В ПОИСКАХ ГЕТЕ

одновременно Гомер и Александр, Ньютон, Кант, На-
полеон, Дон-Хуан. Он — наследник всех этих жизней.
Юноша — всегда патриций, «сеньорито». Возраста-
ющая небезопасность существования, уничтожая эти
возможности одну за другой, приближает его к зрело-
сти. Теперь представьте человека, который в пору юно-
сти чудесным образом оказался в ненормально без-
опасных условиях. Что с ним будет? Вполне вероятно,
он останется молодым. Его стремление сохранить за
собой право распоряжаться поддержано, развито, за-
креплено. На мой взгляд, это и произошло с Гете. Как
все великие поэты, он был органически предрасполо-
жен навсегда остаться юным. Поэзия — перебродив-
шая и тем самым сохраненная юность. Отсюда в пожи-
лом Гете неожиданные ростки эротизма со всеми ат-
рибутами весны — радостью, меланхолией, стихами.
Решающую роль сыграли здесь внешние обстоятельст-
ва, в которых Гете оказался на закате первой, подлин-
ной юности. Обыкновенно это первый час, когда мы
испытываем давление окружающего. Начало серьез-
ных экономических трудностей, начало борьбы с дру-
гими. Индивид впервые встречается с упорством, горе-
чью, враждебностью человеческих обстоятельств. Эта
первая атака либо раз и навсегда уничтожает в нас
всякую героическую решимость быть тем, что мы
втайне есть,— и тогда в нас рождается обыватель,
либо, наоборот, столкновение с тем, что нам — проти-
востоит (Универсумом), открывает нам наше «я»
и мы принимаем решение быть, осуществиться, от-
чеканить свой профиль на собственной внешней судь-
бе. Но если в этот первый решительный час мир не
оказывает нам никакого сопротивления и, мягко обте-
кая нас, обнаруживает чудесную готовность выпол-
нить все желания,— тогда наше «я» погружается
в сладкий сон: вместо того чтобы познать себя, оно так
и остается неопределенным. Ничто так не ослабляет
глубинных механизмов жизни, как избыток легких воз-
можностей. В решающую для Гете пору эту роль сыг-
рал Веймар. Он сохранил в нем его юность, и Гете
оставил за собой вечное право распоряжаться. Для
него была разом решена экономическая проблема бу-
дущего, причем от него самого ничего не потребова-
лось взамен. Гёте привык плыть по жизни, забыв, что

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

потерпел кораблекрушение. То, что было его судьбой,
выродилось в увлечения. Даже в последних днях его
жизни я не вижу ни малейшего болезненного усилия.
Усилие возникает только при ощущении боли; все про-
чее... «деятельность», усилие без усилия, производимое
растением с целью цвести и плодоносить. Гете стано-
вится вегетативным образованием. Растение — органи-
ческое существо, не преодолевающее свое окружение.
Вот почему оно может жить только в благоприятной
среде, которая его поддерживает, питает, балует. Вей-
мар — шелковый кокон, сплетенный личинкой, чтобы
укрыться от внешнего мира. Вы, пожалуй, скажете, что
я страдаю какой-то веймарофобией. Кто знает... По-
звольте мне, однако, еще одно замечание.

Дорогой друг, Вы — умный немец. Поэтому
я и прошу Вас представить, или, как выражаются
англичане, «реализовать», значение слов «Йенский
университет» между 1790 и 1825 годами. Ведь вам
доводилось слышать: «Йена, Йена!» За тысячи километ-
ров расстояния, отделенный еще большим числом
культурных различий, я, невзрачный кельтибериец³⁵,
возросший на безводной средиземноморской возвы-
шенности на высоте восьмисот метров над уровнем
моря — такова средняя африканская высота,— не могу
слышать это имя без дрожи. Йена того времени — ска-
зочное богатство высоких движений духа. Разве об
удивительной замкнутости Веймара не говорит тот
факт, что Йена, расположенная всего в двадцати кило-
метрах, ничего о нем не слыхала. Не могу себе пред-
ставить Фихте, беседующего с госпожой Штейн. Разве
может буйвол разговаривать с тенью?

...А натура Гете была столь блистательна! С какой
радостью откликался он на всякое проявление подлин-
ного мира, который у него отбирали! Нужно было
совсем немного горючего материала, чтобы он вспых-
нул ярким пламенем. Все что угодно — поездка на
Рейн, отдых в Мариенбаде, красивая женщина, про-
плывшая над Веймаром словно облако... пламя, пламя!

Веймар надежно спрятал его от мира, а значит, и от
себя самого. Гете потому столь упорно преследовал
собственную судьбу и столь смутно ее представлял,
что, желая столкнуться с ней, заранее был готов от нее
убежать! Иногда, завернув за угол, он неожиданно

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

встречал «я», которым был, и с завидной простотой
восклицал: «Eigentlich bin ich zum Schriftsteller
geboren!» — «Я в самом деле рожден писателем!»

