В АВГУСТЕ 1911 ГОДАблагодаря содействию главы правительства П. А. Сто­лыпина в Москве состоялся первый общеземский съезд по народному образованию. 4 страница

Выяснилось, что задержанный злоумышленник — тот самый агент Киевского охранного отделения, который предупреждал о готовящихся покушениях в период тор­жеств. При первом допросе, прошедшем прямо в театре, он заявил, что всю историю с покушениями выдумал. На упрек, что покушение было произведено им в такой торжест­венной обстановке и направлено против гостя, он заявил:

«<...> Столыпин — министр, и потому я смотрю на него как на лицо, находящее­ся при исполнении своих служебных обязанностей, а не как на гостя. Я по взглядам убеж­денный анархист. <...>»* [63, с. 214].

Еще в студенческие годы Богров был замешан в революционной деятельности, несколько раз был арестован, но быстро получал освобождение, благодаря влиянию сво-гго отца, вхожего в высшие городские круги. В разгар мятежных волнений в Киеве он со­стоял членом революционного совета студенческих представителей и одновременно вел агентурную работу. По свидетельству начальника охранного отделения подполковника Кулябко, Богров выдал много политических преступников, предупредил террористиче­ские акты и тем заслужил доверие. Это стало причиной, а, возможно, предлогом для то­го,чтобы в нарушение существующей инструкции выдать ему билет на парадный спек­такль на Киевских торжествах.

Впоследствии родственниками и товарищами Д. Богрова (Владимиром Богро-вым, Верой Богровой, Б. Прилежаевой-Барской, Г. Сандомирским) он был описан как сме­лый, страстный игрок, искатель сильных ощущений, ярких впечатлений, превративший свою жизнь в азартную игру, в которой «последней ставкой была его собственная жизнь», как идейный борец, использовавший «охранное отделение для достижения своих револю­ционных целей». Вот характерная и важная цитата из подобных повествований:

«<...> Я вспоминаю его странную двойную жизнь веселящегося молодого чело­века из буржуазной среды, полную в то же время риска, опасностей и азарта.

*Впрочем, это заявление, опубликованное к книге «Дмитрий Богров и убийство Столыпина» (Па­риж, 1914), возможно, плод фантазии автора — А. Мушина (псевдоним), использовавшего мате­риалы, вывезенные из России Владимиром Богровым, братом убийцы.

Фото 105. Фотография Д. Богрова после покушения.

Раны на лице и рваный фрак – следы избиения в театре

Он всегда смеялся над „хорошим и дурным". Презирая общепринятую мораль, он создавал свою, причудливую и не всегда понятную. Он шел к давно намеченной цели жутким и извилистым путем, считая, быть может, что достижение покрывает все.

„Партия — это я",— говорил он когда-то, и эта „партия" разрешила ему ту такти­ку, которую не разрешила бы никакая другая» [63, с. 96—97, 135].

Последующее более обстоятельное расследование совершенно искажало этот портрет: вместо героического типа «анти-Азефа» выявлялась уже знакомая прежде фигу­ра. Например, анархисты давно подозревали в нем провокатора, его обвиняли в утайке денег из партийной казны и требовали их вернуть. Впрочем, вопрос стоял круто, по су­ти, его «приперли к стене» и требовали искупить вину собственной кровью. О «двойст­венности натуры» Богрова впоследствии также будет немало написано — разными публи­цистами и бывшими сотоварищами по подпольной работе (Б. Струмилло, И. Гроссма-ном-Рощиным и т. д.), обличавшими в нем «типичного неврастеника», лицемера и про­вокатора [63, с. 125—130]. И, видимо, эти характеристики сыграли не последнюю роль после Октября, когда родственники и друзья Д. Богрова хлопотали об установке на мес­те сокрушенного монумента П. А. Столыпину памятника его убийце Богрову.

ПРИМЕЧАТЕЛЬНО,что сразу после задержания преступника помощник гла­вы МВД П. Г. Курлов лично просил прокурора судебной палаты «...дать Кулябку свидание наедине с Богровым, ибо только этим путем Кулябку удастся „в силу предшествовавших близких отношений его с Богровым" получить от него правдивые и ценные сведения от­носительно совершенного террористического акта. На эту просьбу прокурор судебной па­латы сначала ответил согласием, но затем, после обсуждения, решил свидания Кулябку не давать, о чем доложил прибывшему в Киев министру юстиции Щегловитову» [75, с. 195].

