ПИСЬМО К НЕМЕЦКОМУ ДРУГУ

Дорогой друг, Вы просите

меня написать что-нибудь о Гете к столетней годов-
щине со дня его смерти, и я попробовал уяснить себе,
смогу ли удовлетворить Вашу просьбу. Давно не пере-
читывая Гете — интересно почему? — я вновь обратил-
ся к обширным томам его полного собрания сочине-
ний, однако вскоре понял, что одной доброй воли
здесь недостаточно и я не смогу выполнить Вашей
просьбы по целому ряду причин. Прежде всего, я не
гожусь на то, чтобы отмечать столетние юбилеи.
А Вы? Да и вообще найдется ли сегодня хоть один
европеец, склонный к подобным занятиям? Нас слиш-
ком тревожит наш 1932 год, чтобы уделять внимание
событиям далекого 1832-го. Впрочем, самое важное
даже не это. Важнее всего, что, хотя наша жизнь
в 1932-м стала от начала до конца проблематичной,
самое проблематичное в ней — ее связь с прошлым.
Люди еще не отдали себе в этом полного отчета,
поскольку и настоящее и будущее всегда полны для
них зримого драматизма. Вполне очевидно: и насто-
ящее и будущее не раз уже представали человеку

© Перевод А. Б. Матвеева, 1991 г.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

с большей остротой и напряженностью. То, что воз-
водит нашу сегодняшнюю ситуацию в ранг небывалой
сложности среда прочих исторических событии, связа-
но не столько с этими двумя временными измерени-
ями, сколько с другим. Пристальнее взглянув на свое
нынешнее положение, европеец неизбежно приходит
к выводу, что источник его отчаяния не настоящее и не
будущее, а прошлое.

Жизнь — акт, устремленный вперед. Мы живем из
будущего, ибо жизнь непреложно состоит в деянии,
в становлении жизни каждого самою собой. Называя
«действием» дело, мы искажаем смысл этой серьезной
и грозной реальности. «Действие» только начало дела,
момент, когда мы решаем, что делать, момент выбо-
ра. А значит, правильно сказано: Im Anfang war die
Tat¹. Но жизнь не только начало. Начало — это уже
сейчас. А жизнь — длительность, живое присутствие
в каждом мгновении того, что настанет потом. Вот
почему она отягощена неизбежным императивом осу-
ществления. Мало просто действовать, другими слова-
ми, принять решение,— необходимо произвести заду-
манное, сделать его, добиться его исполнения. Это
требование действенного осуществления в мире, за
пределами нашей чистой субъективности, намерения
и находит выражение в «деле». Оно заставляет нас
искать средства, чтобы прожить, осуществить буду-
щее, и тогда мы открываем для себя прошлое — ар-
сенал инструментов, средств, предписаний, норм. Че-
ловек, сохранивший веру в прошлое, не боится будуще-
го: он твердо уверен, что найдет в прошлом тактику,
путь, метод, которые помогут удержаться в проблема-
тичном завтра. Будущее — горизонт проблем, про-
шлое — твердая почва методов, путей, которые, как
мы полагаем, у нас под ногами. Дорогой друг, пред-
ставьте себе ужасное положение человека, для кого
прошлое, иными словами, надежное, внезапно стало
проблематичным, обернулось бездонной пропастью.
Если раньше опасность, но его мнению, была впереди,
теперь он чувствует ее и за спиной и у себя под ногами.

Но разве не это мы переживаем сегодня? Мы мнили
себя наследниками прекрасного прошлого, на процен-
ты с которого надеялись прожить. И теперь, когда
прошлое давит на нас ощутимее, чем на наших пред-

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

шественников, мы оглядываемся назад, протягивая ру-
ки к испытанному оружию; но, взяв его, с удивлением
видим, что это картонные мечи, негодные приемы,
театральный atrezzo², который разбивается на куски
о суровую бронзу нашего будущего, наших проблем.
И внезапно мы ощущаем себя лишенными наследства,
не имеющими традиций, грубыми дикарями, только
что явившимися на свет и не знающими своих пред-
шественников. Римляне считали патрициями тех, кто
мог сделать завещание или оставить наследство. Оста-
льные были пролетариями — потомками, но не наслед-
никами. Наше наследство заключалось в методах, или
в классиках. Но нынешний европейский, или мировой
кризис — это крах всего классического. И вот нам ка-
жется, что традиционные пути уже не ведут к решению
наших проблем. Можно продолжать писать бесконеч-
ные книги о классиках. Самое простое, что можно
с чем-либо сделать,— написать об этом книгу. Гораздо
труднее жить этим. Можем ли мы сегодня жить наши-
ми классиками? Не страдает ли ныне Европа какой-то
странной духовной пролетаризацией?

Капитуляция Университета перед насущными чело-
веческими потребностями, тот чудовищный факт, что
в Европе Университет перестал быть pouvoir spirituel³,
только одно из следствий упомянутого кризиса: ведь
Университет — это классика.

Вне всяких сомнений, эти обстоятельства решите-
льно противоречат оптимистическому духу столетних
юбилеев. Справляя столетнюю годовщину, богатый
наследник радостно перебирает сокровища, завещан-
ные ему временем. Но печально и горько перебирать
потерявшее цену. И единственный вывод здесь — убеж-
дение в глубоких изъянах классика. Под беспощадным,
жестоким светом современной жизненной потребности
от фигуры классика остаются лишь голые фразы и пус-
тые претензии. Несколько месяцев назад мы справили
юбилеи двух титанов, Блаженного Августина и Геге-
ля,— плачевный результат налицо. Ни об одном из них
так и не удалось сказать ничего значительного.

Наше расположение духа совершенно несовмести-
мо с культом. В минуту опасности жизнь отряхает .
с себя все не имеющее отношения к делу; она сбрасыва-
ет лишний вес, превращаясь в чистый нерв, сухой

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

мускул. Источник спасения Европы — в сжатии до чи-
стой сути.

Жизнь сама по себе и всегда — кораблекрушение.
Терпеть кораблекрушение не значит тонуть. Несчаст-
ный, чувствуя, с какой неумолимой силой затягивает его
бездна, яростно машет руками, стремясь удержаться на
плаву. Эти стремительные взмахи рук, которыми чело-
век отвечает на свое бедствие, и есть культура — плава-
тельное движение. Только в таком смысле культура
отвечает своему назначению — и человек спасается из
своей бездны⁴. Но десять веков непрерывного культур-
ного роста принесли среди немалых завоеваний один
существенный недостаток: человек привык считать себя
в безопасности, утратил чувство кораблекрушения, его
культура отяготилась паразитическим, лимфатическим
грузом. Вот почему должно происходить некое наруше-
ние традиций, обновляющее в человеке чувство шатко-
сти его положения, субстанцию его жизни. Необходимо,
чтобы все привычные средства спасения вышли из строя
и человек понял: ухватиться не за что. Лишь тогда руки
снова придут в движение, спасая его.

Сознание потерпевших крушение — правда жизни
и уже потому спасительно. Я верю только идущим ко
дну. Настала пора привлечь классиков к суду потер-
певших крушение — пусть они ответят на несколько
неотложных вопросов о подлинной жизни.