Под конец Гете стал испытывать что-то среднее
между страхом и ненавистью ко всему, что подталки-
вало к окончательному решению. Подобно тому как
он бежит от любви, лишь только она разверзается
неотвратимой бездной, иными словами, судьбой, он
бежит от французской революции, от восстания в Гер-
мании, Почему? Наполеон ответил ему: «Политика —
это судьба». Et cetera, et cetera³⁶. Тема неисчерпаема.
Я взял ее только с одной стороны, в одном из моментов
и потому преувеличил. Однако, думая, рассуждая, мы
всегда преувеличиваем. Мы стремимся внести ясность
в предметы, и это заставляет нас заострять, разлагать,
схематизировать их. Любое понятие — преувеличение,

Теперь следует показать, как Гёте, бесполезный для
своего «я», научил каждого верно служить нашему
конкретному «я». Однако это способны сделать лишь
Вы. На мой взгляд, нет ничего привлекательнее такой
задачи. Ведь все дело в том, что ни ботанические идеи
Гете о жизни, ни его жизненная позиция не могут
служить вступлением, хойдегетикой³⁷ для человека,
желающего постичь собственное «л» или свою судьбу.
И все же, оставляя в стороне и то и другое, нельзя не
признать, что Гёте — великое созвездие на нашем гори-
зонте, подвигающее сделать окончательный выбор:
«Освободись ото всего прочего ради себя самого».

Я утверждаю: правильно увидеть Гете, открыть
в нем именно этот исходный смысл, делающий Гете
нужным каждому человеку, можно, только радикально
пересмотрев тридиционный подход к нему.

Есть только один способ спасти классика: самым
решительным образом используя его для нашего соб-
ственного спасения, иными словами не обращая вни-
мания на то, что он—классик, привлечь его к нам,
осовременить, напоить кровью наших вен, насыщен-
ной нашими страстями... и проблемами. Вместо того
чтобы торжественно отмечать столетнюю годовщину,
мы должны попытаться воскресить классика, снова
ввергнув его в существование.

Четвертого июня 1866 года любимый ученик Мом-
мзена представил к защите в Берлинском университете

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

докторскую диссертацию: «Historiam puto scribendam
esse et cum ira et cum studio»³⁸.

Наивно считать, будто ira et studium несовместимы
с «объективностью». Разве сама «объективность» не
одно из бесчисленных порождений человеческих ira et
studium! Когда-то думали, что орхидеи не имеют кор-
ней и рождаются в воздухе. Было время, когда полага-
ли, что и культуре не нужны корни. Как недавно...
и как давно!

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

Глава первая
ВЕРОВАТЬ И МЫСЛИТЬ

I

Идеи имеются, в верованиях пребывается.—Мыслить
о вещах и полагаться на них.

У нас есть устоявшаяся

привычка: когда нам хочется понять, что собой пред-
ставляет какой-то человек и его жизнь, мы в первую
очередь стараемся выяснить образ мыслей этого чело-
века. С тех самых пор, как европеец считает, что ему
присущ «историзм», требование уяснить образ мыслей
становится общепринятым. Разве не влияют на лич-
ность ее собственные идеи или идеи времени, в кото-
ром она живет? Разве так бывает? Не бывает. Отлично.
Вот только вопрос, что ищут, когда стремятся понять
чьи-то идеи или идеи эпохи, не так-то прост.

Ведь выражение «идеи» можно отнести к самым
различным вещам. Например, к мыслям, которые по
разным поводам приходят человеку в голову, а также
к мыслям, которые приходят в голову соседу этого
человека, причем мысли соседа тоже воспринимаются

© Перевод В. Г. Резник, 1991 г.

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

и усваиваются. Степень истинности этих мыслей весь-
ма разнообразна. Они даже могут быть «истинами
науки». И все же эти различия не очень значительны,
если они вообще что-то значат по отношению к воп-
росу куда более коренному. И обиходные мысли
и строгие «научные теории» равно пребывают в голове
человека независимо от того, принадлежат ли они
данному человеку изначально или же кем-то ему вну-
шены. А это со всей очевидностью предполагает, что
человек уже налицо, он есть еще до того, как ему
приходит в голову или же кем-то внушается некая
мысль. Идеи «рождаются» в жизни, но сама жизнь,
естественно, предваряет возможность зарождения
идей. И нет такой жизни, которая не основывалась бы
на каких-нибудь фундаментальных верованиях, так
сказать, не воздвигалась бы на них. Жить означает
иметь дело с чем-то, будь то мир или ты сам. Но и мир
и «я сам», с которым человек сталкивается, уже пред-
стают как истолкования, как «идеи» о мире или о са-
мом себе.

И здесь мы обнаруживаем иной слой идей. Но
как отличаются эти идеи от тех, что приходят нам
в голову или нами усваиваются! Эти фундаментальные
«идеи», которые я называю «верованиями»¹—дальше
вы увидите почему,— вовсе не возникают внутри на-
шей жизни в некий определенный день и час, мы
не доходим до них посредством размышления, они
не приходят нам в голову—они не являются в итоге
плодом раздумий, теми отточенными логическими вы-
кладками, которые мы называем суждением. Совсем
наоборот: эти идеи, которые поистине «верования»,
составляют каркас нашей жизни, и потому они не
являются носителями какого-то частного содержания
внутри нее. Достаточно указать, что это не идеи, у нас
имеющиеся, но идеи, которые суть мы. И более того:
именно потому, что они суть коренные верования,
мы не отделяем их от самой реальности — они наш
мир и наше бытие; в связи с этим они, собственно
говоря, утрачивают характер идей, мыслей, которые
могли прийти, а могли бы преспокойнейшим образом
и не приходить нам в голову.

