В АВГУСТЕ 1911 ГОДАблагодаря содействию главы правительства П. А. Сто­лыпина в Москве состоялся первый общеземский съезд по народному образованию. 5 страница

4 сентября 1911г. допросы продолжил жандармский подполковник Иванов. Богров показал следующее:

«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. Относительно причин, побудив­ших Кулябко выдать мне билет, показываю следующее: я сообщил Кулябко, что ночевав­ший у меня „Николай Яковлевич" собирается в 9 ч. вечера выйти для встречи с „Ниной Александровной" куда-то в окрестности Владимирского Собора и просил инструкций, как мне поступить в случае, если кто-либо из этой компании даст мне какое-нибудь пору­чение. Кулябко категорически воспретил мне исполнять какое бы то ни было поручение. Тогда я заявил, что при таких условиях я должен быть изолирован от компании бомби-стов, иначе возбужу подозрение их, и что лучше всего для этой цели выдать мне билет в театр, ибо, показав этот билет „Николаю Яковлевичу" и другим, я смогу принять на себя исполнение роли наблюдателя за Столыпиным и неправильно данным сигналом испор­тить их предприятие. Билет я получил в 8 ч. вечера через филера „Самсона Ивановича"

на углу Бибиковского бульвара и Пушкинской улицы, куда я вышел, встревоженный дол­гим неполучением билета. Я прилагал все усилия к тому, чтобы достать билет в театр на 1-е сентября именно потому, что полагал, что более мне не представится удобного случая для встречи с Столыпиным, ибо мой обман должен был быть выяснен в самом непродол­жительном времени охранным отделением. План покушения мною разработан не был. Я был уверен, что, находясь в театре, смогу улучить момент для того, чтобы приблизиться к министру. При разговоре 1-го сентября я просил Кулябко дать мне место поближе к креслу Столыпина, но он и Веригин ответили мне, что в первых рядах будут сидеть толь­ко генералы и потому мне сидеть там неудобно. Вообще Кулябко обращал внимание, что я очень взволнован, но приписывал это волнение тому, что я неожиданно попал в центр заговора: вместе с тем он мог бы обратить внимание на то, что держал я себя весьма не конспиративно, приходил днем в охранное отделение, телефонировал туда из своей квартиры, посылал туда посыльного и т. п., ходил в Европейскую гостиницу и, наконец, решался открыто посещать такие места, как Купеческое и театр, куда, как лицо неблаго­надежное, билетов получить не мог бы. Билет в Купеческое был мною получен от Куляб­ко, без всякой особой мотивировки. Я по телеграфу часов в 6 вечера просил его выдать мне билет, и он предложил прислать за ним посыльного.

По возвращении из Потоков меня посещали несколько раз: Владимир Абрамо­вич Скловский, мой товарищ по гимназии и по университету, который, однако, о моих планах совершенно осведомлен не был, пом. прис. поверенного Лев Леонтьевич Фельд-зер, с которым я встречался ежедневно в кабинете прис. пов. Александра Соломоновича Гольденвейзера, который находится за границей; студент Киевского университета Саму­ил Леонтьевич Фельдзер, мой товарищ по гимназии, заходил ко мне только один раз, возвращаясь от доктора. Я категорически утверждаю, что все эти лица не имели ни ма­лейшего понятия о моих планах. Сведения, которые я давал Кулябко, им не записыва­лись, и письменный след о них сохранился лишь в одной записке, которую я посылал ему 31 августа из охранного отделения в квартиру. Подлинный подписали: Дмитрий Богров. Подполковник Иванов» [56, с. 156—157].

10 сентября 1911 г. на очередном допросе у жандармского полковника Иванова Богров показал:

«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. В предъявленной мне фотографи­ческой карточке (предъявлена фотографическая карточка Петра Лятковского) я при­знаю того человека, который явился ко мне в первых числах марта сего года и сообщил мне, что в Лукьяновской тюрьме, из которой он вышел в феврале месяце, существует сильное раздражение против меня.

