ДВЕГЛАВНЫЕМЕТАФОРЫ

строго говоря, бессмысленна. Китайская же, напротив,
напрямую обозначает идеи и куда ближе к течению
мысли. Писать или читать для китайца значит мыс-
лить и, наоборот, мыслить— это почти всегда писать
или читать. Поэтому знаки китайского письма точнее
наших отражают процесс мышления. Скажем, когда
китаец стремится выразить особое и неповторимое
состояние грусти, он вынужден подыскивать для него
знак. И тогда он соединяет две идеограммы: одна
означает «осень», другая—«сердце». Грусть понимают
и записывают как «осень сердца». Не так давно умы
жителей Поднебесной поразила идея республики⁴.
В древних словарях значка для столь диковинного
представления не было. На протяжении пятнадцати
веков китайцы жили в патриархальных монархиях.
Пришлось соединить несколько знаков, записав поня-
тие «республика» тремя идеограммами, которые оз-
начают «кротость-обсуждение-правление». Республика
для китайцев—это кроткое правление, основанное на
обсуждении.

Метафора и есть одна из таких составных идеог-
рамм, с чьей помощью мы придаем отвлеченным .
и труднодоступным предметам особое существование.
Она тем нужнее, чем дальше мы отходим от вещей, то
и дело подвертывающихся под руку на повседневных
дорогах жизни.

Не будем забывать, что человеческий разум про-
буждался медленно, по мере удовлетворения биоло-
гических потребностей. Вначале человеку было нужно
хоть как-то подчинить себе физический мир. Доступ-
ные чувствам образы единичных предметов первыми
закрепились в уме и вошли в привычку. Они составили
самый старый, надежный и привычный реквизит Ha-
ших мысленных реакций. К ним мы прибегаем всякий
раз, когда ум исчерпывает резервы и нуждается в от-
дыхе. А вот чтобы отделить от жизни тела область
психического, уже требуется абстрагирующее усилие,
которое и до сих пор не полностью вошло в обиход
разума. Над тем, чтобы изощрить наше восприятие
психического, бьются философы и психологи. Но как
бы ни называть плоды деятельности сознания—ра-
зумом или душой,— они все-таки неотделимы от тела:
пытаясь думать о них как об особых сущностях, мы

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

неизбежно подыскиваем им телесное воплощение.
Скольких усилий стоило человеку выделить в чистоте
эту внутреннюю психическую сущность, которая за-
брошена в чуждый ей материальный мир и наделена
собственной силой чувства и предвосхищения! История
личных местоимений развернет перед нами череду по-
добных усилий, показывая, как в долгом продвижении
от внешнего к внутреннему формируется понятие «я».
Сначала вместо «я» говорят «моя плоть», «мое тело»,
«мое сердце», «моя грудь». Мы еще и теперь, с уда-
рением произнося «я», прижимаем руку к груди,—
остаток древнего телесного представления о личности.
Человек познает себя через то, чем владеет. Притя-
жательное местоимение старше личного. Понятие «мо-
его» старше понятия «я». Позже акценты переносятся
с вещей на социальную маску. Образ себя, который
создан в расчете на других, тo есть, самый внешний
слой личности, выдается за ее истинную сущность.
В японском языке нет местоимений «я» и «ты». О себе
говорят словами «ничтожный», «неразумный», о со-
беседнике —выражениями «почтенный», «высочай-
ший» и т. п. О себе упоминают в третьем лице, как
о вещи, и этикет общения в том и состоит, чтобы
правильно понять, кто из говорящих «ничтожный»,
а кто—«высочайший». В языке североамериканских
индейцев юпа местоимения третьего лица различаются
в зависимости от того, относятся ли они к взрослому
члену племени, ребенку или старику. Рискнем сказать,
что социальная титулатура—все эти наши «превос-
ходительства», «светлости» и «высочества»—предше-
ствовала простым личным местоимениям.

Поэтому не удивительно, что в языке так мало
слов, изначально относящихся к действиям сознания.
Почти весь понятийный аппарат психологов—чистые
метафоры: слова со значением тела приспособлены
косвенно обозначать движения души.