Только когда мы отдадим себе отчет в том, сколь
существенно различаются эти два пласта идей, нам

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

станет ясным и то, что в нашей жизни им отведены
тоже совершенно различные роли. У них разные фу-
нкции. Об идеях, приходящих нам в голову — а здесь
следует иметь в виду, что я включаю в их число
самые строгие научные истины,— мы можем сказать,
что созидаем их, обсуждаем, распространяем, сража-
емся и даже способны умереть за них. Что с ними
нельзя делать... так это жить ими. Они суть наше
творение и, стало быть, уже предполагают жизнь,
основанную на идеях-верованиях, созидаемых не нами,
верованиях, которые мы даже не формулируем, а не
то что обсуждаем, распространяем или отстаиваем.
С собственно верованиями ничего нельзя делать, кро-
ме как просто пребывать в них. Но ведь именно этого,
будем точны, никогда не случается с идеями, прихо-
дящими нам в голову. Обиходный язык нашел до-
вольно удачное выражение — «пребывать в уверенно-
сти». Действительно, в уверенности пребывают, в то
время как идеи нас осеняют и нами поддерживаются.
Но именно верование и уверенность и поддерживают.

Итак, есть идеи, с которыми мы сталкиваемся—
поэтому я говорю, что они приходят нам в голову, у нас
случаются,—и есть идеи, в которых мы пребываем,
которые как бы здесь еще до того, как мы задумываемся.

А если это так, спрашивается, отчего и те и другие
именуются одинаково—«идеи»? Одно и то же наимено-
вание, по сути, единственное препятствие для различе-
ния двух вещей, чья несхожесть просто бросается в гла-
за, прямо-таки обязывает нас их противопоставить.
И тем не менее несообразную манеру называть одним
и тем же словом совершенно разные вещи нельзя
отнести на счет случайности или невнимательности;
Она проистекает из еще более глубокой несообразности:
я имею в виду путаницу, возникающую при решении
двух совсем разных вопросов, нуждающихся не только
в разных наименованиях, но и в различных подходах.

Но оставим на время это темное дело в покое.
Достаточно отметить, что «идея»—термин из арсена-
ла психологии, а психология, как всякая частная наука,
имеет подчиненный статус. Истинность ее положений-
справедлива по отношению к той точке зрения, кото-
рая эту науку конституирует и имеет значение в пре-
делах данной науки. Так, когда психология называет

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

что-то «идеей», это не самое существенное и непрелож-
ное из того, что можно сказать о данной вещи. Единст-
венная точка зрения, которую нельзя счесть ни част-
ной, ни относительной,— точка зрения самой жизни;
ведь все прочие точки зрения она в себя включает, они
неизбежно частные случаи от нее. Таким образом, как
жизненный феномен «верование» ничем не походит на
осеняющую нас «идею»: функция идеи в устройстве
нашего бытия совершенно иная,— в определенном
смысле это антагонистическая функция. Какое значе-
ние в сравнении с этим имеет то обстоятельство, что
в рамках психологии и те и другие называются «иде-
ями», а не чувствами, побуждениями и т. д.?

Итак, оставим термин «идея» для обозначения пло-
дов интеллектуальной деятельности. Совсем другое
дело—верования. К ним не приходят посредством
умственной работы, но они уже заблаговременно дей-
ствуют внутри нас, когда мы еще только принимаемся
размышлять о чем-либо. Потому-то обыкновенно мы
их не формулируем, довольствуясь отсылками к ним,
как обычно поступают со всем тем, что не подлежит
• обсуждению и обоснованию, ибо есть сама данность,
. Напротив, теории, самые что ни на есть правдоподоб-
ные, существуют для нас, только пока мы о них раз-
мышляем,— оттого они и нуждаются в развернутых
формулировках.

Из сказанного со всей очевидностью следует, что
то, о чем мы намереваемся подумать, ipso facto² ока-
зывается для нас проблематично и по сравнению с ис-
тинными верованиями занимает в нашей жизни второ-
степенное место. Ведь об истинных верованиях мы не
думаем ни сейчас, ни потом—наши отношения с ними
гораздо прочнее: они при нас непрерывно, всегда.

Именно потому так важно подчеркнуть существен-
ную разницу между «мыслить о чем-то» и «полагаться
на что-то», что их противостояние проливает свет на
устройство человеческой жизни. Интеллектуализм, сто-
лько лет властвовавший над философией, препятство-
вал пониманию этого, более того, он извратил соотно-
сительный смысл обоих терминов. А дело вот в чем.

