ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ. Вспомните, читатель, разразившуюся в вашей душе маленькую драму: вы едете в автомобиле (в устрой- стве машин вы ничего не смыслите) и вдруг—«panne»

Вспомните, читатель, разразившуюся в вашей душе
маленькую драму: вы едете в автомобиле (в устрой-
стве машин вы ничего не смыслите) и вдруг—«panne».
Акт первый: по отношению к поездке случившееся
носит абсолютный характер—дальше ехать нельзя.
Машина не притормозила, не приостановилась—она
остановилась совсем и окончательно. А поскольку вы
не разбираетесь в устройстве автомобиля, он представ-
ляется вам каким-то неделимым целым. И поэтому,
если в нем что-то ломается,—ломается все. Так что на
абсолютную остановку автомобиля несведущий чело-
век реагирует определенным образом—его ум начина-
ет искать абсолютную причину, и всякая «panne» ка-
жется ему окончательной и непоправимой. Отчаяние,
воздетые руки: «Теперь придется здесь заночевать!»
Акт второй: шофер с невозмутимым видом подходит
к двигателю. Подкручивает одну гайку, другую. По-
том снова садится за руль. Автомобиль победно тро-
гается с места, словно возродившись. Ликование. Спа-
сение. Акт третий: радость чуть-чуть омрачена под-
спудным неприятным ощущением, чем-то вроде
легкого смущения. Нам представляется, что первая
реакция отчаяния была нелепой, бездумной, ребячес-
кой. Как же это мы не подумали о том, что машина
состоит из разных частей и неполадка в любой из них
может привести к остановке автомобиля. Мы начина-
ем отдавать себе отчет в том, что абсолютный факт
остановки необязательно предполагает абсолютную
причину и что может быть достаточно ерундовой по-
чинки. Короче говоря, нам стыдно за свою невыдер-
жанность, мы преисполняемся уважения к шоферу—
человеку, который знает свое дело.

А вот с серьезной «panne» в исторической нашей
жизни мы пока находимся в первом акте. Ведь с кол-
лективными проблемами и общественным механиз-
мом все обстоит много сложнее: шофер уже не может
так же невозмутимо и уверенно подкручивать гайки,
если не рассчитывает на доверие и уважение тех, кого
везет, если не думает, что пассажиры верят, что он
«знает свое дело». Иными словами, третий акт должен
идти прежде первого, а это задачка не из простых.
К тому же разболтавшихся гаек полным-полно и все
они в разных местах. Ну да, никуда не денешься.

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

Главное, чтобы все добросовестно, не устраивая шуми-
хи, делали свое дело. Вот и я здесь с вами словно
прилип к мотору и как проклятый копаюсь в нем.

А теперь пора возвратиться к различению верова-
ний и случающихся у нас идей. Верования—это все те
вещи, на которые мы полностью полагаемся, полага-
емся не задумываясь. И только потому, что мы пребы-
ваем в уверенности, что они существуют, что вещи
таковы, какими мы их считаем, мы не задаемся на их
счет никакими вопросами,— мы действуем автомати-
чески, полагаясь на эти веши. Например, идя по улице,
мы не предпринимаем попытки пройти сквозь стену,
мы автоматически стараемся со стенами не сталки-
ваться, хотя никакой отчетливой идеи—стены непро-
ницаемы—у нас при этом не возникает. И в каждом
миге нашей жизни полно таких верований. Но бывают
случаи, когда такой уверенности нет,—тогда мы начи-
наем сомневаться, так это или не так, а если не так, то
как/Единственный выход из этой ситуации — соста-
вить себе понятие о вещах, в которых мы сомневаем-
ся. Таким образом, можно сказать, что идеи—это
«вещи», которые мы сознательно созидаем, вырабаты-
ваем именно потому, что не верим в них. Полагаю, это
самая исчерпывающая и точная постановка великого
вопроса о причудливой и деликатной роли идей в на-
шей жизни. Обратите внимание на то, что под именем
идеи я объединяю все: обиходные и научные идеи,
религиозные и любые другие. Потому что полной
и истинной реальностью для нас является лишь то, во
что мы верим. Меж тем идеи рождаются из сомнений,
они рождаются там, откуда ушли верования, поэтому
мир наших идей—это не полная истинная реальность.
Что же он такое? Пока что не премину отметить, что
идеи напоминают костыли: они требуются в тех случа-
ях, когда захромало или сокрушилось верование.

