Новая битва

К слушанию, которое было заданием предыдущих суток, прибавилось осознавание. Я приступал ко второму этапу. Практика осознавания была мне хорошо знакома по предыдущим семинарам. Да и в этот раз мне периодически приходилось включать его. На втором этапе осознавание становилось моей постоянной работой. Теперь я должен был не только держать первое внимание слева и сзади, но при этом осознавать свои ощущения, мысли и действия во всем существе. Объединить эти две задачи, объяснил Кастанеда, невероятно трудно даже для мага. А потому Касси и Тед становились моими «костылями». Тед получил задание постоянно напоминать мне об осознавании (для этого он должен был сообщать вслух о каждом моем новом действии: например, если я вставал — он говорил «Яков встал», я садился — он объявлял «Яков сел», «Яков пошел, повернул, остановился» и т. д.).

Поначалу меня это ужасно раздражало, но спустя некоторое время я понял, что Тед действительно помогает мне. Сам бы я не справился с одновременным осознаванием и слушанием. Ловенталь стал моим внутренним голосом, возвращающим меня в осязательную реальность. Касси выполняла роль наблюдателя. Я наконец-то разобрался, зачем нужны наблюдатели: для контроля. Под ее всевидящим оком мы старались делать все на совесть. После завтрака мы трое решили отправиться в музей Харлей-Дэвидсон. Нас туда затащила Кассандра: скоростные мотоциклы были страстью ее юности. Наблюдая за тем, с какой любовью она гладит выпуклые бока раритетных «Харлеев», я всерьез засомневался в идее о подвеске с гелиотропом. Может, подарить ей мотоцикл?.. Но тут же отогнал эту мысль: Теду хватит с ней переживаний и без байка. На выходе из музея меня кто-то окликнул по имени. Я обернулся. В дальнем углу холла стоял тот самый толстенький доктор, что присутствовал при смерти старой гречанки. Мы подошли к нему.

— Господин Бирсави, я — Александр Ка-марис, врач, — представился он, протягивая мне визитку.

— Мы знакомы с вами через Джорджа Бестфренда.

Он заговорил, и я вспомнил: конечно же, я видел его на обеде у Бестфренда: жену того недавно разбил инсульт, и Камарис бывал у них каждый день. Бестфренда я побаивался (и не я один: его боялись все). Не занимая никаких высоких постов, он, тем не менее, обладал таким влиянием на всю финансовую систему страны, что одна его недовольная ухмылка могла в момент обвалить любой рынок. Отчего так — никто не знал, и из-за этой неизвестности его боялись еще больше. Я хорошо помню случай, когда Джордж — шутки ради — взял и обрушил английский фунт, мотивируя это тем, что королева отказалась дать ему рыцарское звание... Бестфренды были нашими дальними родственниками: именно они приняли моего деда, когда тот эмигрировал в Америку в начале Второй Мировой. На семейных встречах я называл Джорджа «дядей» — хотя никаким братом он моему отцу не приходился.

— Вас, вероятно, должно весьма занимать то, что произошло позапрошлой ночью, — вкрадчиво произнес Камарис. — Я готов объяснить вам, если вы согласитесь проехать со мной.

— Куда?

Он загадочно улыбнулся.

— К одному хорошо известному вам лицу.

Я усилил слушание и спросил своего союзника: Смерть была не против.

— Хорошо. Но я не один, — сказал я. — Познакомьтесь: Тед Ловенталь и Кассандра Фьори, мои близкие друзья. Если вы помните, Тед тоже присутствовал при кончине той пожилой леди; Кассандра — его невеста, и она в курсе всего. У меня нет от них секретов.

— Да-да-да, — обрадованно зачастил доктор.

— Разумеется, ваши друзья поедут с нами.

На улице нас ждал ослепительно белый линкольн-континенталь выпуска конца 1950-х. Я сразу догадался, кто прислал его за нами: в моем кругу общения только один человек был помешан на ретрокарах. Я ожидал увидеть и знакомого шофера в черном пиджаке и белых перчатках. Но Камарис сам сел за руль.