Каким явится Гете на этот суд? Ведь он — самый
проблематичный из классиков, поскольку он классик
второго порядка. Гете — классик, живущий, в свою оче-
редь, за счет других классиков, прототип духовного
наследника (в чем сам он отдавал себе полный отчет).
Одним словом, Гете — патриций среди классиков. Этот
человек жил на доходы от прошлого. Его творчество
сродни простому распоряжению унаследованными бо-
гатствами — вот почему и в жизни и в творчестве Гете
неизменно присутствует некая филистерская черта,
свойственная любому администратору. Мало того: ес-
ли все классики в конечном счете классики во имя
жизни, он стремится быть художником самой жизни,
классиком жизни. Поэтому он строже, чем кто-либо,
обязан отчитаться перед жизнью.

Как видите, вместо того, чтобы прислать Вам что-
нибудь к столетию Гёте, я вынужден просить Вас об

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

этом сам. Операция, которой следовало бы подверг-
нуть Гете, слишком серьезна и основательна, чтобы ее
смог предпринять кто-либо, кроме немца. Возьмите на
себя труд ее осуществить. Германия задолжала нам
хорошую книгу о Гете. До сих пор наиболее удобочита-
емой была книга Зиммеля, хотя, как и все его сочине-
ния, она страдает неполнотой, поскольку этот острый
ум, своего рода философская белка, никогда не делал
из выбранного предмета проблемы, превращая его,
скорее, в помост для виртуозных упражнений своей
аналитической мысли. Кстати, указанный недостаток
присущ всем немецким книгам о Гете: автор пишет
работу, посвященную Гете, но не ставит проблемы Гете,
не ставит под сомнение его самого, не подводит своего
анализа под Гете. Только обратите внимание, как часто
употребляют писатели слова «гений», «титан» и прочие
бессмысленные вокабулы, к которым никто, кроме
немцев, давно уже не прибегает, и Вы поймете истин-
ную цену подобных пустых словоизвержений на темы
Гете. Не следуйте им, мой друг! Сделайте то, о чем
говорил Шиллер. Попытайтесь обойтись с Гете как
с «неприступной девственницей, которой нужно сде-
лать ребенка, чтобы опозорить ее перед всем светом».
Дайте нам Гете для потерпевших кораблекрушение!

Не думаю, чтобы Гете отказался явиться на суд
насущных потребностей жизни. Сам этот вызов — впо-
лне в духе Гете и вообще наилучший способ с ним
обойтись. Разве он не делал того же по отношению
к остальному, ко всему остальному? Hic Rhoduc, hic
salta. Здесь жизнь — здесь и танцуй. Кто хочет спасти
Гете, должен искать его здесь.

Однако я не вижу сейчас прока в исследовании
творчества Гете, если оно не ставит — и притом
в принципиально иной форме — проблемы его жизни.
Все написанные до сих пор биографии Гете грешат
излишней монументальностью. Как будто авторы
получили заказ изваять статую Гете для городской
площади или составить туристический путеводитель
по его миру. Задача в конечном счете была одна —
ходить вокруг Гете. Вот почему им так важно было
создать масштабную фигуру, с отчетливой внешней
формой, не затрудняющей глаз. Любая монумен-
тальная оптика отличается прежде всего четырьмя.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

недостатками: торжественным видением извне, кото-
рое отделено от предмета известным расстоянием и
лишено исходного динамизма. Подобный монумента-
лизм только сильнее бросается в глаза от тех бесчис-
ленных анекдотов и подробностей, которые сообщает
биограф: избранная макроскопическая, удаленная
перспектива не позволяет нам наблюдать сам момент
обретения формы, так что все собранные факты на-
чисто лишаются для нас самомалейшего значения.

Гете, которого прошу у Вас я, должен быть изоб-
ражен с использованием обратной оптики. Я хочу,
чтобы Вы показали нам Гете изнутри. Изнутри кого?
Самого Гете? Однако кто такой Гете? Поскольку я не
уверен, что Вы поняли меня правильно, постараюсь
уточнить свою мысль. Когда Вы недвусмысленно
спрашиваете себя «кто я?» — не «что я?», а именно «кто
тот «л», о котором я твержу каждый миг моего повсед-
невного существования?»,— то Вам неизбежно откры-
вается чудовищное противоречие, в которое постоянно
впадает философия, называя «я» самые странные вещи,
но никогда — то, что Вы называете «я» в Вашей обы-
денной жизни. Это «я», которое составляет Вас, не
заключается, мой друг, в Вашем теле, а равно и в Ва-
шем сознании. Конечно, Вы имеете дело с определен-
ным телом, душой, характером, точно так же как
и с наследством, оставленным родителями, землею,
где родились, обществом, в котором живете. Но так
же, как Вы — не Ваша печень, больная или здоровая,
так Вы и не Ваша память, хорошая она или плохая,
а также и не Ваша воля, сильная она или слабая, и не
Ваш ум, будь он острый или посредственный. «Я»,
которое составляет Вас, обретает все это — тело или
психику,— лишь когда само участвует в жизни. Вы —
тот, кто должен жить с ними и посредством их; Вы,
вероятно, всю жизнь будете яростно протестовать про-
тив того, что Вам дано, к примеру против отсутствия
воли, так же как протестуете против Вашего больного
желудка или холода в своей стране. Итак, душа насто-
лько же внеположна «я», которое составляет Вас, как
и пейзаж, окружающий Ваше тело. Если хотите, я даже
готов признать, что Ваша душа — самое близкое, с чем
Вы сталкиваетесь, но и она — не Вы. Надо освободить-
ся от традиционного представления, которое неизмен-

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

но сводит реальность к какой-либо вещи — телесной
или психической. Вы — не вещь, а тот, кто вынужден
жить с вещами и среди них, и не любою из жизней —
одной определенной. Жизни вообще не бывает.
Жизнь — неизбежная необходимость осуществить
именно тот проект бытия, который и есть каждый из
нас. Этот проект, или «я», не идея, не план, задуман-
ный и произвольно избранный для себя человеком. Он
дан до всех идей, созданных человеческим умом, и до
всех решений, принятых человеческой волей. Более
того: как правило, мы имеем о нем лишь самое смут-
ное представление. И все-таки он — наше подлинное
бытие, судьба. Наша воля в силах осуществить или не
осуществить жизненный проект, который в конечном
счете есть мы, но она не в силах его исправить, пере-
иначить, обойти или заменить. Мы с неизбежностью —
тот программный персонаж, который призван осуще-
ствить самого себя. И окружающий мир и собственный
наш характер могут так или иначе облегчать или за-
труднять это самоосуществление. Жизнь, в самом пря-
мом смысле этого слова, драма, ибо она есть жестокая
борьба с вещами (включая и наш характер), борьба за
то, чтобы быть действительно тем, что содержится
в нашем проекте.

Отсюда — новая, принципиально отличная от ру-
тинной структура биографии. До сих пор биографу
удавалось достичь успеха лишь постольку, поскольку
он был психологом. Владея даром переселяться в чело-
века, он открывал в нем часовой механизм — характер
и душу субъекта. Не стану оспаривать ценности подоб-
ных наблюдении. Биография так же нуждается в пси-
хологии, как и в физиологии. Но все их значение не
выходит за рамки простой информации. Необходимо
отбросить ложную предпосылку, будто бы жизнь чело-
века протекает внутри него и, следовательно, может
быть сведена к чистой психологии. Наивные мечтания!
В таком случае не было бы ничего проще жизни, ибо
жить означало бы плавать в своей стихии. К несча-
стью, жизнь бесконечно далека от всего, что можно
признать субъективным фактом, поскольку она — са-
мая объективная из реальностей. Жизнь отличается
именно погруженностью «я» человека в то, что не есть
он сам, в чистого другого, то есть в свои обстоятельст-

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

ва. Жить — значит выходить за пределы себя самого,
другими словами, осуществляться. Жизненная про-
грамма, которой неизбежно является каждый, воздей-
ствует на обстоятельства, согласуя их с собой. Подоб-
ное единство драматического динамизма между обо-
ими элементами — «я» и миром — и есть жизнь. Связь
между ними образует пространство, где находятся чело-
век, мир и... биограф. Это пространство и есть то
подлинное изнутри, откуда я прошу Вас увидеть Гете. Не
изнутри самого Гете, а изнутри его жизни, или его
драмы. Дело не в том, чтобы увидеть жизнь Гете глазами
Гете, в его субъективном видении, а в том, чтобы
вступить как биограф в магический круг данного суще-
ствования, стать наблюдателем замечательного
объективного события, которым была эта жизнь и чьей
всего лишь частью "был Гете.