Еще раньше в 1908 г., приблизительно в мае месяце, отбывающие наказание за участие в анархической группе Наум Тыш, „Филипп" и несколько других лиц возбудили против меня обвинение в провокации. Обвинение это, однако, окончилось ничем, и до­верие ко мне было восстановлено. Однако в 1910 году, приблизительно в сентябре или октябре месяце, в тюрьму поступили новые сведения, а именно письмо от некоего „Ни­колая", настоящее имя которого Рафаэль Черный, в котором он обвинял меня в растра­те партийных денег, а также письмо из Парижа с запросом о некоторых обстоятельствах в моей деятельности. Ввиду этого в Лукьяновской тюрьме вновь был возбужден и решен в утвердительном смысле вопрос о моем сотрудничестве в охранном отделении.

П. Лятковский был уполномочен находящимися в тюрьме анархистами рас­спросить меня о деньгах и вообще сообщить мне свои впечатления. После разговора с Лятковским, уехавшим через несколько дней домой, на Кавказ, я в течение двух месяцев не имел никаких сведений и свиданий с кем-либо из анархистов. Лятковский приходил ко мне один раз, был одет в студенческую форму. Дверь ему, насколько помню, открывала

горничная и впустила его в мою комнату, находящуюся направо от главной передней. Разговор с Лятковским велся в миролюбивой форме, и, уходя от меня, он взял у меня две книги (помню, что часть журнала „Былое"). Приблизительно числа 6—7 мая месяца ко мне явилось два человека, из которых одного я знал по Парижу, как анархиста, состояв­шего в группе „Буревестник". Имени и клички я его не помнил, но он назвался „Василий". Что касается второго из моих посетителей, то о нем я никакого понятия не имел, но он говорил, что также меня знает из Парижа. Не назывался он мне никак.

„Василий" и неизвестный заявили мне, что они присланы из Парижа, в качест­ве членов „революционной комиссии", имеющей целью объехать те города России, в ко­торых была, но прекратилась революционная работа, отчасти в целях выяснения остав­шихся на местах сил, спрятанных материалов (шифра, револьверов), отчасти же для вы­яснения причины провалов организаций. От меня лично они требуют отчета в деньгах, которые находились у меня на руках в течение 1908 г., при этом они представили мне мой отчет в 2000 руб., помещенный в № 4 «Бунтаря», копию подробного ответа, прислан­ного мною в 1908 г. в Париж Иуде Гросману, и указывали на погрешности его, доходив­шие по собранным ими справкам до 520 рублей. Я оспаривал правильность их счетов и сначала пришел с ними к соглашению, по которому должен был уплатить им 260 рублей. Деньги я должен был доставить через два дня, но к условленному сроку явился один „Ва­силий" и заявил, что они „ревизионная комиссия" на прежнее решение не согласны и что требуют все деньги сполна. Я попросил еще три дня срока и потом внес „Василию" все требуемые от меня деньги.

Деньги я получил от родителей, причем в первый раз от матери моей 150 руб­лей, а через два дня от отца 210 рублей, 160 рублей были у меня. Обстоятельства эти мои родители могут подтвердить. «Василий» — светлый шатен, низкого роста, слабого сложе­ния, лет 24—26, маленькая бородка и усы. Другой неизвестный, по-видимому еврей, чрез­вычайно маленький брюнет, без усов и бороды, лет 20—21. Расписки я у них о вручении мною денег не взял, а вместо того написал вместе с „Василием" письмо Гросману в Па­риж, где подтверждал вторичную уплату мною уже раз истраченных на партийные цели денег. Всего я виделся с членами „ревизионной комиссии" три раза, из коих два раза у се­бя дома, а один раз в центральной молочной на Крещатике. После этого я считал мои партийные счеты окончательно законченными, но в конце июля месяца в Потоки мне было переслано заказное письмо из Парижа; письмо это было адресовано мне в Киев. Пе­ресылал его, должно быть, швейцар. Письмо это было написано Максимом Раевским, "Томом" и еще, кажется, Василием Железным, а также Аскаровым. Все эти лица состоя­ли членами парижской группы „Буревестник".

