В АВГУСТЕ 1911 ГОДАблагодаря содействию главы правительства П. А. Сто­лыпина в Москве состоялся первый общеземский съезд по народному образованию. 3 страница

Он был лучше, чище, благороднее всех своих соперников: нельзя даже и сравнивать(Г. С).

У него в политике, по-моему, много ошибок — коренных. Особенно печальна его церковная политика. Но в общем теперь, когда его уже безвозвратно нет, перед Рос­сией открывается какая-то черная тьма неизвестности и, вероятно, жестоких бедствий... Не справится, вероятно, никто с положением.

Туман неизвестности застлал и мой путь. Столыпин был единственный чело­век, который меня бы поддержал. Теперь меня ждет несомненное крушение. Если я вы­скочу из пучины с возможностью пропитания в семье, то буду обязан этим ему...» [105, с. 190-191]

Смерть Столыпина примиряла многих из его недавних противников и слева, и справа, с которыми в связи с описанными выше событиями решительный и непреклон­ный премьер был в натянутых отношениях.

В этом смысле весьма показательно «Слово в день погребения П. А. Столыпи­на» видного деятеля монархических организаций, председателя московского «Союза русского народа», издателя газеты «Русская земля», протоиерея И. И. Восторгова, речь которого и сейчас воспринимается удивительно современной:

«Умер смертью мученика П. А. Столыпин. Сегодня совершается его погребе­ние. Личность его так ярка, деятельность столь многообразна, историческая роль так ве­лика, смерть так неожиданна, удар для Царя и Родины столь тяжек,— что делать ему оцен­ку теперь, в первые дни после смерти, в первых заупокойных молениях, не только преж­девременно, но прямо невозможно...

Нам хотелось бы в настоящий день, когда опускают в могилу бездыханное тело благородного слуги Царя и России, не останавливаясь пока на личности безвременно по­чившего, посмотреть глубже на совершившееся событие и вскрыть общее его значение.

А значение это, в смысле выясняющихся опасностей в будущем, действительно таково, что вызывает на тяжкое раздумье, и если они не видятся и не сознаются, то тем, следовательно, тяжелее наше положение и тем страшнее угрожающие нам опасности.

В лице убитого П. А. Столыпина и его убийцы как бы сошлись и определились два взаимно исключающих себя мира, два миросозерцания, два рода и направления дея­тельности.

В лице убитого первого сановника государства представлен мир так называемый старый,— старый не в смысле застоя и неподвижности, омертвения и заскорузлости, но в смысле и в отношении вечных, нестареющих, и потому всегда юных и жизнеспособных начал и принципов жизни. Этот мир есть мир порядка; порядок же стоит прежде всего на вековечных и неизменных началах религии, как Богосознания, Богообщения и Богоправ-ления; на основах нравственности, как неизменного религиозно-этического устоя и опре­делителя жизни, и отсюда уже — на началах правды, долга, права, повиновения, обще­ственной организации, на почве взаимных уступок по духу любви и сознания долга, и в конце концов, в завершении процесса внешнего строительства жизни,— на почве государ­ственности, как средства к служению Царству Божьему. Бесконечно развитие этих начал, и их никогда не изжить человечеству, ибо бесконечен сам идеал его религиозно-нравст­венного развития: „Будьте совершенны, якоже Отец наш Небесный совершенен есть..."

А в лице убийцы, этого почти мальчика, неуравновешенного, служившего то од­ним, то другим, то государству, то революции, мы видим другой, противоположный мир. Исчадья этого мира называют его новым, но он не нов, он старее мира: он представлен нам в образе сатаны, некогда восставшего на Бога и доныне злобствующего в борьбе, по-видимому, часто успешной, но на самом деле бессильной и бесплодной.

Этот мир не знает Бога; этот мир не знает вечных устоев нравственности и со­знания долга; этот мир есть царство откровенного эгоизма. Не важно, как он называет­ся: либерализм, прогрессивность или социализм того и другого вида. Нужно смотреть на его основные принципы, на те начала, которыми он живет, и на тот конец, к которому он неизбежно приходит. Конец же тот есть хаос, беспорядок и анархия. Социализм, ны­нешний идол передовых людей, точно так же вырождается неизбежно в анархизм, хотя по воззрениям на личность человека они противоположны. В психологии греха одна крайность нередко переходит в другую, потому что общее их начало — грех и богоборче­ство, эгоизм и гордыня — одно и то же. То обстоятельство, что убийца почившего мини­стра был социалист-революционер, не колеблет нашей точки зрения. Наоборот, то об­стоятельство, что он принадлежал к какой-то автономной организации революционного социализма, указывает на анархическое в самом социализме разложение и той сатанин­ской дисциплины, которой доселе отличались социалистические революционные орга­низации.