— Ту пожилую леди, светлой ее памяти, звали Елена Триандофилиди, — рассказывал он по дороге. — Она родилась в семье грековфанариотов в 1914 году. Они жили тогда в Смирне. Возможно, вам известно, что фанариоты — последние потомки византийских греков: они выжили лишь потому, что добровольно сдались Мехмеду Второму, когда тот штурмовал Константинополь. Было это в середине пятнадцатого века; а в начале двадцатого, в 1915, почти всех фанариотов — вместе с армянами и понтийскими греками — вырезали младотурки. Семью Триандофилиди постигла та уже участь. За исключением Елены: дед успел отдать ее в бедную еврейскую семью, которая как раз собиралась бежать в Америку.

Триандофилиди издревле были успешными купцами; в Османской империи они составляли часть финансовой элиты. Все деньги, находившиеся в зарубежных банках, дед Елены отдал этим евреям: такова была плата за спасение девочки. Но при этом он поставил условие: предмет, спрятанный в ее пеленках, должен достаться только ей и ее потомкам. У Елены был единственный сын — Константин; он отправился воевать во Вьетнам и пропал без вести. Это горе надломило ее: она заперлась дома, прекратила общение со всеми знакомыми и родственниками и к пятидесяти пяти годам превратилась в глубокую старуху. Ее смерть была тяжелым процессом: Елена никак не могла умереть, не передав предмет своему сыну, словно именно это и держало ее на земле. И тут появились вы и получили наследство ее Константина. И оно теперь кое-кого весьма интересует.

— И кого же? — спросил я.

— Увидите сами, — ответил Камарис. — Мы почти на месте.

Автомобиль въехал в ворота большого особняка в стиле ренессанс и остановился у входа. Камарис провел нас в дом; слуга сообщил, что хозяин ждет нас в библиотеке.

ВойДя в просторное помещение библиотеки, я — как и ожидал — увидел Джорджа Бестфренда.

— Яков, мальчик мой! — радостно загремел он. — Как я рад тебя видеть! — с этими словами он подошел и обнял меня, словно родного сына. Раньше такой душевности в нем не наблюдалось. Я представил ему Теда и Кассандру; он распорядился насчет кофе и коньяка (Касси попросила чай).

— Думаю, Александр уже посвятил тебя в некоторые подробности. — Бестфренд сразу же приступил к делу. — Если тебе что-то неясно, спрашивай. Отвечу на любой твой вопрос.

— Раз я здесь, значит, ты все знаешь про покойную гречанку, — сказал я. — Думаю, именно ты — тот человек, которого интересует предмет, что она мне отдала перед смертью.

Признаюсь честно: я удивился, увидев тебя, дядя Джордж. Пока что самое непонятное для меня в этой истории — какое отношение имеешь к ней ты?

— Самое прямое, сынок, — усмехнулся Бестфренд. — Самое прямое. Яков, ты, разумеется, знаешь о том, что твоему дедушке Абрахаму в срочном порядке пришлось садиться на пароход и бежать в Америку, когда немцы оккупировали Голландию. Их се-мья и в Европе не роскошествовала; сюда же они прибыли совсем нищими.

— Мне это известно, — холодно ответил я.

(Я понимал, к чему он ведет, и мне это не слишком нравилось.) — На счастье Абрахама и его семьи, — продолжал Джордж, — в Америке у них были богатые родственники. По фамилии Бестфренд.

Они помогли семье ван Беерсави устроиться на новом месте: мы, евреи, должны помогать друг другу. Абрахам получил образование, женился, стал работать в банке; затем сам дорос до банкира. Его сын получил в наследство процветающую банковскую империю — теперь вот дело Абрахама продолжает его внук Яков...

— Дядя Джордж, — раздраженно сказал я, — семейную историю я знаю наизусть.

— Не сомневаюсь, мой мальчик, не сомневаюсь, — засмеялся Бестфренд. — А ты знаешь, откуда у твоего деда в Америке появились богатые родственники?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Бестфренды не всегда были богачами. И Бестфрендами они были не всегда. В начале века они тоже носили фамилию Бирсави. Жили в нищете на окраине Смирны... пока однажды ночью к ним в дом не постучал хорошо одетый человек с младенцем на руках. Он умолял их взять девочку и бежать из Понта на пароходе, отплывающем рано утром в Афины: самих греков из города уже не выпускали. За это грек пообещал сделать их богатейшими людьми — и сдержал свое обещание. Бирсави покидали Смирну с чеком на очень крупную сумму. В рекомендательном письме владельцу крупнейшего швейцарского банка (где грек, принесший девочку, держал все свои зарубежные активы) Триандо-филиди — а это был именно он — назвал Бирсави «лучшим другом» — и в Европе, разбогатев, они сменили фамилию. Сначала они назвали себя Бестерфройнд, на немецкий манер, ну, а приехав в Америку, стали Бестфрендами. Так что я имею к Елене Три-андофилиди самое непосредственное отношение. Ее деду мы с тобой обязаны всем. Я не знаю, что тебя занесло той ночью в дом, где она умирала — полагаю, это была сама Судьба.