В письме этом, написанном в явно враждебном тоне, от меня требовались отве­ты на целый ряд вопросов о моей прежней деятельности, а именно: 1) передавал ли я при подготовлявшемся побеге из Лукьяновской тюрьмы Н. Тыша и „Филиппа", который ор­ганизовала Роза Сельская, телеграмму в тюрьму для вызова означенных лиц к следовате­лю; 2) был ли известен кому-либо, кроме меня, адрес „Николая" в Варшаве; 3) каковы бы­ли мои отношения к борисоглебским максималистам, почему я сам не ездил в Борисог-лебск и кто та „Роза", которую я посылал в Воронеж за литературой. На это письмо я не ответил непосредственно написавшим его, а вновь написал Гросману о том, чтобы он пе­редал „Буревестникам", что подобными письмами они меня могут легко провалить, если такое письмо попадет в руки полиции, и что я, отстранившись от всяких партийных дел, ни в какую переписку вступать не желаю. После этого письма 16 августа ко мне на квар­тиру явился известный мне еще в 1907—1908 гг. „Степа". Последний был в Киеве в 1908 г. летом. Он бежал с каторги, куда был сослан по приговору екатеринославского суда за убийство офицера. Преступление его, насколько помню, было совершено в следующей

обстановке: „Степа" направился на какой-то террористический акт или на экспроприа­цию и был вооружен браунингом. На улице его внимание обратил на себя офицер, бра­нивший солдата, не отдавшего ему чести. „Степа" выхватил браунинг и ранил или убил офицера, затем был арестован и приговорен к каторжным работам на 8 или 10 лет.

В Киеве он был на пути за границу, причем со мной встретился только для то­го, чтобы я ему помог деньгами. Я дал ему денег (8 рублей) и адрес в Черкассы, куда он и отправился. После этого „Степу" я видал в 1909 г. в Париже в русской столовой. Он гово­рил мне, что работает на заводе, но собирается эмигрировать в Америку. При его появ­лении 16 августа „Степа" был одет очень прилично, вообще настолько изменил свою внешность, что я его совершенно не узнал. Открыл я ему двери сам, ибо в это время жил уже в двух комнатах, имеющих отдельный парадный ход. Приметы „Степы": высокого ро­ста, лет 26—29, темный шатен, усы, падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. „Степа" заявил мне, что моя провокация безусловно и оконча­тельно установлена, что сомнения, которые были раньше из-за того, что многое припи­сывалось убитому в Женеве в 1908 г. провокатору Нейдорфу (кличка „Бегемот", настоя­щая фамилия, кажется, Левин из г. Минска), теперь рассеялись и что решено о всех со­бранных фактах довести до сведения общества, разослав объявления об этом во все те места, в которых я бываю, как, например, суд, комитет присяжных поверенных и т. п., вместе с тем, конечно, мне в ближайшем будущем угрожает смерть от кого-то из членов организации. Объявления эти будут разосланы в самом ближайшем будущем.

Когда я стал оспаривать достоверность парижских сведений и компетентность партийного суда, „Степа" заявил мне, что реабилитировать себя я могу только одним способом, а именно — путем совершения какого-либо террористического акта, при­чем намекал мне, что наиболее желательным фактом является убийство начальника охранного отделения П. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею „бо­гатый выбор". На этом мы расстались, причем последний срок им был дан мне 5-го сентября(Г. С).

После этого разговора я, потеряв совершенно голову, из опасения, что вся моя деятельность в охранном отделении будет раскрыта, решил совершить покушение на жизнь Кулябко. Для того чтобы увидеться с ним, я по телефону передал, что у меня име­ются важные сведения, и приготовил в общих чертах рассказ о „Николае Яковлевиче".

Но, будучи встречен Кулябко очень радушно, я не привел своего плана в испол­нение, а вместо этого в течение получаса рассказывал ему и приглашенным им Спиридо-вичу и Веригину вымышленные сведения.

Уйдя от Кулябко, я опять в течение трех дней ничего не предпринимал, по­том, основываясь на его предложении (при первом свидании) дать мне билеты в Купе­ческое и театр, я попросил у него билет в Купеческое. Там я вновь не решился произ­вести никакого покушения и после Купеческого ночью поехал в охранное отделение с твердой решимостью убить Кулябко. Для того чтобы его увидеть, я в письменном сооб­щении еще больше подчеркивал грозящую опасность. Кулябко вызвал меня к себе на квартиру, встретил меня совершенно раздетым, и хотя я при такой обстановке имел все шансы скрыться, у меня не хватило духа на совершение преступления, и я вновь ушел. Тогда же ночью я укрепился в мысли произвести террористический акт в театре. Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно ос­тановился па Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немно­гих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено об­щее внимание публики.