Не забудьте, что в числе таких теоретиков анархизма занимают видное место русские, Бакунин и Кропоткин, а религиозное, самое страшное оправдание анархизму дал русский граф Л. Толстой.

Пред нами, видите — два мира. Может ли быть между ними хоть что-либо об­щее? Возможен ли хоть какой-либо союз, мыслимо ли хоть какое соглашение? Они про­тивостоят один другому, как огонь и вода, они взаимно исключают друг друга. Мир анар­хизма растет, движется, будет иметь, иногда, как диавол, временный успех, иногда, как в наши дни и над бездыханным телом П. А. Столыпина, будет иметь и победу. Но это есть видимое и непрочное торжество зла: зло все-таки в конце концов погибнет.

Не ясно ли, как ошибаются те, которые надеются путем уступок и позорного подчинения этому „новому" миру достигнуть умиротворения жизни общественной и го­сударственной? Не ясно ли, что с этим вражеским станом зла и насилия возможна толь­ко борьба на жизнь и смерть, борьба беспощадная и непримиримая? Не ясно ли, что со­чувствующие тем направлениям мысли и жизни, из которых с неумолимой последова­тельностью вытекают в конце концов анархические учения и действия, и сами, в сущно­сти, являются слугами анархии и зла, хотя бы они делали это, по их словам и намерени­ям, из-за сохранения порядка и добра? А таковы все виды либерализма и прогрессивно­сти, начиная от самых мирных непротивленцев и до последователей либерального ради­кализма.

Такие преступления, как убийство П. А. Столыпина, яснее пред нами ставят ро­ковое соотношение двух мировоззрений, заставляют вдумываться в них и определять к ним свое отношение.

Поминая заупокойного молитвою безвременно погибшего славной смертью му­ченика Петра Аркадьевича Столыпина, будем помнить и то, за что он боролся, что он от­стаивал, чему отдал труд жизни и богатые дарования своего духа. Он показал нам пример твердости в защите вековечных устоев жизни в Боге, осознании его закона и нравствен­ного долга. Умирая с крестным знамением, ограждающим Царя, с заявлением, что он ра­достно отдает за Царя и Россию свою жизнь, с молитвой, благословениями горячо люби­мой жене и семье, в общении с Церковью и со Христом во Святых Тайнах, он явился не побежденным, а победителем, ибо умер, как жил, верный своим убеждениям. На его ме­сто станут другие, может быть, тоже обреченные смерти по постановлениям извергов и палачей революции, но кровавые насилия все равно не уничтожат того мира порядка, ко­торому служил почивший.

Нет общения света и тьмы, нет общения у Христа и велиара, говорит нам Сло­во Божие. И в этом столь кратко и, по-видимому, спокойно выраженном наставлении зву­чит для нас и призыв к борьбе против тьмы и зла, и обетование победы. Павшим бор­цам — вечная память в очах Божиих, в молитве Церкви, в родах родов земнородных, а жи­вым — призыв бодрости, надежды и готовности стоять за свет и добро даже до крови и смерти. Аминь» [53, с. 191—193].

Потрясение, вызванное смертью Столыпина, позволило многим раскрыть гла­за на его значение в российской общественной жизни и русской истории. Подавляющее большинство «правых» выражают соболезнование близким, с сочувствием отзываются на постигшую Россию трагедию.

М. Меньшиков, недавний жесткий и проницательный оппонент премьер-мини­стра, пишет сентябрьский цикл проникновенных статей в «Новом времени», в которых выражает смятение, высказывает самые сокровенные мысли, не отрешаясь вместе с тем от некоторых своих принципиальных притязаний к покойному:

«<...> На многочисленные вопросы: что же делать? как отвечать на нестерпимое злодеяние? — я затрудняюсь дать совет. На живых остается нравственный долг по отноше­нию к мертвым: не сдавать позиций, какие они занимают. В наследство Родине Столыпин оставил завет бесстрашия. „Не запугаете!" — вот чем должна отвечать Россия злодеям. Бы­ло бы величайшим лицемерием служить панихиды и возлагать венки на могилу убитого, и тем ограничиться. Не дать врагам России подлого торжества, не позволить им слишком уж шумно праздновать победу, не оказать ни тени малодушия, которое в данном случае бы­ло бы преступным. Русским, не отрекшимся от России, следует на все это хищное кар­канье воронья, дождавшегося трупа, ответить одним решением: постоять за Россию.