Проанализируйте, читатель, любой свой поступок,
самый с виду немудреный. Например, вы у себя до-
ма—и вдруг почему-то решаете выйти на улицу.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

О чем же, собственно говоря, вы размышляете, совер-
шая это действие, притом что слово «мысль» понима-
ется нами весьма широко, как ясное осознание чего-
либо? Вы отдали себе отчет в своем намерении, в том,
что вы открыли дверь и спустились по лестнице. Все
это в лучшем случае, и, однако, как бы вы ни стара-
лись, вам нигде не удастся обнаружить следов мысли,
в которой бы констатировалось наличие улицы. Ни на
один миг вы не зададитесь вопросом: а существует ли
улица или, может быть, ее нет? Почему? Не станете же
вы отрицать, что, для того чтобы выйти на улицу,
насущно важно, чтобы улица существовала? Строго
говоря, это самое важное, именно это и предполагает
все остальное. Но как раз этим важным вопросом вы не
задавались ни для того, чтобы ответить на него утвер-
дительно или отрицательно, ни для того, чтобы усом-
ниться в нем,—вы не думали об этом. Значит ли это, что
наличие или отсутствие улицы не влияет на ваше пове-
дение? Разумеется, нет. В этом легко удостовериться,
представив, что произойдет, когда вы, отворив дверь
своего дома, обнаружите, что улица исчезла, земля
кончается возле порога и далее разверзается пропасть.
Вот тогда вас, несомненно, охватит изумление. Как так?
Отчего ее нет? Но мы ведь уже установили, что вы не
думали о том, есть ли она, что таким вопросом вы не
задавались. Изумление делает очевидным, до какой
степени наличие улицы предопределяло ваше поведе-
ние, до какой степени вы рассчитывали на то, что она
есть, располагали ею, хотя и не думали о ней, и, более
того, именно потому, что не думали о ней.

Психолог скажет нам, что, поскольку речь идет
о привычной мысли, мы не отдаем себе в ней отчета,
или примется толковать о подсознании и т. д. Все
эти доводы, сами по себе тоже сомнительные, к пред-
мету разговора никакого отношения не имеют. Ведь
то, что предопределяет наше поведение, само условие
нашего действия никогда ясно и обособленно не об-
думывается. Мы не осознаем его, условие действия
пребывает в нас как скрытая предпосылка сознания
или мысли. И вот это вторжение в нашу жизнь
без нашего ведома, поскольку мы об этом не за-
думываемся, я и называю «располагать чем-то».
И именно так ведут себя верования.

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

Я уже говорил о том, что интеллектуализм извра-
щает смысл терминов. Сейчас смысл моего обвинения
становится ясным. Интеллектуализм тяготеет к тому,
чтобы считать самым эффективным в жизни созна-
тельное начало. Ныне мы убеждаемся в противопо-
ложном—в том, что больше всего влияют на наше
поведение скрытые основания, на которых покоится
интеллектуальная деятельность, все то, чем мы рас-
полагаем и о чем именно по этой причине не думаем.

Итак, вы уже догадались о серьезной ошибке тех,
кто, желая составить представление о жизни человека
или эпохи, пытается судить о них по сумме идей
данного времени, иными словами, по мыслям, не про-
никая глубже, в слой верований, всего того, что обыч-
но не выражается, того, чем человек располагает. Но
составить перечень того, чем человек располагает,—
вот это действительно означало бы реконструировать
историю, осветить тайники жизни.

II

Смута наших времен.— Верим в разум, но не в его
идеи.—Наука, почти поэзия.

Подвожу итог: итак, стараясь определить, что со-
бой представляют идеи какого-либо человека или ка-
кой-либо эпохи, мы обычно путаем две совершенно
различные вещи—верования человека и посещающие
его мысли. Строго говоря, только последние могут
называться «идеями».

Верования—основа нашей жизни, это та почва, на
которой жизнь осуществляется, они ставят нас перед
тем, что есть- сама реальность. Всякое поведение,
включая интеллектуальное, зависит от того, какова
система наших истинных верований. В верованиях мы
«живем, в них движемся и являемся ими». А потому
у нас нет обыкновения осознавать их, мы о них не
думаем, но они скрыто обусловливают все, что мы
делаем и думаем. Когда мы по-настоящему верим во
что-то, у нас нет никакой «идеи», мы просто полагаем-
ся на это, как на нечто само собой разумеющееся.

Напротив, идеи или мысли, которые у нас имеются
на тот или иной счет, будь они собственными или

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

приобретенными, не обладают в нашей жизни стату-
сом реальности. Они существуют как мысли, и только
как мысли. А это. означает, что вся «интеллектуальная
жизнь» вторична по отношению к нашей реальной или
аутентичной жизни и представляет внутри нее только
воображаемое или виртуальное измерение. Но тогда,
спрашивается, в чем же истинность идей и теорий? На
это следует ответить так: истинность или ложность
идеи — это вопрос «внутренней политики» вообража-
емого мира наших идей. Некая идея истинна, когда она
соответствует нашей идее или представлению о реаль-
ности. Но наша идея о реальности не есть наша реаль-
ность. Ибо реальность состоит из всего того, на что
мы в жизни действительно полагаемся. Меж тем
о большей части того, на что мы действительно пола-
гаемся, у нас нет ни малейшего представления, ни
малейшей идеи, а если таковая в результате акта умст-
венного усилия возникает, то это ничего не меняет,
поскольку, будучи идеей, она реальностью не является
и, напротив, в той мере, в какой она не только идея,—
она осознанное верование.