В предъявленной мне фотографической карточке (мне предъявлена фотогра­фическая карточка Муравьева) я не признаю знакомого мне лица и отрицаю, чтобы это

лицо посещало меня на квартире. Относительно „Степы" я в 1908 г. давал сведения Ку-лябко. Билет в театр мне был передан „Самсоном Ивановичем" в 8 часов вечера на углу Пушкинской и Бибиковского бульвара. В 5 часов вечера 1 сентября я по телефону пере­дал Кулябко о том, что „Николай Яковлевич" заметил наблюдение и беспокоится. Разго-зор мой по телефону 31-го августа с Кулябко, когда я просил билет в Купеческое, был слу­чайно услышан одним из клиентов моего патрона Певзнером, который мне об этом в иронической форме заявил. Относительно сохранившихся в Черкассах и Киеве оружия и шрифта могу соответственно тому, что слышал от членов ревизионной комиссии и знал сам, сообщить следующее: в Киеве около пуда шрифта должно быть закопано в усадьбе на Боричевом Току, где в 1908 г. произошел взрыв бомбы.

В Черкассы из Киева в том же году был отправлен транспорт и 21 браунинг, ко­торые в значительной части были спрятаны в усадьбе, в которой было оказано вооружен­ное сопротивление группой анархистов. Где в настоящее время находится Петр Лятков-ский, члены „ревизионной комиссии" и „Степа", не знаю. Полагаю, что Лятковский на родине, на Кавказе; „Степа" же на юге России, но не в Екатеринославе. Настоящее пока­зание написано мною собственноручно. Подлинное подписали: Дмитрий Богров. Под­полковник Иванов» [56, с. 162].

ВОЕННО-ОКРУЖНОЙ СУДпо делу Богрова происходил в том же «Косом ка­нонире», в самой большой камере второго коридора, куда было доставлено 30 стульев и большой стол, покрытый красным сукном.

Председательствовал генерал Рейнгартен; в составе судейской коллегии были полковник Акутин, подполковник Мещанинов, подполковник Кравченко и подполков­ник Маевский. Обвинял прокурор киевского военного суда генерал Костенко. Секрета­рем был Лесниченко.

«Защитника не было: от защиты подсудимый категорически отказался.

В зал суда были допущены исключительно представители высшей администра-пии и судебной власти. Тут находились: министр юстиции И. Г. Щегловитов, киевский генерал-губернатор генерал Ф. Ф. Трепов, командующий войсками Н. И. Иванов, киев­ский губернатор А. Ф. Гирс, прокурор судебной палаты Чаплинский и окружного суда Брандорф, судебный следователь по особо важным делам В. М. Фененко, расследовав-гний дело комендант крепости Медер, губернский предводитель дворянства Куракин, Алексеев, Зальца и др. Всего около 20 человек.

Заседание открылось в 4 часа дня.

Подсудимый Богров был доставлен в суд под конвоем.

На нем та же фрачная пара, в какой он был взят в театре.

Воротник, манжеты, галстук — сняты.

Обвинительный акт написан на трех листах.

Чтение его заняло около получаса.

Свидетелей вызвано 12, из них явилось только 7. Неявившиеся свидетели-са­новники, очевидцы покушения. Показания неявившихся свидетелей не были прочита­ны, за исключением одного.

Из неявившихся свидетелей допрошен был только начальник Киевского охран­ного отделения подполковник Кулябко. От допроса остальных свидетелей прокурор от­казался.

Богров подробно рассказал, как морочил руководителей охраны.

По просьбе Богрова Кулябко во время его объяснений был оставлен в зале.

Много говорилось о том, каким путем был получен Богровым билет на парад­ный спектакль.

Заседание продолжалось три часа.

Совещание длилось не более 20 минут.

Резолюцией суда Богров, признанный виновным по предъявленным ему 102 (принадлежность революционной партии) и 279 (покушение на убийство) ст. ст., приго­ворен к смертной казни через повешение. Кроме того, суд вынес особое постановление, что разбором дела установлены данные, достаточные для возбуждения преследования против руководителей охраны. <...>

После объявления резолюции Богров обратился к председателю с просьбой дать ему поесть и жаловался, что кормят его отвратительно.

Председатель распорядился, чтобы просьба Богрова была удовлетворена.

Через час после приговора резолюция была объявлена в окончательной форме.