Сейчас неуместно задаваться вопросом о проис-
хождении верований, о том, откуда они берутся,—ведь
для этого надо хорошо понять, что такое идея. Поэто-
му лучше всего ограничиться констатацией того непре-
ложного факта, что нас составляют верования—от-
куда бы они ни брались—и идеи, что первые образуют
наш реальный мир; что же касается идей... мы толком
не знаем, что они такое.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

II

Человеческая неблагодарность и нагая реальность. Неблагодарность—самый тяжкий из людских по-
роков. Я потому так уверенно говорю «самый», что
сущность человека заключается в его истории и, стало
быть, всякое пренебрежение историей самоубийствен-
но. Неблагодарный не помнит, что большая часть
того, что у него есть, создана не им, что она досталась
ему в дар от других—тех, кто творил и приобретал.
Забывая об этом, человек утрачивает понимание ис-
тинного назначения того, что у него есть. Он верит,
что наделен этими дарами от природы и что они, как
природа, несокрушимы и вечны. Поэтому человек ве-
сьма неумело распоряжается доставшимся ему наслед-
ством и мало-помалу утрачивает обретенное. Сейчас
это становится особенно заметно. Современный чело-
век не вполне понимает, что почти все, чем он сегодня
обладает и что позволяет ему как-то управляться с
жизнью,—всем этим он обязан прошлому, но это зна-
чит, что человек должен быть предельно вниматель-
ным, деликатным и проницательным в обращении
с прошлым—ведь, оно, можно сказать, является нам
в нашем наследии. Беспамятство, безразличие к прош-
лому приводит—и мы свидетели этому—к возвраще-
нию варварства.

Но сейчас меня не интересуют крайние и, стало
быть, преходящие формы неблагодарности. Важнее,
мне кажется, исследовать обычную степень неизменно
присущей человеку неблагодарности, которая мешает
ему распознать собственный удел. А так как именно
в том, чтобы распознать самого себя, понять, что ты
есть и что есть окружающая тебя истинная и перво-
зданная реальность, и состоит философия, следует
признать: неблагодарность порождает еще и удиви-
тельную философскую слепоту.

На вопрос, что это такое, по чему мы ходим, всякий
вам тотчас ответит: это Земля. Словом «Земля» мы
называем звезду определенной формы и размеров,
иначе говоря, некую массу регулярно вращающейся
вокруг солнца космической материи, в надежности ко-
торой мы твердо уверены. И эта уверенность, в кото-
рой мы пребываем, есть наша реальность—мы просто

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

полагаемся на нее, никакими вопросами в повседнев-
ной жизни на ее счет не задаваясь. Но вот ведь в чем
дело: если тот же вопрос задать человеку, жившему
в VI веке до Р. X., он бы ответил совсем по-другому.
Земля была для него богиней, богиней-матерью, Деме-
трой⁶. Не сгустком материи, а своевольной и каприз-
ной божественной силой. Но из этого следует, что
Земля как истинная и первозданная реальность не яв-
ляется ни тем, ни другим, что Земля-звезда и Земля-
богиня вовсе не реальность, а две идеи, и, если угодно,
одна истинная, а другая ложная, и обе ценой немалых
усилий были в один прекрасный день изобретены лю-
дьми. Таким образом, тем, что есть для нас Земля, мы
обязаны не Земле, а человеку, множеству наших пред-
шественников. К тому же истинность этой реальности
зависит от целого ряда сложных соображений, так что
в итоге можно сказать, что это проблематичная и не
безусловная реальность.