. За исключением этого программного персонажа,
в мире нет ничего достойного называться «я» в точном
смысле этого слова. Ибо именно свойства этого пер-
сонажа однозначно предопределяют оценки, которые
получает в жизни все наше: тело, душа, характер и об-
стоятельства. Они наши, поскольку благоприятно или
нет относятся к призванному осуществить себя пер-
сонажу. Вот почему двое разных людей никогда не
могут находиться в одинаковом положении. Обсто-
ятельства по-разному отвечают особой тайной судьбе
каждого из них, «Я» — определенное и сугубо индиви-
дуальное, мое давление на мир, мир — столь же опре-
деленное и индивидуальное сопротивление мне.

Человек, другими словами, его душа, способности,
характер и тело,— сумма приспособлений, с помощью
которых он живет. Он как бы актер, долженствующий
сыграть персонаж, который есть его подлинное «я».
И здесь мы подходим к главной особенности челове-
ческой драмы: человек достаточно свободен по от-
ношению к своему «я», или судьбе. Он может отказать-
ся осуществить свое «я», изменить себе. При этом
жизнь лишается подлинности. Если не ограничиваться
привычным определением призвания, когда под ним
подразумевают лишь обобщенную форму професси-
ональной деятельности, общественный curriculum⁵,
а считать его цельной, сугубо индивидуальной про-
граммой существования, то лучше всего сказать, что

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

наше «я» — это наше призвание. Мы можем быть бо-
лее или менее верны своему призванию, а наша
жизнь — более или менее подлинной.

Если определить таким образом структуру челове-
ческой жизни, можно прийти к выводу, что построение
биографии подразумевает решение двух основных воп-
росов, до сих пор не занимавших биографов. Пер-
вый — обнаружить жизненное призвание биографиру-
емого, которое, вероятно, было неразрешимой загад-
кой и для него самого. Так или иначе, всякая жизнь —
руины, по которым мы должны обнаружить, кем при-
зван был стать тот или иной человек. Подобно тому
как физики строят свои «модели», мы должны поста-
раться построить воображаемую жизнь человека, кон-
туры его счастливого существования, на которые по-
том можно было бы нанести зарубки, зачастую до-
вольно глубокие, сделанные его внешней судьбой.
Наша реальная жизнь — большая или меньшая, но
всегда существенная деформация нашей возможной
жизни. Поэтому, во-вторых, надо определить, в какой
степени человек остался верен собственной уникальной
судьбе, своей возможной жизни.

Самое интересное — борьба не с миром, не с вне-
шней судьбой, а с призванием. Как ведет себя человек
перед лицом своего неизбежного призвания? Посвяща-
ет ли он ему всего себя или довольствуется всевозмож-
ными суррогатами того, что могло бы стать его под-
линной жизнью? Вероятно, самый трагический удел —
всегда открытая человеку возможность подменить са-
мого себя, иными словами, фальсифицировать свою
жизнь. Существует ли вообще какая-то другая реаль-
ность, способная быть тем, что она не есть, отрицани-
ем самой себя, своим уничтожением?

Вы не находите, что стоит попытаться построить
жизнь Гете с этой, подлинно внутренней точки зрения?
Здесь биограф помещает себя внутрь той единственной
драмы, которой является каждая жизнь, погружается
в стихию подлинных движущих сил, радостных и пе-
чальных, составляющих истинную реальность челове-
ческого существования. У жизни, взятой с этой, глубо-
ко внутренней стороны, нет формы, как ее нет у всего,
что рассматривается изнутри себя самого. Форма —
всегда только внешний вид, в каком действительность

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

предстает наблюдателю, который созерцает ее извне,
тем самым превращая в чистый объект. Если нечто —
объект, значит, оно лишь видимость для другого, а не
действительность для себя. Жизнь не может быть чис-
тым объектом, поскольку состоит именно в исполне-
нии, в действенном проживании, всегда неопределен-
ном и незаконченном. Жизнь не выносит взгляда из-
вне: глаз должен переместиться в нее, сделав саму
действительность своей точкой зрения.

Мы слегка утомились от статуи Гете. Войдите внутрь
его драмы, отбросьте холодную, бесплодную красоту его
изваяния. Наше тело, рассмотренное изнутри, абсолют-
но лишено того, что обыкновенно зовется формой и что
на самом деле является лишь формой внешней, макро-
скопической. Наше тело имеет только feinerer Bau⁶,
микроскопическую структуру тканей, обладая в конеч-
ном счете лишь чистым химическим динамизмом. Дай-
те нам Гете, терпящего кораблекрушение в своем су-
ществовании; Гете, ощущающего потерянность в нем,
ежесекундно не знающего, что с ним случится. Именно
таков Гете, чувствовавший себя «волшебной раковиной,
омываемой волнами чудесного моря».

Разве событие такого масштаба не стоит усилий?
Благодаря качеству произведений Гете мы знаем о нем
больше, чем о любом другом. Итак, мы — вернее, Вы
можете творить ex abundantia⁷.

Однако есть в числе прочего еще одна причина,
заставляющая предпринять такую попытку именно по
отношению к Гете. Он первым начал понимать, что
жизнь человека — борьба со своей тайной, личной судь-
бой, что она — проблема для самой себя, что ее суть не
в том, что уже стало (как субстанция у античного
философа и в конечном счете, хотя и выражено гораздо
тоньше, у немецкого философа-идеалиста), но в том,
что, собственно говоря, есть не вещь, а абсолютная
и проблематичная задача. Вот почему Гете постоянно
обращается к своей собственной жизни. Относить по-
добное настойчивое стремление целиком на счет его
эгоизма столь же неплодотворно, как пытаться при-
дать ему «художественное» истолкование — как будто
можно вообразить себе Гете, ваяющего собственную
статую. Искусство достойно самого глубокого уваже-
ния, но в целом рядом с глубокой серьезностью жизни

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

оно легкомысленно и фривольно. И потому любая
ссылка на искусство жизни полностью безответствен-
на. Гете серьезно озабочен собственной жизнью как раз
потому, что жизнь — забота о самой себе*. Признав
этот факт, Гете становится первым из наших современ-
ников,—если угодно, первым романтиком. Ибо по ту
сторону любых историко-литературных определений
романтизм значит именно это, иными словами, до-
понятийное осознание того, что жизнь — не реаль-
ность, встречающая на пути определенное число про-
блем, а реальность, которая сама по себе всегда про-
блема.

Разумеется, Гете сбивает нас с толку, поскольку
его жизненная идея — биологическая, ботаническая.
О жизни, как и о прошлом, у него лишь самое внешнее
представление. Вот еще одно подтверждение тому, что
все человеческие идеи имеют лишь поверхностное зна-
чение для доинтеллектуальной, жизненной истины.
Представляя свою жизнь в образе растения, Гете тем не
менее ощущает ее, вернее, она для него существует как
драматическая забота о своем бытие.