В приговоре подробно изложены мотивы.

Приговор в тот же вечер был отправлен командующему войсками Киевского во­енного округа на утверждение.

От подачи кассационной жалобы Богров отказался.

Приговор по его делу был утвержден командующим войсками через 24 часа по­сле его объявления, а именно — в 10 часов вечера, и 10 сентября немедленно был направ­лен к исполнению» [56, с. 163—165].

10 СЕНТЯБРЯв последнем письме Дмитрий Богров напишет:

«Дорогие мама и папа!

Единственный момент, когда мне становится тяжело, это при мысли о вас, до­рогие мои. Я знаю, что вас глубоко поразила неожиданность всего происшедшего, знаю, что вы должны были растеряться под внезапностью обнаружения действительных и мнимых тайн. Что обо мне пишут, что дошло до сведения вашего, я не знаю. Последняя моя мечта была бы, чтобы у вас, милые, осталось обо мне мнение, как о человеке, может быть и несчастном, но честном. Простите меня еще раз, забудьте все дурное, что слыши­те, и примиритесь со своим горем, как я мирюсь со своей участью. В вас я теряю самых лучших, самых близких мне людей, и я рад, что вы переживаете меня, а не я вас. Целую вас много, много раз. Целую и всех дорогих близких и у всех, у всех прошу прощения.

Ваш сын Митя. 10 сентября 1911 г.» [63, с. 231].

Жизнь Богрова пытались спасти его близкие: еще в дни следствия отец убийць: Г. Г. Богров посылает из Берлина телеграмму генерал-губернатору Ф. Ф. Трепову:

«...я глубоко убежден, что на ужасное дело он был подвигнут внезапным для не­го стечением обстоятельств, подстроенным более зрелым и коварным умом(Г. С). Поэтому я решаюсь умолить ваше высокопревосходительство не передавать дело на рас­смотрение исключительного суда, преследующего главным образом цели быстрого воз­мездия, а предоставить возможность неторопливым, но всесторонним исследованием нормального суда выяснить всю истину ужасного события и всех интеллектуальных ви­новников его...» [18, с. 140]

Примечательно, что стремление близких Дмитрия Богрова совпадает с мнени-ем влиятельных родственников Столыпина, которые также считают, что для выяснения истины с казнью не стоит спешить. Здесь следует принять в расчет, что, например, на шесть лет пережил свою жертву убийца Министра Плеве Егор Сазонов. А смертная казнь Ивана Каляева за зверское убийство Великого князя Сергея Александровича была отсро чена на два с лишним месяца. В интересах правосудия и получения ясной и полной картины

совершенного преступления стоило подождать. Но в случае с убийством Столыпи­на получилось иначе: исполнение приговора перенесли лишь на два дня, поскольку 10 сентября было субботой, а казни накануне праздников и воскресных дней по православ­ным обычаям не допускались.

Российская пресса следила за развитием киевских событий. Вот что сообщала газета «Новое время» за 13 сентября 1911 года:

«В день казни Богров, беседуя в „Косом капонире" с раввином Алешковским, сказал:

— Передайте евреям, что я не желал причинить им зла, наоборот, я боролся за
благо и счастье еврейского народа.

На упреки Алешковского, что Богров своим преступлением мог вызвать еврей­ский погром, осужденный резко ответил:

— Великий народ не должен, как раб, пресмыкаться перед угнетателями его.
Полагают, что перед казнью Богров хотел продолжить беседу с раввином и что-
то передать через него еврейству» [11, с. 360—361].

В НОЧЬна 12 сентября Д. Богров был доставлен к месту казни, под обрыв Лы-согорского форта, находящегося в 4 верстах от «Косого капонира». Накануне здесь была сооружена виселица, вырыта яма. Вся прилегающая местность тщательно обследована полицией и пехотой, еще с вечера окружена казаками.

Помимо должностных лиц сюда прибыло около 30 представителей «союзни­ков» и «правых», желавших убедиться в исполнении приговора и получивших разреше­ние присутствовать лично при казни.

После прочтения приговора, который Богров встретил спокойно, товарищ прокурора спросил, не желает ли он сказать что-нибудь присутствующему раввину Алеш-ковскому.

«Да, желаю,— ответил Богров,— но в отсутствии полиции.