Аналогичные замечания можно было бы сделать по
поводу любой вещи, а это значит, что реальность,
в которой, как нам кажется; мы живем, на которую
полагаемся, соотнося с ней все наши переживания и ча-
яния,— плод усилий других людей, а не истинная
и первозданная реальность. Чтобы повстречаться с на-
гой реальностью, с реальностью как она есть, нам бы
пришлось совлечь с нее все нынешние и прошлые
верования, которые суть не что иное, как человеческие
толкования всего, с чем человек встречался в себе
и вокруг себя. До всякого истолкования Земля даже не
есть какая-то «вещь»—это имеющая очертания фигу-
ра бытия, способ как-то себя вести, выработанный
умом для объяснения этой первозданной реальности.

Не будь мы такими неблагодарными, мы бы сооб-
разили, что все то, что есть для нас Земля как реаль-
ность, которая снабжает нас навыками доведения, на-
учает должным образом себя вести, добиваться стаби-
льности, избавляться от непрестанного страха,— все
это плод усилии и изобретательности других, и мы им
обязаны. Без них наши отношения с Землей и со всем,
что нас окружает, напоминали бы отношения раздав-
ленного ужасом человека первого дня творения. Мы —
наследники усилий, облекшихся в форму верований,
которые и составляют проживаемый нами ныне капи-

16 Заказ № 1435 481

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

тал. Не за горами время, когда Запад очнется от
охватившего его в XVIII веке угара, и мы еще вспомним
ту великую и простую истину, что человек прежде всего
и больше всего наследник. И именно это, а не что-либо
другое коренным образом отличает его от животного.
Но осознать себя наследником—значит обрести истори-
ческое сознание.

Истинная реальность Земли не имеет очертаний, не
имеет способа бытия—это загадка в чистом виде. Вот
на какой почве приходится стоять, и кет никакой уве-
ренности, что в следующий миг эта почва не уйдет
у нас из-под ног. Земля—это то, что помогает убежать
от опасности, и одновременно то, что в виде «расстоя-
ния» разлучает нас с детьми или возлюбленной, что
иногда ощущается как тягостный подъем на гору,
а иногда—как упоительный спуск с горы. Земля сама
по себе, очищенная от идей, которые по ее адресу
человек наизобретал, в итоге не является никакой «ве-
щью», но только незавершенным набором открыва-
ющихся нам возможностей и невозможностей.

Именно в этом смысле я и говорю, что истинная
и первозданная реальность сама по себе не имеет
очертаний. Поэтому нельзя называть ее «миром». Та-
кова загадка, заданная нашей жизни. Жить—значит
безоглядно вовлекаться в загадочное. На эту изначаль-
ную и предшествующую интеллекту загадку человек
отвечает приведением в действие интеллектуального
аппарата, который по преимуществу есть воображе-
ние. И тогда создаются математический, физический,
религиозный, нравственный, политический и поэтиче-
ский миры, и они—действительно «миры», потому что
у них есть очертания, порядок, сообразность. Вооб-
ражаемые миры соотносятся с загадкой истинной реа-
льности и приемлются нами в той мере, в какой кажут-
ся подходящими, максимально совпадающими с ре-
альностью, но, строго говоря, никогда с ней самой не
смешивающимися. В каких-то местах соответствие так
велико, что частичное смешение возможно—мы еще
увидим, к каким последствиям это приводит,— но
коль скоро случаи полного совпадения нельзя отры-
вать от целого, меж тем как в других местах совпаде-
ние нестоль совершенно, то и миры в итоге оказыва-
ются такими, какие они есть, воображаемыми мирами,

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

мирами, существующими только волей и милостью
нашей, то есть «внутренними мирами». Поэтому мы
можем говорить, что они «наши». И как у математика
в качестве математика есть свой мир, у физика—свой,
так и у каждого из нас он тоже свой.