Смерть Столыпина должна служить сигналом к поражению не России, а врагов ее. Никакая внутренняя политика отныне более невозможна, кроме героической. Не

скрою печального обстоятельства, что, судя по многим откликам из общества, самая серьезная тревога,— это как бы правительство не сдалось без боя, как бы оно не испуга­лось подпольных громов.

В те часы, когда умирал страдалец за Россию, я получил из-за границы от боль­ного А. С. Суворина письмо, где он пишет о Столыпине: „Мне его страшно жаль. Это ог­ромная потеря для России. Заместители найдутся, конечно, но как бы они не стали про­валивать национальную политику, к которой Столыпин все более и более привязывался, и крепче держался за нее... Для левых это торжество, для революции — превосходное средство развиться и подчинить себе все радикальное стадо. Может быть, еще Милюков и его братия выплывут на первые места. У нас это возможно..."

Неужели все это правда, что у нас „все возможно"?» [85].

«<...> По политической наружности Столыпин был человек мужественный, не­преклонный, неспособный к сдаче, но пристально по обязанности публициста следя за его политикой, я чувствовал часто ничем не объяснимую его доверчивость, непонятную нерешительность, причем множество драгоценного времени упускалось невозвратно. После адского покушения на Аптекарском острове, кажется, уже ясно было, с какою си­лою Столыпин борется. Но и тут его связывали странные колебания. Арестовываемые злодеи, покушавшиеся на его жизнь, щадились, надзор за ними был так плох, что они один за другим бежали с каторги. Симулируя сумасшествие, бежала Рагозинникова, впос­ледствии убившая начальника тюремного управления Максимовского. Бежала из Якут­ской области Роза Рабинович, бежала Лея Лапина; избежала ареста Фейга Элькина и т. д. Перечитайте ужасную летопись покушений и заговоров на жизнь Столыпина, напечатан­ную... в «Новом времени». Возмущенное русское общество не один раз требовало дикта­туры, и даже сам Столыпин в одной из речей соглашался, что к диктатуре прибегнуть придется, но на слишком крутую борьбу у него не хватало сил. Не в осуждение говорится это убитому страдальцу,— он поистине все отдал Родине, включая жизнь свою,— но к чис­лу коренных и глубоких причин его гибели следует отнести недостаток тех грозных свойств, которые необходимы для победы.

Постепенно правея — от левого октябризма к правому национализму,— Столы­пин, к чести его, оставался твердым сторонником конституции. Совершенно неизвест­но, какую эволюцию пережил бы этот быстро правевший конституционалист,— может быть, из него выработался бы „наш Бисмарк" — но я лично, признаюсь, мало питал на это надежды. Великие характеры не делаются, а рождаются. П. А. Столыпин едва ли сделал­ся бы железным князем. Он был слишком культурен и мягок для металлических импуль­сов сильной власти» [84].

«Много таинственных, почти чудесных сопоставлений напрашивается в том убийстве, которое оплакивает теперь Россия. Это не просто смерть, а по воле рока, окру­женная глубоко драматическими особенностями. Пуля, направленная в „спасителя Рос­сии" (каким часто звали Столыпина), попала прежде всего в крест Христов, в крест име­ни святого Владимира, сделавшего Россию христианской. Судьба как бы хотела подчерк­нуть этим действительную цель ополчившегося на Россию христоненавистнического племени. Не в Столыпине вовсе тут дело, а в крещеной Руси, на страже которой он сто­ял. Еврейская пуля ранила крест Христов и омыла его еще раз христианской кровью. Не совершилось чуда, крест не спас от смерти крестоносца, но ведь и Христу крест дан был не для защиты от смерти, а именно для страданий смертных. Если не распятый на кре­сте, то убитый под крестом Столыпин, как мученик, встретил смерть свою за Россию.