—Это невозможно,— возразил товарищ прокурора.

—Если так,— сказал Богров, то можете приступить» [63, с. 234].

Когда подошел палач, Богров попросил присутствующих передать последний привет родителям.

Палач связал ему руки назад, подвел к виселице, надел саван, затем накинул ве­ревку...

В три часа утра 12 сентября все было кончено.

ИСТОРИЯ ЭТОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ДЕЛАдо сих пор таит массу неясно­стей. Ни одна политическая партия не взяла на себя ответственность за это убийство, хо­тя большинство исследователей склонялось к тому, что Богров действовал по поручению социалистов-революционеров. Самая распространенная версия была такова: агент ох­ранки после разоблачения революционерами вынужден был пойти на убийство главы правительства. Вместе с тем обстоятельства покушения говорят о том, что оно стало воз­можным благодаря преступной халатности охранки и ее покрывающих высших чинов — халатности, которая сродни злому умыслу...

Бытовавшее мнение о том, что Богров пошел на убийство, запутавшись в долгах, не выдерживает серьезной критики: сын богатого человека не мог таким образом разме­нять свою жизнь, тем более что никакими деньгами он не смог бы воспользоваться.

Загадке убийства П. А. Столыпина посвящены статьи и целые книги, вышедшие в России и зарубежье. Например, распространенная версия смерти премьера изложена в публикации пытливого зарубежного русского историка Н. Ю. Пушкарского [44], которая

дана в приложении № 8. Но обширная информация не открывает завесы: похоже, тайну главного для России убийства Богров унес с собою в могилу, хотя и был, как гово­рится, схвачен за руку.

Поспешность суда над убийцей Столыпина и его скорая казнь породили массу всяческих кривотолков. Даже киевский номер телефона Богровых — «609», во взбудора­женном обществе вызывал подозрения...

Общественное мнение не было удовлетворено исполнением скоропалительно­го смертного приговора над Богровым.

Еще более накалило обстановку то обстоятельство, что именно в это время, «на десятый день после смерти премьера, арестованному ранее (полгода назад.— Г. С.) в Ки­еве приказчику кирпичного завода Менахему Менделю Бейлису было предъявлено обви­нение в ритуальном убийстве» [111, с. 18].

Бейлис был арестован в связи со смертью в марте 1911 года православного мальчика Андрея Ющинского, на теле которого было обнаружено много колотых ран. «Правые» из Государственной Думы и различных организаций выступили в поддержку версии о ритуальном убийстве, которую принял также министр юстиции И. Г. Щегло-витов.

На фоне этого дела расследование обстоятельств убийства премьера, знавшего о загадочном деле Ющинского, приобретало особый характер. Стали циркулировать раз­ные версии о причинах убийства Столыпина, его инициаторах, сокрытых в тени.

В Государственную Думу поступают запросы по поводу убийства Председателя Совета Министров: от «октябристов», русской национальной фракции и социал-демо­кратов. У каждой фракции свои соображения, расчеты, акценты: искреннее негодование и тревога одних уживается с откровенной спекуляцией на трагичном моменте и циниз­мом других. В чрезвычайно напряженной атмосфере противостояния депутатов новый глава МВД А. А. Макаров вынужден давать спешный ответ. В резолюции, принятой III Госдумой, выражена уверенность, «что Правительство подвергнет ответственности по суду тех должностных лиц, виновность коих выяснится в деле об убийстве Председа­теля Совета Министров, и безотлагательно приступит к коренной реорганизации поли­тической полиции с подчинением ее деятельности на местах губернаторам, градоначаль­никам и прокурорскому надзору...» [63, с. 266]

Именно в этот период в Колноберже и Петербурге из столов П. А. Столыпина были изъяты все бумаги, имеющие государственное значение. Среди документов был и незаконченный проект будущего политического устройства России, который премьер готовил в последнее лето.

КАК БЫЛО СКАЗАНОвыше, для расследования обстоятельств этого сложно­го и темного дела под давлением близких Столыпина и сочувствующих его государствен­ной деятельности людей по высочайшему повелению была назначена сенаторская реви­зия, которую возглавил сенатор М. И. Трусевич, прибывший вскоре с отрядом чинов су­дебного ведомства и Министерства внутренних дел в Киев.