Богрова было решено прямо из театра отправить в киевскую крепость «Косой капонир», где он был заключен в одиночную камеру [63, с. 214].

Вот что сам Богров рассказал на допросе, проведенном подполковником от­дельного корпуса жандармов Ивановым:

Фото 106. Фотография Фото 107. Фотография Д. Богрова с отцом

Д. Богрова. Полицейский

снимок

«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров, вероисповедания иудейского, от роду 24 года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в г. Киеве, Биби-ковский бульвар, № 4, кв. 7. К делам политического характера не привлекался. На пред­ложенные вопросы отвечаю: решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения Н. Н. Кулябко, которому я расска­зал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить поку­шение на одного из министров и что этот молодой человек проживает у меня на кварти­ре. Кулябко, будучи очень взволнован сообщенными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека. У Кулябко я был, кажется, 27 августа, затем 31 августа и, наконец, встретился с ним в „Европейской гостинице" 1 сентября в № 14. При свидании с Кулябко в первый раз присутствовал полковник Спиридович и еще один господин (кажется, Веригин). При последнем свидании присутствовал тот же господин(Г. С), конечно, Кулябко вполне искренно считал мои слова истинными. Вследствие этого Кулябко дал мне билет в Купеческое Со­брание и затем в театр. За билетом в Купеческое я посылал в охранное отделение по­сыльного, билет ему был выдан в запечатанном конверте с надписью „для Аленского". Би­лет в театр был прислан мне на квартиру в 8 часов вечера Кулябко, который меня предуп­редил по телефону № билета 406, 18 ряда. Билет передал мне какой-то филер, который знал в лицо меня, как знают меня многие филеры. В Купеческом я пробыл с 8 часов вече­ра до конца торжеств. Револьвер был со мной. Стоял на аллее, недалеко от малороссий­ского хора ближе к входу. Потом переменил место и стоял на пути прохода государя за хором, приблизительно против ресторана. Имел при себе револьвер. Почему не выпол­нил своего намерения, не знаю. Еще раз повторяю, что подполковник Кулябко не знал о цели моих посещений. В театр я пришел в 8 часов вечера, вошел через главный вход, по­сле этого увидел Кулябко, который спросил: „Ну что, ушел ли ваш квартирант?" Я отве­тил, что он еще у меня на квартире, что он заметил наблюдение и поэтому не выходит. Кулябко предложил мне съездить под каким-нибудь предлогом домой и посмотреть, не

собирается ли мой гость уходить. Я вышел из театра приблизительно в 8 ч. 25 м. вечера, перешел на другую сторону Владимирской ул. и приблизительно через 15 минут вернул­ся обратно. Вошел я через правый боковой вход, причем неизвестный мне офицер не пропускал меня, так как часть билета была прорвана при первом контроле. Я обратился за помощью к Кулябко, который удостоверил, что я уже был в театре. Тогда меня впусти­ли. Во время первого антракта я не сходил с места. Во время второго я прошел в кори­дор, где Кулябко сказал мне, что он сильно беспокоится насчет моего квартиранта, и предложил ехать немедленно домой. Я выразил согласие, но повернул в другую сторону и прошел в проход, в котором стоял Столыпин. Подойдя к нему на расстояние 2—3 ша­гов, я вынул револьвер „браунинг" и произвел два выстрела. После этого повернулся и пошел к выходу, но был задержан. Револьвер мною приобретен в бытность мою за грани­цей в Берлине, в магазине, в 1908 г., вместе с револьвером мною были куплены патроны в количестве 50—60 штук. Стрелять мне приходилось мало, в общем стрелял я раз 30, иногда в цель, иногда в воздух.

Все рассказанное мною Кулябко было вымышленно(Г. С). Никто у меня не останавливался. В первое свидание я рассказал в самом неопределенном виде, что ко мне на дачу, где я жил в течение 2-х недель, приезжал молодой человек по кличке „Николай Яковлевич", с которым я будто бы познакомился в С.-Петербурге. Человек этот расспра­шивал меня об условиях, в которых будут проистекать Киевские торжества и, видимо, интересовался условиями, при которых мог бы иметь место террористический акт. Ку­лябко спросил у меня приметы этого человека, а также просил сообщить, если будет что-нибудь новое. Между прочим, он указал на пачку билетов, которые лежали у него на столе, и спросил: „А билет на торжества у вас есть?" Я ответил, что билет мне не на­добен, ибо я боюсь афишироваться. При этом разговоре присутствовал Спиридович и Веригин(Г, С). Только при следующем разговоре по телефону я попросил билет в Ку­печеское. Билет мне был дан. После Купеческого я вечером часов в 11 зашел в охранное отделение; Кулябко уже спал, я написал ему сообщение, что „Николай Яковлевич" при­ехал ко мне, ночует у меня и завтра намерен встретиться с неизвестной девицей „Ниной Александровной", у которой есть бомба. Все это опять-таки было ложно. Кулябко поста­вил к моему дому наблюдение для того, чтобы заметить выход „Николая Яковлевича" и встречу его с „Ниной Александровной". Во время свидания в „Европейской гостинице" я напирал на необходимость выделить меня из компании бомбистов и с этой целью просил создать предлог в виде ухода моего в театр. В то же время посещение мною театра дава­ло бы возможность предупредить покушение, тем что я не дал бы нужного заговорщикам сигнала.