Но наша внутренняя, отвлеченная от тела личность
еще относительно конкретна. Есть предметы гораздо
более абстрактные и темные: чтобы помыслить их,
метафорический инструментарий куда нужнее.

Представлять предмет ясно и отчетливо—значит
думать о нем как об особой сущности, мысленным
лучом выделив его из окружения. Поэтому легче пред-

ДВЕ ГЛАВНЫЕ МЕТАФОРЫ

ставить себе изменчивое, чем постоянное. Изменение
смещает строй реальности так, что ее элементы об-
разуют новые связи. Влажность то ассоциируется с те-
плотой, то соединяется с холодом» Изъятый из таких
сочетаний, предмет оставляет за собой очерк пустоты,
словно плитка, выпавшая из мозаики.

Поэтому воспринять предмет тем труднее, чем бо-
гаче связи, в которые он вступает. О его верность себе
при любых переменах наша восприимчивость притуп-
ляется.

Вот об этом и речь: есть сущность, которая частью
или примесью входит во все, точно красная нить,
вплетенная в любой канат Королевского морского
флота Британии. То всеобщее, неуничтожимое и вез-
десущее, что неизбежно сопутствует всякому явлению,
и называется сознанием.

Невозможно представить себе что бы то ни было
вне отношения к нам: минимум связей с окружа-
ющим—это связь с сознанием. Какими бы разными
ни казались два предмета, они, во всяком случае,
имеют одно общее свойство — быть предметами на-
шей мысли, объектами для субъекта.

Понятно, что труднее всего познать, почувство-
вать, описать и определить именно этот всеобщий,
неуничтожимый и вездесущий феномен—сознание.
Все остальное дано и воспринято лишь благодаря ему.
Оно, собственно, и есть данность, открытость разуме-
нию. Как обязательная добавка оно входит во все —
входит неотторжимо, незыблемо и непременно. И если
мы отличаем холод от влажности, поскольку влаж-
ность связана то с холодом, то с теплом, тогда как
определить саму область их проявлений—сознание?
Где без метафоры не обойтись, так это именно здесь.

Понять же всеобщую связь между объектом и субъ-
ектом, иначе говоря, способность разумения, можно
только сравнив ее с другой формой связи, частичной.
Результатом сравнения и будет метафора. Но нужно
быть начеку, чтобы, истолковывая всеобщее через ча-
стичное и более доступное, не упустить из виду, что
имеешь дело с научной метафорой, и — по законам
поэзии—не отождествить одного с другим. Оступить-
ся тут рискованно. Ведь от того, как мы представляем
себе сознание, зависит весь наш образ мира, а от него

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

в свою очередь—нравственность, политика, искус-
ство. Целостное здание мира и бытия в нем покоит-
ся здесь на мельчайшей, неощутимой частице одной-
единственной метафоры.

В самом деле, две главные эпохи человеческой мыс-
ли—древний мир, включая Средневековье, и новое
время, начиная с Возрождения— существовали благо-
даря двум уподоблениям, теням двух снов, как сказал
бы Эсхил. Две эти ключевые метафоры в истории
философии с поэтической точки зрения немногого сто-
ят. Ими пренебрег бы и зауряднейший лирик.

Как античность объясняла себе тот потрясающий
факт, что мир встает перед нами, облик за обликом
разворачивая зрелище бесчисленных предметов? Уточ-
ню смысл вопроса. Взглянем на горную цепь Гуадар-
рамы. Перёд нами гора высотою около двух тысяч
метров, она гранитная, сиреневая с голубым. Но ра-
зум—вне пространства, он безразмерен, бесцветен, не
обладает сопротивлением. Итак, объект и субъект мы-
сли имеют противоположные свойства, взаимно ис-
ключают и друг друга и возможность всякой связи
между собой, поскольку взаимное отрицание связью,
конечно, не является. И все же, глядя на гору, субъект
и объект восприятия—гора—образуют вполне поло-
жительную связь: они входят друг в друга, становясь
одним. Как будто бы два полностью исключающих
друг друга феномена тем не менее составляют одно.
Перед нами противоречие, не так ли? -Но в нем и за-
ключается вопрос. Столкнувшись с противоречием, ра-
зум теряет равновесие. Решив, будто А есть Б, он тут
же пытается исправить ошибку и утверждает, что А не
есть Б; но, встав на эту новую позицию, он неизбежно
возвращается к началу, и так без конца. Это вынужден-
ное кружение расшатывает мысль, лишая ее покоя
и безмятежности. Чтобы вырваться, мы начинаем со-
противляться и пытаемся превзойти противоречие,
разрешить вопрос. Соломинка в воде прямая—и нет.
Что же выбрать? «Быть иль не быть—вот в чем
вопрос». «То be or not to be; that is the question».