Но свое наследство она отдала в правильные руки.

— А теперь ты хочешь, чтобы я отдал его тебе?

— Да, — добродушно сказал Джордж. — Тебе эти оболы ни к чему. Отдай их мне — или продай. У меня есть маленькая слабость: я коллекционирую древние монеты. Ты же не откажешь дяде?

— Монеты были завязаны в шелковый платок с десятью заповедями на иврите. Узлы были очень плотными, спекшимися от времени и грязи... Сверток не развязывали несколько десятилетий. Скажи, откуда тебе известно, что там находились именно оболы?

— В этом как раз нет никакой тайны, — засмеялся Бестфренд. — Дед Елены принес монеты в небольшом сундучке — но Бир-сави решили, что сундучок могут по дороге украсть (так впоследствии и произошло), и завернули их в свиток с заповедями Моисея — такие свитки висели при входе в каждый еврейский дом. Отдай мне оболы, — ласково повторил он.

— Прости, дядя Джордж, — произнес я со вздохом сокрушения. — Рад бы, но не могу.

Они отданы мне на сохранение, я просто не имею права распоряжаться этими монетами.

Как и сундучком.

Лицо дяди изменилось до неузнаваемости, и я понял, что сболтнул лишнего.

— Он... тоже у тебя?! — голос его срывался от волнения; было видно, что ему трудно взять себя в руки.

— Случайное стечение обстоятельств, — уклончиво ответил я, готовясь к новой волне уговоров. Но, к моему удивлению, Бест-френд закрыл эту тему: он вдруг вспомнил о присутствующих Касси и Теде, стал задавать им вопросы, заинтересовался африканским проектом Теда (и даже пообещал сделать взнос); наговорил множество комплиментов Кассандре; я принимал лишь частичное участие в разговоре, ожидая, когда нам дадут понять, что можно идти. Но дядя отпускать нас не собирался: он распорядился подавать обед и пригласил нас разделить трапезу. Это, правда, было весьма кстати: с завтрака прошло порядочно времени, и мы успели нагулять аппетит. За обедом светская беседа продолжилась, не было и намека на то, что Джордж вновь заведет речь об оболах. Я уже расслабился, как вдруг почувствовал тошноту.

Сначала я решил, что во всем виноват плохо прожаренный ростбиф; но когда противно задрожал позвоночник, понял, что мясо тут не при чем. Кто-то снова попытался выбросить меня из границ моего личного времени. Я усилил первое внимание слева и сзади и полностью сосредоточился на осоз-навании.

Союзник источал мощный поток Силы: маг, нападавший на меня, был мне не страшен.

Однако я с удивлением заметил, что к ощущениям Силы прибавилось еще коечто. Опыт, пережитый у базилики святого Иосафата, не прошел для меня даром: я понял, что каким-то образом могу контролировать ситуацию извне — за пределами временного пузыря. Каким-то сущностным, надмирным видением я уловил образ пузыря, принадлежавший нападавшему магу, и прикоснулся к нему. В месте прикосновения пузырь вогнулся внутрь, и в этот же миг я услышал громкий хрип пополам с бульканьем.

Держась за горло, дядя свалился со стула и начал корчиться в припадке не то удушья, не то эпилепсии. Камарис среагировал быстро: разжал ему рот и влил несколько капель какогото пахучего вещества. Через минуту припадок кончился. Я подошел, чтобы помочь перенести дядю на диван — но при взгляде на меня его покрасневшее лицо исказилось гримасой такого ужаса, словно перед ним предстала сама смерть.

Он снова начал хрипеть. Камарис коротко и настойчиво попросил нас убраться.