщиков, вырвалось опять, как бы по инстинктивному знаку — общее движение. Одни — точно сделать движение, чтоб бежать, другие ринулись вперед, чтобы спасать Цезаря, перешагнув через спинку сиденья того ряда, который находится впереди их. Секундная пауза, и опять все замерли, ожидая исхода борьбы. Таким образом, надо очень срепетировать два момента у незаговорщиков: а) момент, когда они все сразу и с сильным нервом б) момент, когда они двинулись, одни, чтоб бежать, дру Теперь Цезарь ринулся к спокойно стоящему Бруту, ища у него защиты. Цезарь отделился от убийц. Брут схватил его за ворот и вонзил кинжал в сердце. Цезарь отшатнулся, попятился и опять попал в руки убийц. Они вторично окружили его и пронзили кинжалами. Как теперь, так и раньше, кинжалы заговорщиков блеснули в воздухе у всех убийц. Заговорщики закрыли его своими телами и замерли. Это даст возможность Цезарю принять историческую позу у ног статуи Помпея. Секунд пять всё и все замерли. Пауза». Все различно, кроме одного — тишины. Убийство в тишине— ключ решения у обоих режиссеров. А мизансцены разные. У Немировича-Данченко жестоко. У Станиславского красиво. Но обе не противоречат Шекспиру. Понимая одинаково трагедию Шекспира, Станиславский и Немирович-Данченко расходились в трактовке Брута. Именно это и определило различие мизансцен. В театре «Глобус», при участии самого Шекспира, «Юлий Цезарь» несомненно шел иначе. Неизвестно, что сказал бы Шекспир, повидав свои пьесы в современных театрах. Намерения режиссеров поставить Шекспира, как он сам этого хотел, — обречены на провал. И слава богу! Предположим, что кому-то удалось восстановить шекспировский спектакль точно в том виде, как он был поставлен в «Глобусе». Известный актер и режиссер, знаток Шекспира, Майкл Редгрейв полагает, что Шекспир, увидев это собственными глазами, воскликнул бы: «Боже мой, вы все это так до сих пор и делаете?!.» Станиславский и Немирович-Данченко создали художественный театр как театр драматурга. В нем обрели рождение Чехов и Достоевский, Толстой и Горький. Зрители же шли не только на Толстого или Чехова, но на Станиславского и Качалова, Немировича-Данченко и Леонидова. И сегодня зрители смотрят «Горе от ума» А. Грибоедова и Г. Товстоногова, «Тень» Е. Шварца и Н. Акимова, «Смерть Тарелкина» А. Сухово-Кобылина и П. Фоменко. Спектакль — плод коллективного творчества. Но если усилия всех участников спектакля не подчинены режиссерскому замыслу, в нем не может быть единства мысли и формы. Лицо режиссера, многократно отраженное и преображенное в творчестве актеров, художника, композитора, и есть лицо спектакля.
|