То, что это был крест не другого ордена, а именно святого Владимира, и то, что злодейство совершено в городе, где крестилась Русь, дает мистическое сближение наших мрачных дней с восходящей зарей истории. И тогда, более тысячи лет назад, христианство

находилось в тяжкой борьбе с ненавидящим его отрицанием, и тогда „жиды козар-стии" приходили к Владимиру и навязывали ему свою веру. Как Рюрикович по матери (и вероятно, по некоторым другим предкам), Столыпин принадлежал к потомству св. Вла­димира. Он пролил кровь свою за Престол и Родину на той самой почве, которую прихо­дилось отстаивать от нехристей еще св. Ольге, бабке Владимира, той самой Ольге, на от­крытие первого памятника которой приехал Столыпин. Может быть, смутной памятью рода, вместившего в себя всю русскую историю, объясняется предсмертное желание Сто­лыпина быть похороненным в Киеве; пожалуй, это наилучшее для него место — на лоне „матери городов русских", в том стольном городе, где царствовали его предки.

История, как жизнь, повторяется. И тысячу лет назад Святая Русь нуждалась в „богатырской заставе" и теперь нуждается. В сущности, те же враждебные племена, что тогда терзали Русь, терзают ее и теперь. Та же „чудь белоглазая" в лице „государства", что собственными руками мы создали под Петербургом. Те же половцы и печенеги в лице кавказских разбойников. Та же жидовская Хазария... Что было тогда, то и теперь.

Столыпин похищен у нас и спрятан туда, откуда нет возврата. Вне всякой мес­ти, мне кажется, необходимо усилить надзор над Россией и вновь осмотреть запоры. Орудующей гигантской шайке, экспроприирующей всеми способами все, чем Россия бы­ла могуча, должен быть положен предел. У нас, у потомства великого народа, отнимают постепенно все виды труда народного, все капиталы, земли, промышленность, торгов­лю, свободные профессии, школу, литературу, печать, искусство. Нас делают неоплатны­ми должниками иностранных евреев, в качестве плательщиков все растущего государст­венного долга. У нас постепенно путем внушений и подлогов отнимают древнее, нажи­тое тысячелетием христианства миросозерцание. У нас системой нравственного соблаз­на и террора отнимают веру и патриотизм, отнимают совесть и здравый смысл. Нако­нец, систематическими убийствами отнимают лучших людей России, наиболее отваж­ных ее вождей.

Мне кажется, дольше нельзя медлить с обороной. Нельзя великому народу отка­зываться от элементарной необходимости — иметь национальную власть. Это вовсе не прихоть и не роскошь,— это требование глубоко биологическое, связанное с индивиду­альностью нации. Только при национальной власти народ свободен, ибо сам владеет со­бой. Русский народ, член арийской семьи, слишком благороден, чтобы терпеть какое бы то ни было рабство, но ведь всякое подчинение инородной воле есть уже рабство. В века действительно национального правительства Россия ширилась и разрасталась в океане земли; даже жестокие формы быта, как тирания Грозного или извращения крепостного права, казались терпимыми, ибо были в стиле народной совести и воли. Только в послед­нее столетие правительство у нас теряет национальный характер; вместе с тем начинает сдавать державное величие нашей Империи. Я множество раз писал, до какой степени вредно в национальном смысле переполнение нашей знати и интеллигенции плохо обру­севшими немцами, поляками, шведами, греками, французами, молдаванами, грузинами и пр., и пр., я доказывал, как в черные дни нашей истории народу трудно положиться на крепость духа вот такой, разношерстной аристократии. Особенно опасны примеси тех инородцев, которые исторически воспитаны во вражде к России. <...>» [87]

«Торжественная панихида в Казанском соборе. Народу — не протолкнуться. Все национальные организации Петербурга налицо. Священники в митрах, огромный хор певчих, и регент крайне старательно, точно распутывает паутину, машет рукой. У меня точно свинец на сердце и черные мысли. Что мне Столыпин? Ни сват, ни брат,— я даже не знал его лично,— но давно-давно никого не было так жаль потерять, как его. Вместо то­го чтобы молиться „об упокоении раба Божия боярина Петра", кажется, все мы стояли в соборе, наполненные холодом и мраком ужасного события. Меня почти возмущала эта

торжественная обстановка, золотые ризы, синий дым кадильный, разученные певчими до тонкости „со святыми упокой" и чудные сами по себе, но слишком уж заученные мо­литвы.