Ни к какой партии я не принадлежу. Имел года три тому назад связи с анархи­стами, но связи эти безвозвратно порвал. С тех пор я занимался исключительно своим образованием. В январе 1910 г. кончил Киевский университет и в апреле того же года уехал в С.-Петербург, где пробыл до ноября 1910 г. Из С.-Петербурга я уехал по болезни и в течение 2-х месяцев, январь и февраль 1911 г., пробыл в Ницце, откуда вернулся в Киев. В С.-Петербурге я жил по Литовской ул. в д. № 69, кв. 19, у двоюродного брата Льва Богрова, занимался отчасти адвокатурой, отчасти состоял помощником секретаря в Комитете по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов при министерстве торгов­ли и промышленности, где получал 50 руб. в месяц жалованья, судебная практика в ми­ровых учреждениях давала мне 25—30 руб. в месяц и от 75—100 руб. ежемесячно высылал мне отец.

С анархистами я познакомился в 1907 г. в Киеве в университете через студента Татиева под кличкой „Ираклий". В состав группы входили Иуда Гросман, Леонид Таратута, Петр, Кирилл Городецкий и несколько рабочих-булочников. Состав группы многократно

менялся в течение 1908 г., туда вошел целый ряд новых лиц: Сандомирский Гер­ман, Филипп Тыш, Дубинский. Никаких преступных деяний я за все время принадлежно­сти к анархистам не совершал. Примкнул к анархистам и искал связей с ними сначала из-за желания подробнее познакомиться с их учением, а затем, но очень короткое время, был заражен царившим там боевым духом. Я принимал участие в целом ряде собраний, происходивших в квартирах у членов их, и высказывал мнение свое по разным вопросам. Домов, где были собрания, не припомню. В организации с 1908 г., ни в С.-Петербурге, ни за границей с присяжным поверенным С. Г. Крупновым, помощником которого я состою с марта 1910 г., я раньше знаком не был. Просил же его принять меня в помощники по­тому, что рассчитывал у него на работу по уголовным делам. Узнал я про то, что в С.-Пе­тербурге в Комитете борьбы с фальсификацией имеется вакансия на место помощника секретаря через родственника своего доктора Семена Леонидовича Райковича, причем на место был утвержден в Мюнхене и до конца 1906 г. состоял одновременно студентом Мюнхенского и Киевского университета, приезжая в Киев, чтобы сдавать экзамены.

Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, т. е. отступления от установивше­гося в 1905 г. порядка: роспуск Государственной Думы, изменение избирательного зако­на, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной Думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа. С середины 1907 г. я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которой имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 г., но последние месяцы никаких сведе­ний не давал. В сентябре 1908 г. я предупредил охранное отделение о готовящейся по­пытке освободить заключенных в тюрьму Тыша и „Филиппа". Необходимо было немед­ленно принять меры, и я предложил Кулябко арестовать и меня. Я был арестован и со­держался в Старокиевском участке 2 недели.

В охранном отделении я шел под фамилией „Аленский" и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприации и террористиче­ских актов, которые и расстраивались Кулябко. Получал я 100—150 руб. в месяц, иногда единовременно по 50—60 руб. Тратил их на жизнь. В 1910 г. в июле или августе я встре­тился со Столыпиным при осмотре им С.-Петербургского водопровода. Расстояние меж­ду нами было шагов 10—12, но, по указанию начальника водопровода, я удалился. Был ли у меня при себе револьвер тогда, не помню, но мысли совершать покушение не было. Ни­какого определенного плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может меня привести на близкое от министра расстояние, имен­но сегодня, ибо это был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябко, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться. Настоящее показа­ние написано мною собственноручно. Дмитрий Богров. Подполковник Иванов. Предъ­явленный мне револьвер принадлежит мне (система Браунинг № 239630), он был заря­жен восемью патронами, из коих один был в дуле, а семь в обойме. Д. Богров. При допро­се присутствовали: товарищ прокурора судебной палаты Царюк и прокурор суда Бран-дорф. Подлинный подписал подполковник Иванов» [56, с. 144—148].