А если все именно так,—не правда ли, это порази-
тельно? Ведь оказывается, что на истинную, загадоч-
ную и потому страшную реальность (чисто интеллек-
туальная и, следовательно, ирреальная задача никог-
да не покажется страшной, меж тем как реальность
загадочная как таковая—это воплощенный ужас),
итак, на истинную, загадочную и ужасную реальность
человек отзывается созиданием в себе воображаемого
мира. Иными словами, он на время уходит от реаль-
ности в свой внутренний мир и живет в нем, живет,
разумеется, в воображении. А животное этого сделать
не может. Животное привязано к сиюминутной реаль-
ности, оно всегда «вне себя». Шелер в своем «Месте
человека в космосе» fie вполне разобрался в вопросе,
хотя и пишет об этом. Животное должно всегда быть
«вне себя» по тому простому соображению, что «вну-
три себя», «ches soi», у него нет, у него нет некой
интимной области, куда можно скрыться, спрятаться
от реальности. У животного нет внутреннего мира,
потому что у него нет воображения. То, что мы
именуем областью интимного, есть не что иное, как
воображаемый мир, мир наших идей. И это движе-
ние, благодаря которому мы на несколько мгновений
отворачиваемся от реальности, с тем чтобы обра-
титься к нашим идеям,—это специфически человечес-
кое свойство и называется «уходить в себя». Из этого
погружения в себя человек выходит и возвращается
к реальности, но отныне он смотрит на нее словно
с помощью оптического прибора, смотрит из глубин
своего внутреннего мира, из своих идей, часть кото-
рых отлилась в верования. И это и есть то удивитель-
ное, о чем я говорил прежде: человек ведет двойное
существование, пребывая и в загадочном мире реаль-
ности, и в ясном мире идей, которые пришли ему
в голову. И вот потому это второе существование —
«воображаемое». Однако, обратите внимание, вооб-
ражаемое существование входит в абсолютную реаль-
ность человека.

16* 483

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

III

Наука как поэзия.— Треугольник и Гамлет.— Сокрови-
ще ошибок.

Итак, мы установили: то, что обычно называют
реальным или «внешним» миром, не есть нагая, истин-
ная и первозданная реальность, но данное человеком
истолкование реальности, стало быть, идея. Эта идея
укрепилась и переросла в верование. Верить в идею
означает считать ее реальностью, не рассматривать ее
как идею. Ясно, однако, что верования зарождались
как что-то, что случайно пришла нам в голову, не
более того, как идеи sensus stricto⁷. В один прекрасный
день они возникли как плод воображения человека
«ушедшего в себя», отвернувшегося на некоторое время
от реального мира. В качестве примера одной из таких
идеальных конструкций можно взять физику. Некото-
рые физические идеи ныне существуют в виде наших
верований, но все же большая часть их для нас — на-
ука, и только. Поэтому когда говорят о «физическом
мире», мы чаще всего воспринимаем его не как реаль-
ный мир, а как мир воображаемый и внутренний.

И вот вопрос читателю: как, не употребляя пустых
и ничего не говорящих выражений, со всей строгостью
определить, в какой реальности пребывает физик, когда
он думает об истинах своей науки? Или скажем по-
другому: что есть для физика его мир, мир физики? Он для
него реальность? Очевидно, нет. Его идеи кажутся ему
истинными, но констатация истинности идей лишь подче-
ркивает их сугубо мыслительный характер. Сейчас уже
нельзя, как в блаженные времена, кокетливо определять
истину как соответствие мысли реальности. Термин
«adaeguatio» неоднозначен. Если брать его в смысле
«равенства», он оказывается ложным. Никогда идея не
равна вещи, к которой она относится. А если термин
берется в расплывчатом смысле «соответствия», то тем
самым признается, что идеи не реальность, но, как раз
наоборот, идеи, и только идеи. Физик очень хорошо знает,
что того, 6 чем говорит его теория, в реальности кет.

К тому же известно, что мир физики неполон,
изобилует нерешенными проблемами, которые не по-
зволяют путать его с действительностью, как раз и за-

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

дающей ему задачи. Стало быть, физика для ученого
не реальность, но некая воображаемая вселенная, в ко-
торой он воображаемо живет, продолжая в то же
время жить истинной и первозданной реальностью
своей жизни.