И вероятно, нет у нашего времени более неотлож-
ной задачи, чем разобраться в вопросе о роли интел-
лектуального начала в жизни. Бывают эпохи смятения
умов. И наша эпоха как раз из таких. И все же каждое
время недоумевает на свой лад и по собственным
причинам. Нынешнее великое смятение умов взошло
на том, что после нескольких веков обильного интел-
лектуального урожая, веков пристального внимания
к интеллекту, человек перестал понимать, что ему
делать с идеями. Человек почувствовал, что с идеями
происходит что-то не то, что их роль в нашей жиз-
ни отличается от той, которая им приписывалась в
прежние времена, но он не может понять, в чем состоит истинное назначение идей.

Именно поэтому прежде всего очень важно при-
учить себя тщательно отделять «интеллектуальную
жизнь», которая, конечно, не жизнь, от жизни прожи-
ваемой, реальной, которая есть мы. Осуществив эту
процедуру, и осуществив ее добросовестно, следует
задаться еще двумя вопросами: какова взаимосвязь
идей и верований и откуда берутся и как образуются
верования?

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

Выше я уже говорил, что именовать без разбора
идеями как собственно верования, так и приходящие
нам в голову мысли—значит совершать ошибку. Сейчас мне хочется добавить, что не меньшую ошибку
совершают, когда говорят о верованиях, убеждениях
и т. д., меж тем как речь идет об идеях, Поистине это
ошибка называть верованием любую завязь, из кото-
рой рождается умственная конструкция. Возьмем
крайний случай — базирующееся на очевидности стро-
гое научное мышление. И даже здесь не стоит всерьез
говорить о верованиях. Очевидное, каким бы очевид-
ным оно ни было, для нас не реальность, мы в него не
верим. Наш разум не может не признать очевидное
истиной, разум автоматически, непроизвольно прием-
лет очевидность. Прошу понять меня правильно, это
приятие, это признание истины означает лишь одно:
начав размышлять о чем-либо, мы не допускаем в са-
мих себе никакой мысли, отличной от того, что нам
кажется очевидным. Но в том-то и дело: мысленное
согласие имеет своим условием тот факт, что мы
начинаем размышлять на эту тему, что нам хочется
подумать. Это ясно указывает на принципиальную
ирреальность «интеллектуальной жизни».

Приятие определенной мысли, повторяю, неизбеж-
но, но, коль скоро в нашей власти думать об этом
или не думать, это столь неизбежное приятие, которое
вроде бы навязано нам как самая неотвратимая ре-
альность, оказывается зависящим от нашей воли
и ipso facto перестает быть для нас реальностью.
Потому что реальность—это именно то, на что,
хотим мы того или нет, мы полагаемся. Реальность
есть «неволение», не то, что мы полагаем, но то, с чем
сталкиваемся.

Кроме того, человек ясно сознает, что интеллект
имеет дело только с тем, что вызывает сомнения, что
истинность идей живет за счет их проблематичности.
Истинность идеи заключается в доказательстве, кото-
рым мы ее обосновываем. Идее нужна критика, как
легким кислород, и поддерживается она и подтвержда-
ется другими идеями, которые в свой черед цепляются
еще за что-то, образуя целое или систему. Так созида-
ется особый мир, отдельный от реального, состоящий
исключительно из идей, творцом которого человек

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

себя сознает, ответственность за который он чувствует.
Поэтому основательность самой что ни на есть ос-
новательной идеи сводится к тому, насколько основа-
тельно она увязывается со всеми прочими идеями. Не
больше, но и не меньше. И если что и невозможно, так
это ставить на идее, как на золотой монете, пробу,
предлагая ее в качестве истины в последней инстанции.
Высшая истина — это истина очевидности, но значение
очевидности, в свою очередь, есть теория в чистом виде,
идея, умственная комбинация.

Иными словами, между нами и нашими идеями
лежит непреодолимое пространство, то самое, что
отделяет реальное от воображаемого. Напротив, с на-
шими верованиями мы неразрывно слиты. Поэтому
можно сказать, что мы—это они. По отношению
к концепциям мы ощущаем известную, большую или
меньшую, степень независимости. Каким бы значи-
тельным ни было их влияние на нашу жизнь, мы
всегда в состоянии отстраниться или отказаться от
них. Более того, нам очень нелегко вести себя согласно
тому, что мы думаем, иными словами, принимать
собственные мысли достаточно всерьез. Из этого ста-
новится ясным, что мы в них не верим,—мы словно
чувствуем, что предаваться безоглядно идеям риско-
ванно, рискованно вести себя с ними так, как мы
ведем себя с верованиями. В противном случае сле-
дование убеждениям никто не расценивал бы как
нечто героическое.