2 сентября 1911 г. в крепости-тюрьме Косом Капонире, где содержался Богров, его допрашивал следователь по особо важным делам В. И. Фененко. Приводим его пока­зания с некоторыми сокращениями:

«Я не признаю себя виновным в том, что состоял участником преступного сооб­щества, именующего себя группой анархистов и имеющей целью своей деятельности на­сильственное ниспровержение установленного основными законами образа правления, но признаю себя виновным в том, что, задумав заранее лишить жизни председателя сове­та министров Столыпина, произвел в него 1-го сентября сего года 2 выстрела из револьвера

Браунинга и причинил ему опасные для жизни поранения, каковое преступление, однако, совершено мною без предварительного уговора с другими лицами и не в качест­ве участника какой-либо революционной организации.

Вырос я в семье отца моего и матери, которые проживают в Киеве, причем отец присяжный поверенный и домовладелец. Дом отца моего находится на Бибиков-ском бульваре под № 4 и стоит приблизительно 400 тысяч рублей. Долга на этом доме имеется сто тысяч рублей. Таким образом, мой отец является вполне обеспеченным че­ловеком. Я лично всегда жил безбедно, и отец давал мне достаточные средства для суще­ствования, никогда не стесняя меня в денежных выдачах. После окончания Киевской 1-й гимназии в 1905 г. я поступил в Киевский университет на юридический факультет. В сен­тябре того же года я уехал в Мюнхен для продолжения учения, так как Киевский универ­ситет был закрыт. Вернулся я из Мюнхена осенью 1906 г. В то время я уже был настроен революционно, хотя ни в каких конкретных поступках это мое настроение не выража­лось. Вернувшись в Киев, я в декабре 1906 г. примкнул через студенческий кружок к груп­пе анархистов-коммунистов, с которыми я познакомился через студента Татиева под кличкой „Ираклий". В настоящее время (в 1911 г.) он куда-то выслан, куда — не знаю. В со­став группы входил Иуда Гросман, Леонид Таратута, какой-то Петр, фамилии которого не помню. Кирилл Гродецкий и несколько рабочих-булочников. Эта группа имела при мне 10—15 собраний. <...> На этих собраниях разрабатывались организационные планы и высказывались предположения о возможности совершения разных экспроприаций, но определенных замыслов не было. Я лично за все время принадлежности к группе анархи­стов-коммунистов ни в каких преступлениях не участвовал. <...> Примкнул я к группе анархистов вследствие того, что считал правильной их теорию и желал подробно позна­комиться с их деятельностью. Однако вскоре, в середине 1907 г., я разочаровался в дея­тельности этих лиц, ибо пришел к заключению, что все они преследуют главным обра­зом чисто разбойничьи цели. Поэтому я, оставаясь для видимости в партии, решил сооб­щить Киевскому охранному отделению о деятельности членов ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне был нужен этот излишек — я объяснять не желаю. Когда я впервые явился в се­редине 1907 г. в охранное отделение, то начальник его Кулябко расспросил меня об име­ющихся у меня сведениях, и, убедившись, по-видимому, что таковые совпадают с его све­дениями, Кулябко принял в число своих сотрудников и стал уплачивать мне 100—150 р. в месяц. Тратил я эти деньги на жизнь, причем от отца своего в то время получал, кроме стола и квартиры, около 50 р. в месяц. В охранное отделение я ходил раза два в неделю и, между прочим, сообщал сведения о готовящихся преступлениях, как, например, Бори­соглебской организации максималистов, об экспроприации в Киевском политехниче­ском институте, лаборатории в Киеве, на Подоле, по которой была привлечена Р. Ми-хельсон, разъяснил дело Мержеевской, подготовлявшей покушение на жизнь государя в 1909 г., и много других замыслов анархистов.

Кроме того, я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке осво­бодить находившихся в Лукьяновской тюрьме Тыша и Филиппа при помощи бомб. Для предупреждения этого преступления необходимо было арестовать участников накануне, и для того, чтобы моя роль как сотрудника не была раскрыта, я тоже был арестован фик­тивно охранным отделением и содержался в Старокиевском участке с 10 сентября по 25 сентября 1908 г., после чего был отпущен и продолжал свою деятельность в охранном от­делении, где шел под фамилией „Аленский".