Итак, то, что не очень легко понять применительно
к физике и науке вообще, становится понятнее, если мы
посмотрим, что происходит с нами в театре или когда
мы читаем роман. Читатель романа, конечно, живет
реальной жизнью, но эта реальность теперь состоит
в том, что он укрывается от жизни в виртуальном
измерении, в фантазии, квазижизни воображаемого
мира, описываемого романистом.

Вот почему я считаю столь плодотворной концеп-
цию, изложение которой я начал в первой главе этого
исследования, а именно: что хорошо понять что-то
можно только тогда, когда это что-то для нас не
реальность, а идея, и, быть может, задумавшись над
тем, что такое поэзия, мы отважимся взглянуть на
науку sub specie poeseos⁸.

«Поэтический мир» действительно наиболее на-
глядный пример того, что я назвал «внутренним ми-
ром». В нем с наглой откровенностью и ясно как
божий день проявляются свойства внутренних миров.
Мы нисколько не сомневаемся в том, что поэтический
мир—порождение воображения, наше собственное из-
обретение. Мы не путаем его с действительностью,
и все же мы заняты предметами поэтического мира
точно так, как и вещами мира внешнего; иначе говоря,
коль скоро жить—это чем-то заниматься, мы прово-
дим немало времени в поэтической вселенной, отсутст-
вуя в реальной. Следует, кстати, признать, что никто
так и не ответил толком на вопрос, зачем человеку
сочинять, зачем ему тратить столько сил на создание
поэтического универсума; Действительно, куда как
странно. Можно подумать, человеку мало забот с ре-
альным миром и он решил развлечься творением ир-
реалъностей.

О поэзии мы обычно говорим без особого восторга.
Считается, что поэзия—дело несерьезное, и сердито
спорят с этим только поэты, но они, как известною,
genus irritabile⁹. Поэтому мы с легкостью согласимся,
что такая несерьезная вещь, как поэзия,—чистый вы-

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

мысел. Общепризнано, что у фантазии репутация го-
родской дурочки. Но и наука, и философия—что
такое они, если не фантазия? Точка в математике,
треугольник в геометрии, атом в физике не были
бы носителями конституирующих их точных свойств,
если бы не являлись чисто умственными констру-
кциями. Когда мы хотим обнаружить их в реальности,
иначе говоря, в мире воспринимаемом, а не во-
ображаемом, мы вынуждены прибегать к измерениям,
и тогда падает точность, превращаясь в неизбежное
«немного больше или немного меньше». Но ведь...
ведь то же самое происходит с поэтическим пер-
сонажем! Одно несомненно: треугольник и Гамлет
имеют общее pedigree¹⁰. Они—фантасмагории, дети
городской дурочки фантазии.

Тот факт, что у научных и поэтических идей разные
задачи, а связь первых с вещами более непосредствен-
на и серьезна, не мешает признать, что эти идеи всего
лишь фантасмагории и что, несмотря на всю их серьез-
ность, относиться к ним следует именно так, как от-
носятся к фантазиям. Всякое иное отношение к ним
окажется неправильным: если мы примем идеи за ре-
альность, мы спутаем мир внешний и внутренний,
а это отличает поведение безумцев.

Вспомните, читатель, об исходной человеческой си-
туации. Чтоб жить, человеку нужно что-то делать,
как-то управляться с тем, что его окружает. Но чтобы
решить, что же ему со всем этим делать, человеку надо
разобраться, что это такое. А так как первозданная
реальность вовсе не торопится открывать свои сек-
реты, у человека нет иного выхода, кроме как мобили-
зовать весь интеллект, главным органом которого—я
на этом настаиваю—является воображение. Человек
воображает некие очертания, фигуру или способ бытия
реальности. Человек предполагает его таким или эта-
ким, изобретает мир или частичку этого мира. Ну
в точности как романист—воображаемый мир соб-
ственного произведения. Разница в том, с какими целя-
ми это делается. Топографическая карта не менее и не
более фантастична, чем пейзаж художника. Но худож-
ник пишет пейзаж вовсе не для того, чтобы он служил
путеводителем путешественнику, меж тем как карта
создастся именно с этой целью. «Внутренний мир»