А вопрос этот, если можно так выразиться, с двой-
ным дном. То, что наш разум воспринимает явление,
бесспорно, значит, что оно—в данном случае гора—
«находится в нас». Но каким образом двухтысячемет-

ДВЕ ГЛАВНЫЕ МЕТАФОРЫ

ровый пик может находиться в уме, который простран-
ственных измерений не имеет? Первое «дно» вопро-
са—в том, чтобы попросту описать способ, каким
вещи существуют в сознании. Второе — в том, чтобы
объяснить, как, по каким причинам или при каких
условиях это возможно. Обе стороны вопроса должны
решаться по отдельности. Как раз здесь и древний мир
и новое время совершили ошибку: они спутали описа-
ние феномена с объяснением. Если нас спрашивают:
«Почему Хуан такой странный?»—мы вправе сами
спросить: «А кто такой Хуан?» Раньше, чем обсуждать
причины происходящего с Испанией, стоило бы выяс-
нить, что же с ней, собственно, происходит.

Для античности субъект, осознавая нечто, как бы
входит с ним в связь — так два физических тела, сто-
лкнувшись, оставляют отметины друг на друге. Мета-
фора печати, с ее слабым, оттиснутым на воске следом,
вошла в сознание эллинов и век за веком задавала
ориентир мышлению. Уже в «Теэтете» Платон упоми-
нает ekmageion—вощеную дощечку, на которой писец
процарапывает стилем очертания букв⁵. Повторенный
Аристотелем в трактате «О душе» (книга III, глава IV),
этот образ пережил средние века, и в Париже и Окс-
форде, Саламанке и Падуе преподаватели столетиями
вбивали его в тысячи юношеских голов. Итак, субъект
и объект ведут себя ровно так же, как два любых
других физических тела. Оба существуют независимо
друг от друга и тех отношений, в которые иногда
вступают. Предмет зрения существует до того, как
увиден, и продолжает существовать, будучи уже неви-
дим; разум остается разумом, даже если ни о чем не
мыслит и ничего не сознает. Столкнувшись с разумом,
предмет оставляет на нем отпечаток. Сознание—это
впечатление.

Для этой мыслительной традиции сознание (или
связь между субъектом и объектом)—событие столь
же реальное, как столкновение двух тел. Оттого
она и названа реализмом. Оба элемента—и предмет
и разум—здесь одинаково реальны, как реально и воз-
действие одного на другой. Причем оба трактуются
на первый взгляд совершенно беспристрастно. Но
стоит присмотреться, как убеждаешься: допуская, что
материальный предмет отпечатывается на другом,

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

нематериальном, мы относимся к ним абсолютно
одинаково, иначе говоря, воспринимаем сравнение
с воском и печатью буквально. Субъект принижается
до объекта. Его собственной природе не воздано
должного.

Отсюда—все античное понимание мира. «Быть» —
для античности значит находиться среди других пред-
метов. А они существуют, опираясь друг на друга
и складываясь в грандиозное здание вселенной. Ли-
чность всего лишь один из таких предметов, по-
груженных, по словам Данте, в «великое море бытия».
Сознание—крошечное зеркало, где отражается только
внешность вещей. Поэтому личности в античном
космосе отведено не много места. Платон пред-
почитает говорить «мы», полагая, что единство—за-
лог силы. Соответственно греки и римляне искали
жизненную норму, нравственный закон в приспо-
соблении личности к космосу. Так, подытоживая
классическую традицию, стоики видели цель в том,
чтобы «жить в согласии с Природой»⁶, поскольку
Природа целостна и не знает страстей. Сознание
личности, словно умоляющая рука слепца — а Ста-
гирит считал душу чем-то вроде руки⁷,—должно
было ощупью отыскивать дороги мира, чтобы найти
среди них свой скромный путь.