* В своей замечательной книге «Бытие и время», опубликованной в 1927
году, Хайдеггер дает жизни сходное определение. Не берусь определить
степень родства между философией Хайдеггера и той, которая вдохновляет
мои сочинения, отчасти потому, что труд Хайдеггера еще не закончен, отчасти
потому, что и мои идеи не получили еще адекватного представления в печати.
Но считаю свои долгом заявить, что обязан этому автору очень немногим.
Едва ли найдется два или три важных понятия Хайдеггера, которые не
существовали бы ранее, иногда на тринадцать лет ранее, в моих книгах.
Например, идея жизни как тревоги, заботы, небезопасности и культуры как
безопасности и заботы о безопасности содержится в моем первом произведе-
нии, «Размышления о «Дон Кихоте», опубликованном в 1914 году (!),— глава
«Культура — безопасность» (с. 116— 117). Более того, уже там было положено
начало применению этих идей к истории философии и культуры — на примере
частного, но столь важного для темы события, каким был Платон. То же
можно сказать об освобождении от «субстанциализма», от любой «вещности»
в идее бытия, если предположить, что Хайдеггер пришел к такому же понима-
нию этой идеи. Следует отметить, что я излагаю ее уже давно в своих
публичных лекциях в том виде, как она сформулирована в предисловии к моей
первой книге (с. 42). Далее она была развита в моих различных изложениях
теории перспективизма (сегодня я предпочитаю этому термину другие, более
динамичные и менее интеллектуальные)⁸. Жизнь как столкновение «я» и его
обстоятельств, как «динамический диалог между индивидуумом и миром» —
такие положения получили развитие во многих местах моей книги. Структура
жизни как предвосхищение будущего — наиболее частный leitmotiv моих сочи-
нений, обусловленный, конечно, моментами весьма далекими от проблемы
жизни, к которой я применяю его, вдохновленный логикой Когена. Точно так

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

На мой взгляд, подобный ботанизм Гете-мыслителя
во многом мешает признать плодотворность его идей
для решения насущных проблем современного человека.
В противном случае мы могли бы взять на вооружение
немало используемых им терминов. Когда, ища ответ
на вопрос, поставленный выше, на неотложный вопрос
«кто я?», он отвечал «энтелехия», то находил, возмож-
но, самое точное слово для того жизненного проекта,
того неотвратимого призвания, в котором заключается
наше подлинное «я»⁹. Каждый — тот, «кем он должен
быть», хотя это, вероятно, ему так и не удастся. Разве
можно выразить это одним словом, не прибегая к поня-
тию «энтелехия»? Но старинное слово привносит с со-
бой тысячелетнюю биологическую традицию, прида-
ющую ему нелепый смысл условного Зоон, чудесной
магической силы, правящей животным и растительным
миром. Гете лишает вопрос «кто я?» всей остроты, ставя
его в традиционной форме — «что я такое?».

Но под покровом официальных идей скрывается
Гете, неустанно постигающий тайну подлинного «я»,
которая остается позади нашей действительной жизни,

же — «поглощение обстоятельств как конкретная судьба человека» (с. 43) и те-
ория «нерушимой основы», которую затем я назвал «подлинное я». Даже
интерпретация истины как aletheia, в этимологическом смысле — «открытия,
разоблачения, снятия завесы»,— приводится на 80-й странице, с тем отягоща-
ющим обстоятельством, что в этой книге знание носит — столь актуальное! —
имя «света», «ясности» как императива и миссии, включенных в «источник
конституции человека». Я в первый и последний раз делаю это замечание,
поскольку зачастую весьма удивлен, когда даже очень близкие мне люди
имеют самое отдаленное представление о том, что я думал и писал. Находясь
в плену моих образов, они не замечают моих идей. Я очень многим обязан
немецкой философии" и надеюсь, что никто не станет преуменьшать моей
очевидной заслуги в обогащении испанского мышления интеллектуальными
сокровищами Германии. Но, быть может, я слишком преувеличил этот мо-
мент и слишком замаскировал свои собственные радикальные открытия.
Например: «Жить, безусловно, означает иметь дело с миром, обращаться
к миру, действовать в нем, заботиться о нем». Кто это написал? Хайдеггер
в 1927 году или же это было опубликовано под моим именем в газете «Ла
Насьон» в Буэнос-Айресе в декабре 1924 года, а затем было включено в седь-
мой том журнала «Эспектадор» («Спортивное происхождение государства»)?
Ибо самое печальное состоит в том, что эта формула не случайна, но лежит,
подчеркиваю, в основе того предположения, что философия единосущна чело-
веческой жизни, ибо последняя нуждается в том, чтобы выйти в «мир»,
который представлен на моих страницах не как сумма вещей, но как «гори-
зонт» (sic) целостности, превосходящий вещное и отличный от него. Быть
может, сказанное устыдит тех молодых людей, которые, не имея, впрочем,
злого умысла, этого не заметили. Если бы речь шла о злом умысле, я бы не

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

как ее загадочный источник, как напряженная кисть
позади брошенного копья, и которая не умещается ни
в одну из внешних и космических категорий. Так, в «По-
эзии и правде»¹¹ он пишет: «Все люди с хорошими
задатками на более высокой ступени развития замечают,
что призваны играть в мире двойную роль — реальную
и идеальную; в этом-то ощущении и следует искать
основы всех благородных поступков. Что дано нам для
исполнения первой, мы вскоре узнаем слишком хорошо,
вторая же редко до конца уясняется нам. Где бы ни искал
человек своего высшего назначения — на земле или на
небе, в настоящем или в будущем,— изнутри он все равно
подвержен вечному колебанию, а извне — вечно разруша-
ющему воздействию, покуда он раз и навсегда не решится
признать: правильно лишь то, что ему соответствует».
Это «л», или наш жизненный проект, то, «чем мы
должны стать», он называет здесь Bestimmung^I2. Но
это слово столь же двусмысленно, как и «судьба»
(Schicksal). Что такое наша судьба, внутренняя или
внешняя: то, чем мы должны были стать, или то, чем
заставляет нас стать наш характер или мир? Вот поче-
му Гете различает реальную (действительную) и иде-
альную (высшую) судьбу, которая, видимо, и является
подлинной. Другая судьба — результат деформации,
которую производит в нас мир со своим «вечно раз-

стал обращать внимания. Но самое неприятное то, что, имея благие намере-
ния, эти молодые люди многого не знали. Вот почему их благие намерения
становятся проблематичными. В сущности, все подобные замечания можно
свести к одному, которого я никогда не делал и которое ныне выскажу в самой
лаконичной форме. В 1923 году я опубликовал книгу, носящую несколько
торжественное название,— быть может, ныне, когда мое существование при-
ближается к зрелости, я бы предпочел не давать своему сочинению подобного
заглавия — «Тема нашего времени». В этой книге с не меньшей торжествен-
ностью сделано заявление, что тема нашего времени — задача привести чис-
тый разум к «разуму жизни». Нашелся ли хоть один человек, который бы
попытался — я не говорю сделать какие-то непосредственные выводы из этого
положения, но просто его осмыслить? Несмотря на мои протесты, все время
говорят о моем витализме; никто, однако, не взялся осмыслить одновременно,
как и предлагается в этой формуле, слова «разум» и «жизненный». Итак; никто
. не говорил о моем «радиовитализме». И даже теперь, когда я указал на это
обстоятельство, много ли людей поймут его, осмыслят «критику жизненного
разума», которая провозглашена в этой книге? Поскольку я молчал столько
лет, я буду продолжать молчать и дальше. Пусть это краткое замечание будет
единственным перерывом в моем молчании, поскольку преследует только
одну цель — наставить на путь истинный всех, кто не понял меня, хотя и хотел
понять¹⁰.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

рушающим воздействием», дезориентирующим нас
относительно подлинной судьбы.