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

науки —это огромная карта, которую мы разрабаты-
ваем на протяжении трех с половиной веков ради того,
чтобы проложить себе путь среди вещей. И получается
так, как если бы мы себе сказали: «Положим, реаль-
ность такова, каковой я себе ее воображаю, и тогда
лучше всего себя вести так-то и так-то. Посмотрим,
что из этого выйдет». Испытание фантазий—дело ри-
скованное. Ведь речь не об игре—на карту ставится
жизнь. Но разве не безрассудно ставить нашу жизнь
в зависимость от маловероятного совпадения реаль-
ности с фантазией? Конечно, безрассудно, но выбора
нет. Разумеется, выбирая линию поведения, мы выби-
раем между одной фантазией и другой, но у нас нет
выбора—воображать или не воображать. Человек об-
речен быть романистом. Вероятность попадания
в цель сколь угодно мала, но даже и тогда это единст-
венная возможность выжить. Риск несовпадения столь
велик, что и поныне мы не знаем, в какой мере нам
удалось решить задачу жизни, обрести уверенность,
найти верный путь. То немногое, чего человеку удалось
достичь, стоило тысячелетий, и он ценой ошибок до-
бился этого; иными словами, ему порядком досталось,
ибо, опираясь на абсурдные фантазии, он частенько
оказывался в тупиках, выбраться из которых в целости
и сохранности не представлялось возможным. Но эти
ошибки — единственное, что у нас есть, единственные
наши достижения. Сегодня мы, по крайней мере, зна-
ем, что очертания созданного в прошлом вообража-
емого мира не есть реальность. Ошибаясь, мы посте-
пенно сужаем круг поисков и приближаемся к цели.
Очень важно сохранить в памяти ошибки, ибо они —
это история. В сфере индивидуального существования
мы называем это «жизненным опытом», и, к сожале-
нию, в этом опыте то неудобство, что им непросто
воспользоваться: человек сам должен сначала оши-
биться, а потом исправить ошибку, но это «потом»
иногда бывает слишком поздно. В прошлом допуска-
лись ошибки, и задача нашего времени—воспользо-
ваться опытом этих ошибок.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

IV

Устройство внутренних миров

Больше всего мне хочется, чтобы самый несведу-
щий читатель не заблудился на тех опасных дорогах,
по которым я отправил его бродить. Именно поэтому
я по нескольку раз повторяю одно и то же, поэтому
задерживаюсь на поворотных пунктах нашего пути.

***

Обычно называют реальностью или «внешним ми-
ром» вовсе не некую свободную от всякой человече-
ской интерпретации первозданную реальность, но то,
что мы считаем реальностью, во что верим крепкой
и устойчивой верой. Все, что встречается в действи-
тельности сомнительного и недостаточного, побужда-
ет нас строить идеи. Эти идеи образуют «внутренние
миры», в которых мы живем, отлично зная, что они —
наши измышления, что мы ими пользуемся, как кар-
той местности, по которой едем. Не подумайте, что
наша реакция на реальный мир сводится исключитель-
но к конструированию научных или философских идей.
Мир знания — только один из немногих внутренних
миров. С ним соседствуют мир религиозный и мир
поэтический, мир sagesse¹¹, или «жизненного опыта».

Речь идет именно о том, чтобы немного прояснить
вопрос, почему и в какой мере владеет человек этим
множеством интимных миров, или, что одно и то же,
почему и в какой мере человек — существо религиоз-
ное, научное, философское, поэт и мудрец или «свет-
ский человек», человек «благоразумный», по определе-
нию Грасиана¹². Потому-то я и предлагаю читателю
прежде всего призадуматься над тем, что все указан-
ные миры, включая мир науки, имеют одну общую
черту с поэзией, а именно—все они плод фантазии.
Так называемое научное мышление не что иное, как
точная фантазия. Более того, если подумать, становит-
ся очевидным, что реальность никогда не бывает точ-
ной и что точным может быть только фантастическое
(точка в математике, атом, понятие вообще, художест-
венный персонаж). Итак, фантастическое противостоит
реальному; и действительно, все созданное нашими

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

идеями противостоит в нас тому, что мы ощущаем как
саму реальность, как «внешний мир».