Бывший директор Департамента полиции Трусевич энергично взялся за дело. Комиссия опросила десятки свидетелей, невзирая на звания и чины. В ходе расследова­ния выяснились любопытные обстоятельства, которые позже оказались на страницах пе­чати. Выше уже говорилось, что помощник главы МВД генерал Курлов делал попытку ус­троить встречу полковника Кулябко с Богровым, якобы для того, чтобы добиться прав­дивых ответов. Этот факт породил массу догадок и слухов.

Тем временем сенатором Трусевичем были также установлены следующие инт­ригующие обстоятельства:

«<...> Прокурор киевского окружного суда Брандорф, присутствовавший на за­седании военно-окружного суда, сообщил сенатору Шульгину, что Богров на суде изме­нил свои первоначальные объяснения и показал, что убийство статс-секретаря Столыпи­на было им совершено по требованию парижской группы анархистов „Буревестник". По словам Богрова, террористический акт он совершил почти бессознательно и если бы за­метил кого-нибудь в проходе на своем пути, то, вероятно, не совершил бы преднамерен­ного преступления» [75, с. 196—197].

В начале 1912 года обстоятельная сенаторская ревизия Трусевича была завер­шена, протоколы показаний свидетелей вместе с другими документами заняли 24 внуши­тельных тома. Результаты были представлены во «Всеподданнейшем докладе сенатора Трусевича о произведенном им по Высочайшему повелению расследовании должност­ных лиц, принявших участие в осуществлении охраны во время пребывания Его Импера­торского Величества в г. Киеве в 1911 г.».

В этом докладе, рассмотренном 20 марта 1912 года в 1-м департаменте Госсове­та, поднимался вопрос о «превышении и бездействии власти, имевшем весьма важные последствия» и назывались виновные — товарищ министра Курлов, вице-директор Вери-гин, заведующий дворцовой охраной Спиридович, начальник киевского охранного отде­ления Кулябко. Бездействие выражалось в пассивном отношении к легенде, данной Бог-ровым, которую никто не проверил, превышение власти — в том, что вопреки четким циркулярам секретный осведомитель был допущен на парадный спектакль. По главной мысли доклада, вина вышеуказанных лиц состояла прежде всего в том, что они «<...> в на­рушение возложенных на них обязанностей по обеспечению безопасности во время ки­евских торжеств, а равно вопреки установленному порядку и существующим распоряже­ниям по департаменту полиции, допустили на происходивший 1 сентября 1911 г. в киев­ском городском театре в Высочайшем присутствии парадный спектакль помощника при­сяжного поверенного Мордку Богрова, заведомо для них политически неблагонадежно­го, что создало непосредственную опасность для Священной особы Его Императорского Величества и для Августейшей семьи, а также повлекло за собою лишение названным Богровым жизни председателя совета министров, министра внутренних дел статс-секре­таря Столыпина» [63, с. 270].

Интересная деталь: Трусевич в ходе расследования получил также сведения о том, что Курлов и Дедюлин ходатайствовали перед Столыпиным о пожаловании Вериги-ну звания камергера двора. Однако Петр Аркадьевич их не поддержал, сославшись на не­корректные высказывания вице-директора Департамента полиции. Между тем ловкий и осведомленный Веригин был у Курлова правой рукой в финансовых делах и разных де­ликатных вопросах. Изучая дело Веригина, также замеченного в бесконтрольном ис­пользовании казенных денег, Трусевич рассчитывал «взять за жабры» его покровителя генерала Курлова. Но обвиняемые большей частью умело обходили ловушки. И даже тот странный факт, что в Киев под разными предлогами не были командированы личные ох­ранники премьер-министра страны, не возымел в следствии должной цены и огласки.

Выводы комиссии Трусевича, от которых ждали убедительных доказательств виновности высокопоставленных жандармов, вызвали разочарование, недоумение и тревогу, поскольку в них говорилось лишь о халатности и возможность заговора не об­суждалась. Однако материалы ее были переданы в первый департамент Государственно­го Совета, который прежде всего обязал всех жандармов представить письменные объяс­нения.

Затем, уже в апреле, принимая во внимание сложность дела, департамент по­ручает тайному советнику, сенатору Е. Ф. Тарау ознакомиться с ним и составить доклад. 11 мая в обстоятельном и подробном докладе, анализируя по материалам ход событий,