Тем не менее нельзя отрицать, что мы считаем
нормальным руководствоваться в жизни «научными
истинами». Вовсе не расценивая свое поведение как
героическое, мы делаем прививки, привычно пользуем-
ся разного рода небезопасными приспособлениями,
чья надежность, строго говоря, гарантирована не бо-
лее, чем надежность науки. Объясняется это просто и,
кстати, проливает свет на некоторые трудные момен-
ты, с которыми читатель столкнулся в самом начале
исследования. Стоит только вспомнить, что главным
среди прочих верованием современного человека явля-
ется его вера в «разум», во всесилие интеллекта. Сей-
час мы не вдаемся в детали вопроса о том, какие
изменения претерпело это верование за последние го-
ды. Какими бы ни были перемены, бесспорно, однако,

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

что оно продолжает скрыто существовать, иначе гово-
ря, человек не перестает уповать на действенность
интеллекта как на реальность — одну из тех реально-
стей, что составляют жизнь. И все же будем осторож-
ны и отметим, что одно дело верить в разум и дру-
гое—верить в рожденные разумом идеи. Ни в одну из
таких идей не верят непосредственно. Наше верование
относится к тому, что именуется интеллектом вообще,
но это верование вовсе не есть идея интеллекта. До-
статочно сравнить определенность веры в разум с име-
ющейся почти у всех неопределенной идеей разума.
Кроме того, разум непрестанно исправляет свои кон-
цепции, вчерашнюю истину сменяет сегодняшняя, так
что если бы наша вера в интеллект воплощалась в не-
посредственной вере в конкретные идеи, смена послед-
них неизбежно означала бы утрату веры в интеллект.
Но ведь происходит как раз обратное. Наша вера
в интеллект пребывает неизменной, ее не колеблют
самые скандальные теоретические открытия, включая
глубокие изменения в самой концепции разума как
таковой. Несомненно, смена теорий повлияла на
формы, в которых исповедуется эта вера, но сама вера
осталась.

Вот прекрасный пример того, что действительно
должно интересовать историю, если она всерьез наме-
ревается стать наукой о человеке. Вместо того чтобы
«создавать историю», то есть логизировать идеи разу-
ма от Декарта до наших дней, следовало бы попытать-
ся точнее определить, какой именно была вера в разум
в те или иные времена и каковы были последствия этой
веры для жизни. Потому что совершенно очевидно,
что перипетий жизненной драмы человека, уверенного
в существовании всемогущего и всеблагого Бога, и пе-
рипетии жизненной драмы человека, уверенного в его
отсутствии, различны. Точно так же, хотя и в меньшей
степени, будут различаться жизни того, кто верит в аб-
солютную способность разума познать действитель-
ность, как верили в конце XVII века во Франции, и то-
го, кто на манер позитивистов 1860 года верит, что
разум есть относительное знание³.

Такое исследование позволило бы со всей ясностью
увидеть изменения, которые претерпела за последнее
двадцатилетие наша вера в разум, и это пролило бы

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

неожиданный свет на многие, если не на все, тво-
рящиеся с нами странности.

Но сейчас меня больше всего заботит, чтобы чита-
тель понял, каковы наши взаимоотношения с идеями,
с миром интеллекта. В идеи мы не верим: то, что
предлагают нам мысли и концепции, для нас не реаль-
ность, но только... идеи.

И еще одно. Читателю не разобраться в том, что
же это такое, что предстает нам только как идея, а не
реальность, если я не призову его поразмыслить о «фа-
нтазии и воображении». Но ведь мир фантазии и вооб-
ражения—это поэзия. Я не ухожу в сторону, напротив,
именно здесь все и сосредоточивается. Для того чтобы
должным образом разобраться с идеями, осознать их
величайшее значение в нашей жизни, надо отважиться
теснее, чем прежде, сблизить науку и поэзию. Я бы
даже сказал—если кому-то после всего того, что я на-
говорил, еще хочется меня слушать,—что следует со-
гласиться с тем, что наука гораздо ближе к поэзии, чем
к действительности, что ее роль в общем устройстве
жизни очень схожа с ролью искусства. Нет никакого
сомнения в том, что по сравнению с литературой наука
кажется самой что ни на есть реальностью. Но именно
в сравнении с истинной реальностью является то об-
щее, что есть у науки с литературой, фантазией, умст-
венным построением, миром воображения.

III

Сомнение и верование.— «Пучина сомнений».— Место

идей.

. Человеку свойственно веровать, и можно сказать,
что самый глубинный слой нашей жизни, слой, поддер-
живающий и несущий на себе все прочие, образуется
посредством верований. Вот та твердая почва, на ко-
торой мы трудимся в поте лица. (Между прочим,
метафора «твердь» ведет происхождение от одного из
самых базовых верований, без которого мы не смогли
бы существовать: я имею в виду верование в то, что,
несмотря на случающиеся время от времени землетря-
сения, почва твердая. Вообразите, что последует, если
завтра почему-либо это верование нас покинет, Про-

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

гноз метаморфоз, которые произойдут в связи с такой
переменой в жизни,— вот превосходный материал для
введения в историческое мышление.)