Поэтический мир представляет собой высшую сте-
пень фантастического, в сравнении с ним мир науки
кажется стоящим ближе к реальности. Отлично! Но
если мир науки кажется нам почти реальным в сравне-
нии с поэтическим миром, не следует упускать из виду,
что он тоже фантастичен и в сравнении с реальностью
является не более чем фантасмагорией. Такое двойное
наблюдение позволяет нам заключить, что разные
«внутренние миры» как бы вставлены в реальный, или
внешний, мир, вместе с которым они образуют некое
огромное сочленение. Я хочу сказать, что один из них,
например мир религиозный или мир науки, нам кажет-
ся стоящим ближе к реальности, на нем воздвигается
мир «sagesse», или непосредственного жизненного опы-
та, и уже вокруг него располагается мир поэзии. Дело
в том, что в каждом из этих миров мы живем со своей
определенной дозой «серьезности» или, если угодно,
напротив, со своей различной степенью иронии.

Заметив это, мы тотчас вспомним, что расположе-
ние внутренних миров не всегда было одним и тем же.
Известны эпохи, когда ближе к реальности для челове-
ка стояла религия, а не наука. Был в греческой истории
период, когда «истиной» для греков являлся Гомер и,
следовательно, то, что именуется поэзией.

И тут возникает один важный вопрос. Я полагаю,
что европейское сознание до сих пор грешит легкомыс-
ленным отношением к множественности миров, что
оно никогда всерьез не утруждало себя выяснением
отношений между мирами, равно как и выяснением
того, что же они такое. Науки—прекрасная вещь
в своих собственных границах, но, когда напрямик
спрашиваешь, что же такое наука как человеческое
занятие по сравнению с философией, религией, муд-
ростью и т. д., ответ получаешь самый туманный.

Очевидно, что все это: наука, философия, религия,
поэзия — вещи, которые человек делает, и, как все, что
делается, они делаются им зачем-то и для чего-то. Ну,
это ладно, но тогда почему человек делает эти вещи
по-разному?

Если человек познает, если он занимается наукой
или философией, то, очевидно, потому, что с некоторых

489 '

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

пор пребывает в сомнении по поводу важных для него
вещей и стремится обрести уверенность на этот счет.
Присмотримся, однако, внимательно к этой ситуации.
Для начала отметим, что она не может быть исходной
ситуацией, поскольку пребывать в сомнении означает,
что в один прекрасный день человек в него впал. Но
ведь нельзя начинать с сомнения. Усомниться может
только тот, кто раньше слепо веровал. Всякий акт
познания обусловливается предшествующей ситуаци-
ей. Верующего, не сомневающегося не снедает беспо-
койная жажда познания. Познание рождается в сомне-
нии, и породившая его сила не исчезает. Заниматься
наукой—это непрестанно упражняться в сомнении
насчет провозглашаемых истин. Эти истины—знание
только в той мере, в какой они противостоят сомне-
нию. Их удел—вечный поединок на ринге, вечная
схватка со скептицизмом. Этот поединок на ринге
называется доказательством. Вместе с тем доказатель-
ство свидетельствует о том, что уверенность, к кото-
рой стремится ученый или философ,—вещь достаточ-
но серьезная. Тот, кто верит, верит именно потому, что
не он выковывал уверенность. Верование—это уверен-
ность, которую мы обрели неведомо какими путями.
Всякая вера дается нам, обретается нами. Ее изначаль-
ный образец—вера «отцов и дедов». Но, познавая, мы
как раз утрачиваем дарованную уверенность, в кото-
рой пребывали до сих пор, и нам нужно своими
собственными силами снова сотворить себе верова-
ние. А это неосуществимо, если человек не верит в то,
что у него достанет на это сил.