Однако Гете здесь остается в плену у традиционной
идеи, не разделяющей «я», которым должен быть каж-
дый помимо собственной воли, и нормативное, нари-
цательное «я», «которым следует быть», индивидуаль-
ную и неизбежную судьбу с «этической» судьбой чело-
века. Последняя лишь определенное мироощущение,
с помощью которого человек стремится оправдать
свое существование в абстрактном смысле. Эта двой-
ственность, смешение понятий, на которое его толкает
традиция,— причина «вечного колебания», ewiges
Schwanken, ибо, как и все «интеллектуальное», наша
этическая судьба всегда будет ставиться под сомнение.
Он понимает, что изначальная этическая норма не
может быть сопоставлена с жизнью, ибо последняя
в конечном счете способна без нее обойтись. Он пред-
чувствует, что жизнь этична сама по себе, в более
радикальном смысле слова; что императив для челове-
ка — часть его собственной реальности. Человек, чья
энтелехия состоит в том, чтобы быть вором, должен
им быть, даже если его моральные устои противоречат
этому, подавляя неумолимую судьбу и приводя его
действительную жизнь в соответствие с нормами об-
щества. Ужасно, но это так: человек, долженствующий
быть вором, делает виртуозное усилие воли и избегает
судьбы вора, фальсифицируя тем самым свою жизнь *.
Таким образом, нельзя смешивать «следует быть»
морали, относящееся к интеллектуальной сфере,
с «должно быть» личного призвания, уходящим в са-
мые глубокие и первичные слои нашего бытия. Все
разумное и волевое вторично, ибо оно уже реакция на
наше радикальное бытие. Человеческий интеллект на-
правлен на решение лишь тех проблем, которые уже
поставила перед ним внутренняя судьба.

Поэтому в конце приведенной цитаты Гете исправ-
ляет двусмысленность: «...правильно лишь то, что ему
соответствует» («was ihm gemäß ist»). Императив ин-
теллектуальной и абстрактной этики замещен внутрен-
ним, конкретным, жизненным.

* Главный вопрос в том, действительно ли вор — форма подлинно чело-
веческого, то есть существует ли «прирожденный вор» в гораздо более ради-
кальном смысле, чем тот, который предлагает Ломброзо.

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

Человек признает свое «я», свое исключительное
призвание, исходя всякий раз из удовольствия или
неудовольствия в каждой из ситуаций. Словно стрелка
чувствительного прибора, несчастье предупреждает,
когда его действительная жизнь воплощает его жиз-
ненную программу, его энтелехию, и когда она от-
клоняется от нее. Так, в 1829 году он говорит Эккер-
ману: «Помыслы и мечты человека всегда устремлены
к внешнему миру, его окружающему, и заботиться ему
надо о познании этого мира, о том, чтобы поставить
его себе на службу, поскольку это нужно для его целей.
Себя же он познает, лишь когда страдает или радуется,
и, следовательно, лишь через страдания и радость
открывает он самого себя, уясняет себе, что ему долж-
но искать и чего опасаться. Вообще же человек созда-
ние темное, он не знает, откуда происходит и куда
идет, мало знает о мире и еще меньше о себе самом».

Лишь через страдания и радость открывает он
самого себя. Кто же тот «сам», который познает себя
лишь a posteriori¹³ сталкиваясь с происходящим? Оче-
видно, это жизненный проект, который, когда человек
страдает, не совпадает с его действительной жизнью,
и тогда человек переживает распад, раздвоение — на
того, кем он должен был быть, и на того, кем он стал
в итоге. Это несовпадение прорывается скорбью, тос-
кой, гневом, плохим настроением, внутренней пусто-
той, и, наоборот, совпадение рождает чудесное ощуще-
ние счастья.

Как ни странно, никто не обратил внимания на
вопиющее противоречие между идеями мыслителя Ге-
те о мире (а это у Гете — наименее ценное), то есть
между его оптимизмом в духе Спинозы, его
Naturfrömmigkeit¹⁴, его ботаническим представлением
о жизни, по которому все в ней должно протекать
легко, без мучительных срывов, в согласии с благой
космической необходимостью,— и его собственной
жизнью, творчеством. Для растения, животного, звезды
жить — значит не испытывать ни малейшего сомнения
по поводу собственного бытия. Ни один из них не
должен каждый миг решать, чем он будет потом.
Поэтому их жизнь не драма, а... эволюция. Жизнь
человека — абсолютно противоположное: для него
жить означает всякое мгновение решать, что он будет

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

делать в ближайшем будущем, для чего ему необ-
ходимо осознать план, проект своего бытия. Сущест-
вующее непонимание Гете поистине достигает здесь
своего апогея. Это был человек, который искал или
избегал себя,— то есть абсолютная противополож-
ность стремлению полностью осуществиться. Ведь по-
следнее не предполагает сомнений относительно того,
кто ты есть. Иными словами, как только в этом
вопросе достигнута ясность, человек готов осущест-
вить себя,— остается сосредоточиться на подробно-
стях исполнения.

Значительная часть творческого наследия Гете (его
Вертер, его Фауст, его Мейстер) — галерея скитальцев,
которые странствуют в мире, ища свою внутреннюю
судьбу или... избегая ее.

Я не буду входить в подробности, поскольку не
намерен казаться знатоком творчества Гете. Не забы-
вайте: мое письмо — это вопросы, обращенные к Вам,
это сомнения, которые я надеюсь разрешить с Вашей
помощью. В этой связи позволю себе выразить край-
нее удивление перед фактом, который почему-то пред-
ставляется всем совершенно естественным: каким об-
разом такой человек, как Гете, развившийся настолько
рано, что до тридцати лет создал, хотя и не завершил,
свои основные произведения, на рубеже сорока, во
время путешествия в Италию, все еще спрашивает
себя, поэт ли он, художник или ученый; так, 14 марта
1788 года он пишет из Рима: «Мне впервые удалось
найти самого себя, и я счастливо совпал с собою».
Самое печальное то, что, по-видимому, он ошибался
и на протяжении десятилетий ему еще предстояло
странствовать в поисках того «самого себя», с кото-
рым он как будто бы встретился в Риме.

Обыкновенно трагедию видели в том, что на чело-
века обрушивалась чудовищная внешняя судьба и с не-
умолимой жестокостью погребала под собой несчаст-
ную жертву. Однако трагедия Фауста и история Мей-
стера — нечто совершенно противоположное: в обоих
случаях вся драма — в том, что человек отправляется
искать свою внутреннюю судьбу, являя миру образ
одинокого странника, которому так и не суждено
встретиться с собственной жизнью. В первом случае
жизнь встречает проблемы, здесь же проблема — сама

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

жизнь. С Вертером, Фаустом, Мейстером происходит
то же, что и с Гомункулусом: они хотят быть, но не
знают как, иными словами, не знают, кем быть. Реше-
ние, которое Гете навязал Мейстеру, предложив ему
посвятить себя хирургии, настолько произвольно
и легкомысленно, что недостойно своего автора: пред-
ставьте себе Гете, который навеки остался в Риме —
перерисовывать безрукие и безногие торсы античных
скульптур! Судьба — это то, чего не выбирают.