Вот как, думал я, мы, русские, реагируем на удар, может быть смертельный. Нас, что называется, обезглавили, взяли, может быть, не самого сильного, но самого благород­ного и, главное,— признанного вождя. Как мы оправимся от этого удара — еще неизвест­но, но что же мы делаем? Сейчас же становимся в заученную позу, делаем заученные жес­ты, говорим тысячу лет произносимые в подобных случаях слова... Ни капли творчества! Ни искры индивидуального, особенного отношения к событию, сообразного с его исклю­чительной природой. Убили человека, и мы сейчас же: „Ве-е-е-чная па-а-мять!" Венки, те­леграммы вдове, десять рублей на памятник. Тут все уже навсегда заранее придумано и проделывается почти автоматически. Не есть ли это признак одолевающей общество смерти? Та, противная сторона действует неожиданно, та бросает бомбы, мечет пули, кле­вещет и лжет в газетах, позволяет себе роскошь хоть и преступной, но все же изобрета­тельности, а мы отмахиваемся кадильным дымом. „Они нас минами, а мы их иконами",— как говорил Драгомиров о японской войне. Что же все это значит? Не значит ли, что они свежее нас, чувствительнее, предприимчивее, наконец живее? Заученные рефлексы не суть ли рефлексы мертвые, уже несообразованные с природой импульсов?

Такие черные думы меня одолевали под заунывные напевы панихиды. „Но чего же ты хочешь? — спрашивал я сам себя.— Погрома, что ль?" Это был бы действительно живой рефлекс, вполне варварский по свежести, из каменного века. В огромной толпе, наполняющей собор, в двухмиллионном Петербурге, в 160-миллионной России, навер­ное, подавляющее большинство хотело бы погрома. Считайте, что это глухой отзвук ког­да-то живых, докультурных рефлексов. Если что сдерживает русский народ,— то это куль-тгра. Не казаки и не солдаты, сдерживает народ культурное воображение, культурная со­весть. Из-за кучи еврейских бунтарей, которые рано или поздно попадут на виселицу,— можно ли наказывать массу безвинных людей, очень далеких от политики, хотя бы и очень несимпатичных? Конечно, нет, отвечает искренне каждый русский, хотя бы глубо­кий черносотенец. Христианская совесть стоит на страже воли,— она, эта совесть, воспи­танная в веках, а вовсе не войска и не казаки, оберегает евреев от погрома.

Погасив свечу на панихиде, я почувствовал, что нами ровно ничего не сделано в ответ на страшные события и что вся эта огромная толпа пришла сюда и ушла совсем напрасно. Я почувствовал, что общество, которому остались в виде реакции на жизнь од­ни молебны и панихиды, не живое общество, а как бы подземный мир, населенный теня­ми» [83].

«<...> Выздоровевший от раны П. А. Столыпин всего вероятнее удалился бы, как предполагалось еще до покушения, с верхов политики. Ему угрожало постепенное забвение: в глазах истории он не был бы обведен огненною чертою славы.

Злодейская пуля в этом особенном отношении довершила героический образ покойного и увековечила его в потомстве. Революционеры торжествуют триумф свой: они повалили колосса. Но именно падение колосса закрепляет память о его величии и, наводя ужас, заставляет скорее преувеличивать его размеры. Никогда при жизни Столы­пин не жил с такой великой, возбуждающей дух России энергией, как теперь. Одно имя Столыпин" говорит теперь больше блестящих речей его. Один его страдальческий об­раз проповедует победительнее всех его распоряжений. Именно теперь он начинает жить, как большое историческое лицо. Постепенно идолизируясь, обрастая легендами, посмертная знаменитость входит в основной капитал нации, в дух народный.