И, однако, в этой фундаментальной области наших
верований то здесь, то там, точно люки, зияют прова-
лы— провалы сомнений. Сейчас пришло время ска-
зать, что сомнение, сомнение не методического или
интеллектуального свойства, подлинное сомнение,—
это способ существования верования, в общем устрой-
стве жизни оно принадлежит тому же уровню, что
и верования. В сомнении тоже пребывают. С той ого-
воркой, что это тяжкое пребывание. В сомнениях пре-
бывают как в пропасти,— иными словами, падая. Ибо
это отрицание стабильности. Мы внезапно ощущаем,
что почва уходит из-под ног, и кажется, что мы падаем
в пустоту, что ухватиться не за что и жить нечем.
Словно сама смерть вторгается в нашу жизнь, словно
при нас зачеркивают наше собственное существование.
Тем не менее у сомнения и верования имеется общая
черта: в сомнении и веровании «пребывается», мы не
полагаем сомнение, не задаемся им. Сомнение вовсе не
идея, которую можно обдумать, а можно и не думать
о ней, можно отстаивать, критиковать, формулиро-
вать, а можно этого и не делать,—нет, мы и есть оно.
Не сочтите за парадокс, но мне представляется очень
затруднительной задачей описать, что такое подлин-
ное сомнение, и остается только сказать, что мы верим
нашему сомнению. Если бы это было не так, если бы
мы сомневались в собственном сомнении, оно оказа-
лось бы вполне безобидной вещью. Но самое страш-
ное в том и заключается, что оно живет и действует по
тем же законам, что и верование, принадлежит тому
же уровню. Таким образом различие между верой
и сомнением состоит не в том, чтобы верить или не
верить. Сомнение—это не «не верить» по отношению
к «верить» и также это «не верить в то, что это не так»
по отношению к «верить в то, что это так». Отличи-
тельный признак сомнения в том, что в него веруется.
Вера полагает Бога существующим или несуществу-
ющим. Она помещает нас в ситуацию утверждения
или отрицания, в обоих случаях однозначную, и пото-
му, находясь в ней, мы не теряем ощущения стабиль-
ности.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Больше всего нам мешает толком разобраться
с ролью сомнения в нашей жизни подозрение, что
оно не обращает нас лицом к реальности. Эта
ошибка проистекает из непонимания природы ве-
рования и сомнения. Как было бы удобно: усомнишься
в чем-нибудь—и оно тотчас перестает быть реальным.
Но такого не бывает,—сомнение ввергает нас в сферу
сомнительного, в реальность не менее очевидную,
нежели рожденная верованием, но только много-
значную, двусмысленную, непостоянную, сталкиваясь
с которой мы не знаем, ни что думать, ни что
делать. Сомнение в итоге оказывается пребыванием
в нестабильности как таковой, это жизнь в миг земле-
трясения, землетрясения постоянного и неизбывного.

На эти мгновения, да и вообще на многое в челове-
ческой жизни, самый яркий свет проливает не научная
мысль, а язык повседневности. Мыслители, как это ни
странно, всегда пренебрегали этой существеннейшей
реальностью, они просто отворачивались от нее. И на-
против, непрофессиональный мыслитель, больше при-
слушивавшийся к тому, что для него суть важно, при-
стальнее вглядывавшийся в собственное существова-
ние, оставил в просторечии следы своих прозрений.
Мы слишком часто забываем, что язык сам по себе
мысль, доктрина. Используя его в качестве инструмен-
та для самых сложных теоретических комбинаций, мы
не принимаем всерьез изначальной идеологии, которой
он, язык, является. Когда мы наугад, не очень заботясь
о выражении, используем уже готовые языковые фор-
мулы и внимаем тому, что они говорят нам по со-
бственному усмотрению, нас поражает точность и про-
ницательность, с какой они открывают реальность.

Все выражения повседневного языка, имеющие от-
ношение к сомнительному, свидетельствуют, что чело-
век ощущает сомнение как нетвердость, нестабиль-
ность. Сомнительное представляет собой текучую ре-
альность, в которой человек не может сыскать опоры
и падает. Отсюда: «пребывать в пучине сомнений» —
контрапункт к уже упоминавшейся метафоре
«твердь». Образ сомнения передается в языке как флю-
ктуация, колебание, прилив и отлив. И так оно и есть,
мир сомнительного—морской пейзаж, вызывающий
предчувствие кораблекрушения. Сомнение, представ-

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

ленное как волновое колебание_э позволяет нам осоз-
нать, до какой степени оно является верованием, на-
сколько оно под пару верованию. Ведь сомневаться —
значит пребывать разом в двух антагонистических ве-
рованиях, соперничающих между собой, отталкиваю-
щих нас от одного к. другому, выбивая из-под ног
почву. В «сомневаться», «раздваиваться» ясно просма-
тривается «два».

Естественная человеческая реакция на разверзаю-
щуюся в тверди его верований пропасть—постараться
вынырнуть из «пучины сомнений». Но что для этого
надо делать? Ведь для области сомнительного как раз
и характерно, что мы не знаем, что делать. Что можно
поделать, если то, что с нами происходит, заключается
именно в том, что мы не знаем, что делать, потому что
мир—в данном случае какая-то его часть—предстает
двусмысленным? С этим ничего не сделаешь. В такой
ситуации человек начинает заниматься странным де-
лом, которое и на дело-то почти не похоже: человек
принимается думать. Думать о какой-либо вещи—это
самое малое из того, что можно с этой вещью сделать.
Это даже не значит прикоснуться к ней. И шевелиться
для этого тоже не нужно. И все же, когда все вокруг
рушится, у нас остается возможность поразмышлять
над тем, что рушится. Интеллект — это самое доступ-
ное человеку орудие. Он всегда под рукой. Пока чело-
век верит, он не склонен им пользоваться, потому что
интеллектуальное усилие тягостно. Но, впав в сомне-
ния, человек хватается за интеллект как за спасатель-
ный круг.