Немецкие профессора приложили титанические уси-
лия, чтобы привести в соответствие произведения Гете
с его идеями о жизни. Разумеется, им не удалось
достичь своей искусственной цели. Куда плодотворнее
было бы исходить из обратного: признать очевидное
противоречие между оптимистической концепцией
природы верой в космос, пронизывающей все отноше-
ния Гете с миром, и его вечной, неустанной, ни на
минуту не оставляющей в покое заботой о собственной
жизни. Только признав это противоречие, можно по-
пытаться его снять, привести к единой системе объяс-
нения. Система, объединяющая противоречия того или
иного существования, и есть биография.

Как видите, у меня о Гете самое наивное представ-
ление. Быть может, именно потому, что я недостаточ-
но хорошо знаю Гете, все в нем представляется мне
проблемой. Для меня загадка даже самые незначитель-
ные черты его характера, самые пустяковые приключе-
ния. К примеру, я никак не могу понять, почему био-
графы не хотят объяснить нам того факта, что Гете,
чья жизнь, по всей вероятности, в целом сложилась
успешно, был человеком (и об этом сохранилось нема-
ло документальных свидетельств), проведшим боль-
шинство дней своей жизни в дурном расположении
духа. Внешние обстоятельства его жизни кажутся —
по крайней мере биографам — благоприятными. Он,
без сомнения, обладал Frohnatur, веселым характером.
Почему же тогда он так часто был в дурном рас-
положении духа?

«So still und so sinnig!

Es fehlt dir was, gesteh es frei».

Zufrieden bin ich,

Aber mir ist nicht wohl dabei»^I5

15 Заказ № 1435. 449

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Дурное расположение духа — достаточно очевид-
ный симптом того, что человек живет наперекор своему
призванию.

То же можно сказать о его «застывшей», перпен-
дикулярной походке. По характеру Гете чрезвычайно
эластичен, подвижен, чуток. Его отзывчивость, душев-
ное богатство, внимание к своему окружению необык-
новенны. Откуда же эта скованность, отсутствие гиб-
кости? Почему он нес свое тело словно штандарт на
городских празднествах? И не говорите мне: это не
важно. «Фигура человека — лучший из текстов, на осно-
вании которого можно о нем судить» («Стелла»)^1б. Что
если я попрошу Вас посвятить Гете некий «физиогноми-
ческий фрагмент». В этой связи обратите особое внима-
ние на записи в «Дневнике» Фридерики Брион ¹⁷ с 7 по 12
июля 1795 года, например: «...горькое безразличие, словно
облако, омрачило его чело». Но еще важнее последующие,
которых я не стану упоминать, чтобы не излагать Вам
свою точку зрения по этому поводу. И не забудьте о «тех
неприятных складках у рта», которые упоминает в своем
Дневнике Лейзевиц — 14 августа 1790 года — и которые
можно видеть почти на всех юношеских портретах Гете.

Боюсь, если Вы последуете моим советам, в Герма-
нии разразится скандал — этот образ Гете окажется
совершенной противоположностью застывшему сим-
волу, традиционно изображаемому в Евангелиях,
вышедших из немецкой печати до настоящего времени.
В самом деле, можно ли свершить большее святотат-
ство, чем попытаться представить Гете человеком вы-
сокоодаренным, обладающим огромною внутренней
силой, чудесным характером — энергичным, ясным, ве-
ликодушным, веселым и в то же время постоянно
неверным своей судьбе. Отсюда его вечно дурное рас-
положение духа, скованность, стремление обособиться
от других, разочарованный вид. Это была жизнь
â rebours ¹⁸ . Биографы ограничиваются тем, что на-
блюдают эти способности, этот характер в действии,
и они действительно достойны восхищения, предлагая
волнующее зрелище всем, кто ограничивается видимо-
стью существования. Однако жизнь человека не просто
работа тех изощренных механизмов, которые вложило
в него Провидение. Гораздо важнее вопрос: кому они
служат? Служил ли человек Гете своему призванию или

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

оказался вечным изменником своей тайной судьбе? Я,
понятно, не собираюсь решать этой дилеммы. Но
именно в этом и состоит серьезная, радикальная опе-
рация, о которой я говорил и которую может попы-
таться осуществить только немец.

Не стану, однако, скрывать от Вас своего, быть
может, ложного впечатления, что в жизни Гете было
слишком много бегства. В юности убегает ото всех
своих возлюбленных. Он бежит от своей писательской
жизни, чтобы окунуться в грустную атмосферу Вей-
мара. Веймар — самое значительное mal entendu ¹⁹ в ис-
тории немецкой литературы, которая, по-видимому,
является первой литературой мира. Даже если мое
утверждение покажется Вам глубоко ошибочным и па-
радоксальным и даже если Вы окажетесь совершенно
правы,— поверьте, у моей точки зрения вполне до-
статочно оснований! Но затем Гете бежит из Веймара
(который сам по себе был его первым бегством), и на
этот раз в его побеге есть что-то детективное: от
надворного советника Гете он бежит к торговцу Иоган-
ну Филиппу Мейеру²⁰, который после этого становится
сорокалетним учеником живописи в Риме.

Биографы, как страусы, готовы глотать камни ге-
тевского пейзажа словно розы. Они хотят убедить нас,
будто все любовные бегства Гете — уход от судьбы.
стремление любой ценой остаться верным своему ис-
тинному призванию. Но в чем оно?

Не буду злоупотреблять Вашим терпением и раз-
ворачивать здесь свою теорию призвания, поскольку
это целая философия: Ограничусь одним замечанием:
хотя призвание всегда в высшей степени лично, его
составные части, безусловно, весьма разнородны.
Сколь бы индивидуальны Вы ни были, дорогой друг,
прежде всего Вы — человек, немец или француз, и при-
надлежите к своему времени, а каждое из этих понятий
влечет за собой целый репертуар определяющих мо-
ментов судьбы. Но все они станут судьбой лишь тогда,
когда получат отчетливое клеймо индивидуальности.
Судьба никогда не бывает чем-то общим или абстракт-
ным, хоть и не все судьбы одинаково конкретны.

Есть мужчины, рожденные любить одну женщину,
а потому вероятность встречи с ней равна для них
нулю. Однако, по счастью, большинство мужчин за-

15* 451

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

ключают в себе более или менее разнообразную лю-
бовную судьбу и могут осуществить свое чувство на
бесчисленных легионах женственности определенного
типа. Проще говоря, один любит блондинок, дру-
гой — брюнеток. Когда говорят о жизни, то каждое
слово должно быть помечено соответствующим ин-
дексом индивидуализации. Эта печальная необходи-
мость принадлежит уже к судьбе человека как таково-
го: чтобы жить как единица, он должен говорить
вообще.