Из всех политических партий со смертью Столыпина наиболее осиротевшею может считать себя, мне кажется, наша партия, национальная. В последние годы Столыпин

примыкал всего теснее именно к ней, довольно существенно разойдясь с октябриста­ми. То, что Столыпин примкнул к национальной партии только в последние годы, объ­ясняется просто: сама партия возникла лишь в последние годы: слишком ретроградный пошиб крайне правых организаций не мог удовлетворить человека высокой культуры, каким был Столыпин, с его образованностью, с его мировым кругозором. Вначале он ис­кренне сошелся с октябристами, но, сколько я понимаю, его оттолкнул именно недоста­ток патриотизма этой партии. Родина есть прежде всего родина, мать родная, и какие бы ни безобразили ее недостатки, все-таки это существо дорогое и священное для нас, кото­рому подобает мистическое поклонение. С древней иконы снимают паутину, смывают пыль и копоть, но все-таки любят просветленный лик ее и, молясь, зажигают лампаду пе­ред ним. Этого идеализма, может быть, иррационального, недостает октябристской пар­тии: очень уж она стоит за уравнение России с инородными претензиями, за равнопра­вие с нею всех, кому не лень требовать равноправия. Но ведь равенство в данном случае является несправедливым принижением более высокой стороны. Нельзя уравнять род­ную мать свою ни с какою, самой почтенной, женщиной на свете, не оскорбляя мистиче­ского источника своей жизни.

Мне кажется, что вышедший из очень либеральной школы (гимназии и уни­верситета) Столыпин был слишком умен и возвышен, чтобы удовлетвориться масо­нскими, по существу, мертвыми схемами. Что ни толкуйте, сколько ни спорьте, при­рода выше рассуждений, а в себе самом Столыпин чувствовал, что господа освободи­тели тянут Мать-Россию с пьедестала, а не на пьедестал. Как человеку с душой и серд­цем, ему хотелось видеть Россию великой и безупречной, но прежде всего великой» [86].

Было бы неверно представить общественную реакцию на кончину Столыпина лишь откликами, приведенными выше. Были, разумеется, другие люди и целые группы, которые совершенно иначе восприняли известие о смерти премьера. Вот что пишет по этому поводу в эмиграции русский писатель В. Иванов:

«Отлично помню этот осенний серый дождливый петербургский день, когда в ресторане Кутецкого на Васильевском острове за 40-копеечным обедом я прочел теле­грамму, что убит в Киеве председатель Совета министров П. А. Столыпин. Бросив обед, я выскочил на Средний проспект, по осеннему оживленный и мокрый. Все было по-обычному, и в то же время я ясно почувствовал, что случилось что-такое непоправимое, чего я не мог понять.

А другие, оказывается, понимали. Видный эмигрантский писатель настояще­го времени И. Ф. Наживин сознается теперь, что он „плясал, услыхав про смерть Сто­лыпина", так он был ей рад! Уж поистине Бог отымает разум у тех, кого хочет наказать» [80, с. 43].

Приведем еще две наиболее характерные литературные эпитафии. Вот, напри­мер, как отозвалась на это событие «Правда» — «еврейская газета, издающаяся в Нью-Йорке на жаргоне»:

«Мы надеемся, что пуля, угодившая в Столыпина, верно попала в цель, что она выполнила свое назначение, что мудрая пуля освободила Россию от ее несчастья, мир — от гнусного создания, человечество от великого позора. Мы не боимся и нас не пугает возможность, что человек, стрелявший в не человека (изверга),— еврей; что рука, вновь поднявшая в России знамя борьбы, знамя свободы, это — еврейская рука. Еврейская кровь добровольно была принесена на алтарь справедливости для того, чтобы смыть ев­рейскую кровь, которую убитый проливал и проливает ежедневно не ручьями, а морями. В России не найдется не только ни одной партии, которая стала бы оплакивать смерть Столыпина, нет ни одного лица, за исключением его собственной семьи, которое пролило

бы хотя одну настоящую и искреннюю слезу у холодного тела николаевского минист­ра. Мы не знаем ни одного русского, который был бы так ненавидим каждым классом, каждой партией, всяким оттенком российского общества. Почему? Потому что у Столы­пина не было партии, которой бы он служил; у него не было идеи, принципа, за который бы он боролся; у него не было веры, в которую бы он верил, у него не было Бога, которо­му бы он служил. Политическая программа премьера Столыпина, его вера в его деятель­ность имели только одну цель, одну задачу. Советник Николая не может быть минист­ром, он должен быть лакеем; доверенное лицо русского деспота не может быть канцле­ром, оно должно быть палачом. И Столыпин порешил жить и умереть Николаевским ла­кеем, Николаевским вешателем!» [63, с. 27]

Примечателен также отклик Ульянова-Ленина, опубликовавшего в октябрь­ском выпуске центрального партийного органа «Социал-демократ» статью «Столыпин и революция»:

«Умерщвление обер-вешателя Столыпина совпало с тем моментом, когда це­лый ряд признаков стал свидетельствовать об окончании первой полосы в истории рус­ской контрреволюции. Поэтому событие 1-го сентября, очень маловажное само по себе, вновь ставит на очередь вопрос первой важности о содержании и значении нашей контрреволюции...