Ренессанс, который вопреки расхожему суду был не
столько возвратом к классической древности, сколько
ее преодолением, не мог миновать проблему сознания.
На самом деле образ вощеной дощечки плохо со-
гласуется с фактом, который берется объяснить. После
того как печать вмята в воск, перед нами равно очевид-
ные печать и оставленный ею оттиск. Одно с другим
можно сравнить. Иное — в случае в Гуадаррамой: нам
доступен лишь ее отпечаток в сознании, но не она
сама. Будь это галлюцинацией, качество изображения
осталось бы тем же. Потому заявлять, будто предметы
существуют вне и помимо нашего сознания, весьма .
рискованно. У нас нет о них других авторитетных
свидетельств, кроме собственного разумения, когда
мы их видим, воображаем, обдумываем. Скажем ина-
че: факт, что предметы каким-то образом находятся
в нас, неоспорим. А вот существование их вне нас,
напротив, всегда сомнительно и проблематично. Пы-

ДВЕ ГЛАВНЫЕ МЕТАФОРЫ

таться же объяснить бесспорное через предполагаемое,
один факт через другой, по меньшей мере сомнитель-
ный,—задача абсурдная. Декарт изменил сам подход
к вопросу. Единственно подлинное существование ве-
щей—их существование в мысли. Вещи умерли как
реальности, чтобы воскреснуть как cogitationes⁸. Но
«акты мышления»—это всего лишь состояния субъек-
та, личности, того moi-meme qui ne suis qu'une chose qui
pense⁹. С этой точки зрения сознание относится к миру
совершенно иначе, чем полагала античность. Место
печати и вощеной дощечки заступает новая метафо-
ра—сосуда и содержимого. Вещи не входят в сознание
извне, они содержатся в нем как идеи. Новое учение
назвало себя идеализмом.

Строго говоря, сознание, разумение—понятия ро-
довые. Есть множество разных форм сознания: зрение
и слух, то есть восприятие, не то же, что воображение
или чистая мысль. Античная философия выделяла пре-
жде всего восприятие: посредством его предмет и в са-
мом деле как бы приходит к субъекту со стороны
и оставляет на нем оттиск. Новое время сосредоточи-
лось, напротив, на воображении. Когда сознание рабо-
тает в режиме воображения, не предметы приходят
к нам по собственной воле—это мы вызываем их.
Больше того, мы черпаем в этом бодрость духа, чтобы
из самых мрачных нелепостей создавать юных кентав-
ров, летящих, распустив на призрачном весеннем ветру
щетки и гриву, вслед за неуловимыми белокожими
нимфами. С помощью воображения мы творим и ру-
шим предметы, делим и перетасовываем их. А потому
содержание мысли не может войти в нас извне, мы
должны извлечь его из собственных глубин. Созна-
ние—это творчество.

Современная эпоха явно предпочитает способность
воображения. Гете видит в «вечно беспокойной, вечно
юной дочери Юпитера Фантазии» триумф мирозда-
ния. Лейбниц сводит реальность к монаде, чья суть —в
стихийной мощи представлений¹⁰. Кант создает си-
стему, ось которой—Einbildungskraft, воображение¹¹.
Шопенгауэр заключает, что мир—это наше пред-
ставление, грандиозная фантасмагория, призрачная
завеса образов, которые творит сокровенное косми-
ческое желание¹². А молодой Ницше обнаруживает

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

в мироздании всего лишь театральную игру ску-
чающего бога: «Мир—это сон и дым перед глазами
того, кто от века не знает покоя».

Судьба личности в корне переменилась. Как в во-
сточных сказках, нищий проснулся принцем. В конце
концов Лейбниц присваивает человеку имя un petit
Dieu¹³. Кант возводит его в сан верховного законода-
теля Природы¹⁴. И, как всегда не знающий меры,
Фихте не согласен на меньшее, заявляя: «Личность —
это все»¹⁵.