Призвание Гете!.. Если в мире есть что-то ясное,—
вот оно. Разумеется, было бы грубой ошибкой счи-
тать, что призвание человека совпадает с его явными
талантами. Шлегель говорил: «К чему есть вкус, есть
и гений»^2I. Столь категоричная формула представляет-
ся мне подозрительной, как и обратное суждение. Вне
всяких сомнений, развитие какой-либо замечательной
способности, естественно, приносит глубокое удовлет-
ворение. Но этот вкус, или естественное наслажде-
ние,— не счастье осуществленной судьбы. Порой при-
звание не приближает нас к дару, порой ему суждено
развиваться в совершенно противоположном направ-
лении. Случается, и так произошло с Гете, что неверо-
ятное богатство способностей дезориентирует и затруд-
няет осуществление призвания, по крайней мере в глав-
ном. Однако, если отбросить частности, мы видим:
радикальная судьба Гете заключалась в том, чтобы
быть первой ласточкой. Он пришел на эту землю
с миссией стать немецким писателем, который должен
был произвести революцию в литературе своей страны
и тем самым во всей мировой литературе*. У нас нет
времени и места говорить конкретнее. Если как следу-
ет встряхнуть произведения Гете, от них уцелеет лишь
несколько искалеченных строчек, которые можно мыс-
ленно восстановить, подобно тому как взгляд восста-
навливает разрушенную арку, уставившую в небо об-
ломки. Это и есть подлинный профиль его литератур-
ной миссии.

Гете Страсбурга, Вецлара, Франкфурта²² еще нам

* Я настаиваю на том, что здесь дано лишь самое общее определение
призвания Гете, самого главного в его призвании. Только развивая теорию
призвания, можно добиться достаточной ясности в той проблеме, о которой
здесь сказано весьма кратко.

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

позволяет сказать: wie wahr, wie seind*. Несмотря на
всю его молодость, несмотря на то, что молодость —
это воплощенное «еще не».

Но Гете принимает приглашение Великого Герцога.
И здесь я предлагаю Вам вообразить себе жизнь Гете
без Веймара, Гете, целиком погруженного в сущест-
вование бродящей, полной молодых соков Германии,
вдыхающей мир полной грудью. Представьте себе Ге-
те-скитальца, без крыши над головой, без надежной
экономической и социальной поддержки, без тщатель-
но приведенных в порядок ящиков, куда помещены
папки с гравюрами, к которым, возможно, он никогда
и не обратится, иными словами, полную противополо-
жность двадцатипятилетнему затворнику под сте-
рильным стеклянным колпаком Веймара, тщательно
засушенному в Geheimrat²³. Жизнь — наша реакция
на радикальную опасность (угрозу), саму материю
существования. И потому для человека нет ничего
опаснее очевидной, чрезмерной безопасности. Вот при-
чина вечного вырождения аристократий. Какую ра-
дость доставил бы человечеству Гете в опасности, Гете,
стиснутый своим окружением, с невиданным упорством
развивающий сказочные творческие способности!

Но в тот решительный час, когда в гордую душу
Гёте ворвалась героическая весна подлинной немецкой
литературы, Веймар отрезал его от Германии, вырвал
с корнем из родной почвы и пересадил в бесплодный,
сухой горшок смешного двора лилипутов. Какое-то
время, проведенное в Веймаре (как на курорте!), без-
условно, пошло бы ему на пользу. Немецкая лите-
ратура, основателем которой мог быть только Гете,—
это единство бури и меры, Sturm und Mass. Sturm
чувства и фантазии, которых лишены прочие евро-
пейские литературы; Mass, которой в разной степени,
хотя и безмерно, наделены Франция и Италия. С 1770
по 1830 год всякий истинный немец мог принести
свой камень на памятник Sturm. Даже посткантианская
философия — не что иное, как Sturm! Но немец обы-
кновенно бывает только Sturm — не знающим меры.
Furor teutonicus²⁴ заставляет его выходить за рамки
привычного бытия. Только вообразите — я уже не го-

* «Какой правдоподобный, какой реальный!» — так Гете сказал об осли-
ке, который грелся на солнышке.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

ворю о поэтах! — что Фихте, Шеллинг, Гегель обладали
заодно и bon sens²⁵! Все дело в том, что Гете чудесно
объединял в себе оба начала. Его Sturm достиг
достаточного развития. Следовало развить и другой
не менее важный момент. Вот зачем он отправляется
в Веймар — пройти курс подлинного «ифигенизма»^2б.
Пока все хорошо. Но зачем же остался в Веймаре
этот человек, готовый в любую минуту удариться
в бегство? Более того, десять лет спустя он опять
бежит — и возвращается вновь. Его временное бегство
неопровержимо свидетельствует: Гете должен был по-
кинуть двор Карла Августа. Мы можем проследить
практически день за днем то своеобразное окаменение,
в которое ввергает его Веймар. Человек превращается
в статую. Статуи не могут дышать, ибо лишены
атмосферы. Это как бы лунная фауна. Жизнь Гете
движется против его судьбы и начинает себя из-
живать. Мера становится чрезмерной и вытесняет
материю его судьбы. Гете — костер, который требует
много дров. Но в Веймаре нет атмосферы, а значит,
и дров. Веймар — геометрическое построение, Великое
Герцогство Абстракции, Имитации, неподлинного. Это
царство «как будто бы».

На побережье Средиземного моря раскинулось не-
большое андалузское селение, носящее чудесное имя
Марбелья²⁷. Четверть века тому назад там проживало
несколько семей старинного рода, которые, всячески
кичась благородством происхождения, то и дело
устраивали шумные празднества в несколько помпез-
ном и анахроническом духе. Окрестные жители сложи-
ли о них такое четверостишие:

«Как будто бы сеньоры

Потешили весь мир:

Ведя в как будто граде

Как будто бы турнир!»

Теперь мы уже не можем сказать о Гете — wie seind!
Несколько кратких эскапад, когда он отдается на волю
судьбы, только подтверждают наше предположение.
Его жизнь странным образом не может насытить себя.
Все, что он есть, не радикально и не полно: он — ми-
нистр, который на самом деле таковым не является.
Он — regisseur, который ненавидит театр, и поэтому —
вовсе не regisseur; он — натуралист, которому так и не

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

удалось стать натуралистом, и поскольку милостью
божьей он прежде всего поэт, Гете заставляет живуще-
го в нем поэта посещать рудник в Ильменау²⁸ и вербо-
вать солдат, гарцуя на казенном коне по кличке Поэзия
(я был бы весьма признателен, если бы Вам удалось
доказать, что этот как будто бы конь — выдумка оче-
редного недоброжелателя).

Вот страшное подтверждение тому, что человек
располагает лишь одной подлинной жизнью, той, ко-
торой требует от него призвание. Когда же свобода
заставляет Гете отрицать свое неустранимое «я», под-
меняя его на произвольное другое — произвольное, не-
смотря на самые почтенные «основания»,— он начина-
ет влачить призрачное, пустое существование между...
«поэзией и правдой». Привыкнув к такому положению
вещей, Гете кончает потребностью в правде, и подобно
тому, как у Мидаса все превращается в золото, у Гете
все испаряется в бестелесных, летучих символах. От-
сюда его как будто бы любовные увлечения зрелой
поры. Уже отношения с Шарлоттой фон Штейн²⁹ до-
вольно сомнительны, и мы бы никогда их не поняли,
если бы его как будто бы приключение с Виллемер³⁰
окончательно не прояснило для нас той способности
к ирреализму, которой достиг этот человек. Если
жизнь — символ, не нужно отдавать чему-либо пред-
почтение. Спишь ли ты с Christelchen³¹ или женишься
в «идеально-пигмалионическом» смысле* на скульп-
туре из Палаццо Калабрано — все равно. Однако судь-
ба — полная противоположность подобному «все рав-
но», подобному символизму!