Столыпин был главой правительства контрреволюции около пяти лет, с 1906 по 1911 г. Это — действительно своеобразный и богатый поучительными событиями пе­риод...

Политическая биография Столыпина есть точное отражение и выражение ус­ловий жизни царской монархии. Столыпин не мог поступить иначе, чем он поступал, при том положении, в котором оказалась при революции монархия...

Погромщик Столыпин подготовил себя к министерской должности именно так, как только и могли готовиться царские губернаторы: истязанием крестьян, устрой­ством погромов, умением прикрывать эту азиатскую „практику" — лоском и фразой, по­зой и жестами, подделанными под „европейские"» [30, т. 20, с. 323—333].

КАК ГОВОРИЛОСЬ,смерть Столыпина вызвала в народе стремление увеко­вечить память о нем. Эту идею поддержал и монарх, начертавший на журнале Совета Ми­нистров: «Преклонимся ж пред этой редкой, удивительной, героической кончиной Пет­ра Аркадьевича Столыпина и принесем свою посильную лепту на дело любви и почита­ния его светлой памяти, на сооружение памятника — достойнейшему» [54, с. 85].

Крест из черного мрамора был вскоре установлен над местом захоронения П. А. Столыпина, в близости от могилы других героев-мучеников — Искры и Кочубея (фо­то 103). Дело было за памятником.

Пожертвования на него «потекли столь обильно, что в три дня в одном Киеве была собрана сумма, которая могла покрыть расходы на памятник,— так обаятельна бы­ла память Столыпина. Местом постановки памятника была избрана площадь возле Го­родской Думы, на Крещатике, а исполнение его поручено итальянскому скульптору Кси-менесу, бывшему в Киеве» [7, с. 136].

Скульптор, ранее лишь однажды видевший премьер-министра России, был по­ражен его благородной и мужественной внешностью, словно созданной для ваятеля. Ксименес увлеченно взялся за срочное дело и 1 сентября 1912 года, через год после смер­ти П. А. Столыпина, памятник был открыт в торжественной обстановке среди съехав­шихся со всех концов России почитателей реформатора и его родственников. Столыпин был изображен как бы говорящим с думской кафедры, на камне высечены сказанные им слова, ставшие пророческими:

Фото 103. Крест над местом захоронения Фото 104. Памятник П.А. Столыпину в Киеве

«Вам нужны великие потрясения — нам нужна Великая Россия!»*

На фронтальной стороне памятника были также слова «Петру Аркадьевичу СТОЛЫПИНУ — Русские люди»,на других — фразы знаменитого реформатора: «Не за­пугаете!» и «Твердо верю, что затеплившийся на западе России свет русской нацио­нальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию»(фото 104).

*Эта знаменитая фраза также украшала оборотную сторону медали, выпущенной по случаю откры­тия памятника Столыпину в Киеве. На лицевой ее стороне был выбит профиль знаменитого пре­мьер-министра России.

Глава XVI

Убийца. Расследование

Д. Богров. Допросы. Суд. Письмо родителям. Казнь. Слухи. Расследование и выводы сен­атора Трусевича. Следствие и показания генерала Курлова. Мемуары. Показания Ку-лябко. Обвинение. Прекращение дела. Объяснение Императора. Допросы в 1911 г. Некий Валентинов. Версии убийства Столыпина.

СХВАЧЕННЫЙ ПОСЛЕ ВЫСТРЕЛОВнеизвестный, пытавшийся скрыться бегством, был едва вырван из рук публики. Преступником оказался помощник присяжно­го поверенного Дмитрий Богров — сын богатого киевского домовладельца. По материа­лам следствия имя преступника — Мордко Гершович Богров, иудейского вероисповеда­ния. Это обстоятельство и стало причиной возникших в Киеве крайне возбужденных на­строений в среде правых и националистов, а также паники в еврейской среде, ожидав­шей погромов (фото 105—107).