Прорехи в наших верованиях—вот те бреши, куда
вторгаются идеи. Ведь назначение идей состоит в том,
чтобы заменить нестабильный, двусмысленный мир на
мир, в котором нет места двусмысленности. Как это
достигается? С. помощью воображения, изобретения
миров. Идея—это воображение. Человеку не дано ни-
какого заранее предопределенного мира. Ему даны
только радости и горести жизни. Влекомый ими чело-
век должен изобрести мир. Большую часть самого себя
человек наследует от предшествующих поколений
и поступает в жизни как сложившаяся система верова-
нии. Но каждому человеку приходится на свой страх
и риск управляться с сомнительным, со всем тем, что

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

стоит под вопросом. С этой целью он выстраивает
воображаемые миры и проектирует свое в ниx поведе-
ние. Среди этих миров один кажется ему в идее наибо-
лее прочным и устойчивым, и человек называет этот
мир истиной или правдой. Но заметьте: истинное или
даже научно истинное есть не что иное, как частный
случай фантастического. Бывают точные фантазии.
Более того, быть точным может только фантастичес-
кое. И нет иного способа хорошенько понять человека,
как только принять к сведению, что у математики одни
корни с поэзией, что и та и другая связаны с даром
воображения.

Глава вторая.
ВНУТРЕННИЕ МИРЫ

I

Чудачества философа.—«Panne»⁴ автомобиля
и история.— Снова «идеи и верования».

А сейчас надо сообразить,

в каком направлении нам двигаться, чтобы разобрать-
ся, откуда произрастает корень зла, причина нынешних
тревог и бед, разобраться в том, как получилось, что
после нескольких веков непрестанного и плодотвор-
ного интеллектуального творчества и связанных с ним
великих упований наступило время, когда человек пе-
рестал понимать, как ему быть с идеями. С маху
отбросить их человек не осмеливается, в глубине души
он все еще верит, что интеллектуальная сила—нечто
чудесное. Но в то же самое время у него складывается
впечатление, что роль и место интеллектуального на-
чала в человеческой жизни не те, что отводились ему
на протяжении последних трехсот лет. Но какова его
нынешняя роль? Этого человек не знает.

Когда тревоги и беды нашего времени являются
нам во всей своей неумолимой данности, говорить
о том, что они происходят от чего-то сугубо абстракт-

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

ного и духовного, может показаться чудачеством. Что
общего у какого-то духовного феномена и пережива-
емых нами ныне ужасного экономического кризиса,
войны, убийств, тревог, отчаяния? Никакого сходства,
даже самого отдаленного. У меня на этот счет два
соображения; первое: я еще никогда не видал, чтобы
корень цветка походил на сам цветок и на плод. И,
может статься, это удел всякой причины—ничем не
походить на свое следствие. Считать обратное—
ошибка, свойственная магическим воззрениям на мир:
similia similibus⁵. Во-вторых: кое-какие нелепости име-
ют право на существование, и высказывать их вслух—
дело философа. Платон, во всяком случае, без обиня-
ков заявляет, что на философа возложена миссия чуда-
ка (см. диалог «Парменид»). Не подумайте, что-быть
чудаком—легко. Для этого потребна храбрость, на
которую обычно оказывались неспособны как великие
воители, так и ярые революционеры. И те и другие
обыкновенно отличались немалым тщеславием, но
у них мурашки по коже шли, как только речь заходила
о такой малости, как стать посмешищем. Вот и прихо-
дится человечеству занимать храбрости у философов.
Но может ли обойтись человек без той последней
полномочной и полновластной инстанции, чью неумо-
лимую власть он над собой ощущает? Этой инстанции
как верховному судье поверяет он сомнения, обраща-
ется с жалобами. На протяжении последних лет такой
последней инстанцией были идеи или то, что принято
называть «разумом». Ныне эта ясная вера в разум
поколеблена, она замутилась, а так как именно на ней
держится вся наша жизнь, то и получается, что мы не
можем ни существовать, ни сосуществовать. И нигде
не видно никакой другой веры, которая могла бы
заменить ее. А потому и существование наше кажется
неукорененным — отсюда ощущение того, что мы па-
даем, падаем в бездонную пропасть. Мы судорожно
машем руками, не находя, за что бы зацепиться. Но
бывает ли, чтобы вера умирала по иной причине,
нежели рождение другой веры? И можно ли осознать
ошибку, еще не утвердившись на почве внезапно от-
крывшейся новой истины? Так вот, речь, стало быть,
идет не о смерти веры в разум, а о ее болезни. Поста-
раемся найти лекарство.