Проследим возникновение какой-либо идеи. Любая
наша идея — реакция, положительная или отрицатель-
ная, на положения, в которые нас ставит судьба. Чело-
век, ведущий неподлинное, подменное существование,
нуждается в самооправдании. (Я не могу объяснить
Вам здесь, почему самооправдание — один из основ-
ных компонентов любой жизни, и мнимой и подлин-
ной. Не оправдывая собственной жизни в своих глазах,
человек не только не может жить,— он не может
и шагу сделать. Отсюда — миф символизма. Я не став-
лю под сомнение его истинность или ложность ни

* См.: Итальянское путешествие (Рим, апрель 1788 года).

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

. в одном из многих возможных смыслов — сейчас
речь идет лишь о его источнике и жизненной истине.

«Я на всю свою деятельность и достижения всегда
смотрел символически, и мне было в конечном счете
довольно безразлично, делать горшки или блюда»
(«ziemlich gleichgültig»). Эти неоднократно истолкован-
ные слова слетают с уст Гете в старости и, плавно паря,
мягко опускаются в юности на Вертерову могилу.
Бескровное вертерианство! Что в одном случае сделал
пистолет, в другом — равнодушие. Если все созданное
человеком — чистый символ, то какова окончательная
реальность, символизируемая в этой деятельности?
И в чем состоит подлинное дело? Ибо, без сомнения,
жизнь — дело. И если то, что действительно следует
делать, не горшки и не блюда, это обязательно что-то
еще. Но что именно? Какова истинная жизнь, по мне-
нию Гете? Очевидно, окончательная реальность для
каждой конкретной жизни является тем же, чем явля-
ется Urpflanze (прарастение) для каждого растения —
чистой жизненной формой без определенного содержа-
ния. Можно ли, дорогой друг, глубже извратить ис-
тину? Ведь жизнь — это неизбежная потребность опре-
делиться, вписать себя целиком в исключительную судь-
бу, принять ее, иными словами, решиться быть ею.
Независимо от наших желаний мы обязаны осущест-
вить наш «персонаж», наше призвание, нашу жиз-
ненную программу, нашу «энтелехию». Пусть даже
у этой ужасной реальности, нашего подлинного «я»,
много имен! А значит, жизнь движима совершенно
иным требованием, нежели совет Гете удалиться с кон-
кретной периферии, где жизнь начертала свой исключи-
тельный контур, к ее абстрактному центру, к Urleben,
пражизни. От бытия действительного — к бытию чи-
стому и возможному. Ибо это и есть Urpflanze
и Urleben — неограниченная возможность. Гете отказы-
вается подчинить себя конкретной судьбе, которая, по
определению, оставляет человеку только одну возмож-
ность, исключая все остальные. Он хочет сохранить за
собой право распоряжаться. Всегда. Его жизненное
создание, более глубокое и первичное, чем Bewußtsein
überhaupt («сознание вообще»), подсказывает, что это
великий грех, и он ищет себе оправдания. Но в чем? Он
подкупает себя двумя идеями, первая из которых —

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

идея деятельности (Tätigkeit). «Ты должен быть!» —
говорила ему жизнь, которой всегда дан голос, ибо
она — призвание. И он защищался: «Я уже есть, ибо
я неустанно действую — леплю горшки, блюда, не зная
ни минуты покоя». «Этого мало,— не унималась
жизнь.— Дело не в горшках и не в блюдах. Нужно не
только действовать. Ты должен делать свое «я», свою
исключительную судьбу. Ты должен решиться... Окон-
чательно. Жить полной жизнью — значит быть кем-то
окончательно». И тогда Гете — великий соблазни-
тель — попытался соблазнить свою жизнь сладкой пес-
ней другой идеи — символизма. «Подлинная жизнь —
Urleben - отказывается (entsagen) подчиниться опре-
деленной форме»,— нежно напевал Вольфганг своему
обвинителю — сердцу.

Нет ничего удивительного, что Шиллер разочаро-
вался, впервые увидев Веймарского придворного. Он
передал свое первое искреннее впечатление, еще не
попав под влияние того charme, которым Гете окол-
довывал всякого, кто какое-то время находился рядом.
Шиллер — полная противоположность. Бесконечно ме-
нее одаренный, он обращает к миру свой четкий про-
филь — покрытый пеной таран боевой триремы, бес-
страшно взрезающей волны судьбы. А Гете! «Er «be-
kennt» sich zu Nichts».— «Он ни к чему не привязан».
«Er ist an Nichts zu fassen».— «Его не за что заце-
пить».

Отсюда упорное стремление Гете оправдать в соб-
ственных глазах идею любой реальности sub specie
aeternitatis³²: если есть прарастение и пражизнь, то есть
и прапоэзия без времени, места, определенного облика.
Вся жизнь Гете — стремление освободиться от простран-
ственно-временной зависимости, от реального прояв-
ления судьбы, в котором как раз и заключается жизнь.
Он тяготеет к утопизму и укротизму. Любопытно, как
деформировано в нем человеческое. Родоначальник
высокой поэзии, вещающей от имени сугубо личного
«я», затерянного в мире, в своей внешней судьбе он до
такой степени плыл против собственного призвания,
что кончил полной неспособностью что-либо делать от
себя лично. Чтобы творить, он должен сначала вооб-
разить себя кем-то другим: греком, персом (горшки,
блюда). Это наименее очевидные и наиболее значимые

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

бегства Гете: на Олимп, на Восток. Он не может гово-
рить от лица своего неизбежного «я», от лица своей
Германии. Судьба должна застать его врасплох, чтобы
им овладела новая идея Германии и он создал
«Hermann und Dorothea»³³. Но и тогда Гёте пользуется
гекзаметром — ортопедическим аппаратом, помеща-
ющим свой механический остов между замыслом
и произведением. Отсюда неизбежная дистанция, тор-
жественность и однообразие, лишающие «Германа
и Доротею» художественной ценности, зато прида-
ющие им... species aeternitatis³⁴.

Все дело в том, что такой species aeternitatis не
существует. И это не случайно. Действительно — толь-
ко реальное, составляющее судьбу. Но реальное — нико-
гда не species, не видимость, не зрелище, не предмет
наблюдения. Все это как раз ирреальное. Это наша идея,
а не наше бытие. Европа должна избавиться от идеализ-
ма - вот единственный способ преодолеть заодно и лю-
бой материализм, позитивизм, утопизм. Идеи слишком
близки нашему настроению. Они послушны ему и пото-
му легко устранимы. Конечно, мы должны жить
с идеями, но не от имени наших идей, а от имени нашей
неизбежной, грозной судьбы. Именно она должна су-
дить наши идеи, а не наоборот. Первобытный человек
ощущал себя потерянным в материальном мире, в своей
первобытной чаще, а мы потеряны в мире идей, заявля-
ющих нам о своем существовании, как будто они
с изрядным равнодушием были кем-то выставлены на
витрине абсолютно равных возможностей (Ziemlich-
gleichgültigkeiten). Вот что такое наши идеи, иными
словами — наша культура. Современный кризис не про-
сто кризис культуры; скорее, он обусловлен местом,
которое мы ей отводим. Мы помещали культуру до
и сверх жизни, в то время как она должна находиться за
и под ней. Хватит запрягать волов за телегой!

Жизнь — отказ от права распоряжаться. В чистом
праве распоряжаться и состоит отличие юности от
зрелости. Поскольку юноша еще не представляет со-
бой чего-то определенного, неизбежного, он — любая
возможность. Вот его сила и его слабость. Ощущая
потенциальные способности ко всему, он полагает,
что так и есть. Юноше не нужно жить из себя самого:
потенциально он живет всегда чужими жизнями — он