Стоит только коснуться самых простых вещей, как
становится очевидным, что познание, этот особый вид
человеческой деятельности, зависит от целого ряда
условий, поскольку человек никогда не начинает позна-
вать ни с того ни с сего, вдруг. И разве не точно так
же обстоят дела со всеми великими видами умствен-
ной работы человека—религией, поэзией и т. д.?

Однако, как ни странно, мыслители до сих пор не
утруждали себя уточнением этих условий. В сущности,
они даже не пытались исследовать взаимосвязь видов
деятельности между собой. Насколько мне известно,
только Дильтей достаточно широко ставит вопрос и,
определяя, что такое философия, считает нужным од-

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

новременно сказать, что такое наука, религия и лите-
ратура * Ведь ясно, что у них есть нечто общее. Сер-
вантес и Шекспир дают нам представление о мире
точно так же, как Аристотель и Ньютон. Это же
можно сказать и о религии.

Итак, описав разнообразие сфер интеллектуальной
деятельности человека—неопределенное выражение
«интеллектуальная деятельность» все же дает нам
достаточно оснований для противопоставления его
«практическому» действию,— философы успокоились,
решив, что дело сделано. Правда, некоторые доба-
вляют к перечисленным видам деятельности миф,
смутно дифференцируя его с религией, но суть дела
не меняется.

Важно, однако, что все, включая Дильтея, считают
эти виды деятельности конститутивными моментами
человеческого бытия, человеческой жизни. И оказыва-
ется, что человеку присуща склонность к указанным
видам деятельности точно так же, как ему присуще
иметь ноги, физиологические рефлексы, издавать ар-
тикулированные звуки. Отсюда следует, что человек
религиозен потому, что он религиозен; разбирается
в философии или математике потому, что ему свойст-
венно разбираться в философии и математике; сочиня-
ет стихи потому, что сочиняет; причем это «потому
что» означает, что религия, знание и поэзия суть спо-
собности человека, данные ему от века. И выходит, что
человек всегда—все это вместе взятое: верующий, фи-
лософ, поэт, но, разумеется, в различной мере и соот-
ношении.

А коль скоро так считалось, то, конечно, признава-
лось следующее: понятия «религия», «философия»,
«наука», «поэзия» могут быть сформулированы только
в связи с вполне конкретными, определенными челове-
ческими делами, свершенными в такое-то время в та-
ком-то историческом месте. Например,— укажем толь-
ко на самые очевидные случаи—философия становит-
ся философией только в Греции в V веке, наука
обретает собственное лицо только в Европе в начале
XVII века. Но как только по поводу какого-то хроно-
логически установленного события складывается

* Впрочем, делает он это неглубоко, не говоря уж о принципиальной
ошибке, речь о которой ниже.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

устойчивое представление, все принимаются выиски-
вать в любой исторической эпохе что-либо подобное
или хотя бы немного похожее—для того чтобы
прийти к заключению: в данное время человек тоже
был верующим, ученым, поэтом и т. д.

Но стоило ли формировать пресловутое устойчивое
представление, чтобы потом лишать его какой бы то
ни было определенности и прилагать к самым несход-
ным явлениям?

Мы изымаем из форм человеческой деятельности
всякое конкретное содержание. Например, религией
мы считаем не только любое верование в любого бога,
каким бы он ни был, но и буддизм, хотя в нем никаких
богов нет. Равным образом мы называем знанием
любое суждение о сущем, каким бы ни было то, о чем
судят, и каков бы ни был способ рассуждения; мы
называем поэзией любое доставляющее удовольствие
словесное творение, сколь различными бы ни были
сами творения; мы с редким великодушием приписы-
ваем необузданное и противоречивое разнообразие по-
этических смыслов лишь нескончаемой череде стилей,
и ничему больше.

Так вот, по моему мнению, к этому укоренившему-
ся обыкновению следует отнестись "критически, и это
по меньшей мере, а скорее всего, его надлежит радика-
льно пересмотреть. Но об этом другая моя работа.