Всего работал я в охранном отделении около 2 1/2 лет и в течение этого време­ни был несколько раз за границей, причем одна моя поездка длилась с сентября 1908 г. по май 1909 г. Эти мои поездки предприняты мною для моих личных надобностей и не

носили характера командировок от охранного отделения, но Кулябко пользовался этими поездками и сохранял со мною связь, поручая собирать сведения о заграничной деятель­ности анархических организаций и продолжая выплачивать мне ежемесячно деньги.

В охранном отделении я работал до начала 1910 г., а затем уехал в Петербург, по окончании в феврале месяце 1910 г. курса в Киевском университете. Там я продолжал числиться помощником киевского присяжного поверенного С. Г. Крупнова и иногда по­лучал практику через знакомых прис. пов.: Кальмановича, Рашковича, Дубосарского и др. Вскоре по приезде в Петербург <...> я решил сообщить Петербургскому охранному от­делению или департаменту полиции вымышленные сведения для того, чтобы в револю­ционных целях вступить в тесные сношения с этими учреждениями и детально ознако­миться с их деятельностью.

На вопрос, почему у меня после службы в Киевском охранном отделении яви­лось вновь стремление служить революционным целям, я отвечать не желаю.

По прибытии в Петербург я снова сделался революционером, но ни к какой ор­ганизации не примкнул. На вопрос о том, почему я через такой короткий промежуток времени из сотрудников охранного отделения снова сделался революционером, я отка­зываюсь отвечать. Может быть, по-вашему, это нелогично, но у меня своя логика. Могу только добавить, что в Киевском охранном отделении я действовал исключительно в ин­тересах сего последнего. Задумав сообщить петербургским жандармским властям вы­мышленные сведения, я написал Кулябко письмо, в котором, сообщая, что у меня есть важные сведения, запрашивал его, куда мне их сообщить. На это письмо я получил теле­графный ответ с указанием, что мне нужно обратиться к петербургскому начальнику ох­ранного отделения фон Коттену. У этого последнего я был раз 10 и, передавая ему вы­мышленные и довольно безразличные сведения, по-видимому, заслужил его доверие. Мне думается, что меня рекомендовал ему Кулябко. Коттен платил мне 150 р. в течение 4 месяцев. После этого я серьезно заболел в С.-Петербурге, и врачи послали меня на юг Франции, куда я прибыл в декабре месяце 1910 г. и оставался там до марта 1911 г. Там я никаких сношений с революционными организациями не имел и никаких поручений от них не получал. Вернувшись в Киев, я прожил здесь до конца июля месяца, ни с Кулябко, ни с революционерами не виделся. В июле же месяце я поехал на дачу около Кременчу­га, где пробыл недели две у своих родителей. После этого я вернулся в Киев в начале ав­густа и оставался здесь безвыездно до вчерашнего дня.

Еще в 1907 г. у меня зародилась мысль о совершении террористического акта в форме убийства кого-либо из высших представителей правительства, каковая мысль яв­лялась прямым последствием моих анархических убеждений. Затем в период моей рабо­ты в Киевском охранном отделении я эту мысль оставил. А в нынешнем году снова вер­нулся к ней, причем я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна. Зная о предстоящих в Киеве августовских торжествах и о предполагаемом приезде Сто­лыпина, я решил воспользоваться этим обстоятельством для осуществления своего за­мысла. Но так как мне трудно было проникнуть в те места, где должен был иметь пребы­вание Столыпин, то я придумал ввести Кулябко в заблуждение и при его помощи полу­чить доступ в означенные места. Для этой цели я 26 или 27 августа отправился к Кулябко на квартиру, предварительно уведомив его по телефону о том, что имею сообщить ему некоторые сведения. Кулябко принял меня у себя дома и при нашем разговоре при­сутствовали полк. Спиридович и камер-юнкер Веригин(Г. С). Я сообщил всем этим лицам вымышленные сведения, схема которых была выработана мною заранее по следу­ющему плану. В бытность мою в С.-Петербурге я сообщил фон Коттену ложное известие о моем знакомстве с молодым террористом, и вот теперь я и решил воспользоваться

этой же несуществующей личностью, которую назвал „Николаем Яковлевичем", для того чтобы создать связь между сведениями, сообщенными раньше фон Коттену и ныне сооб­щаемыми мною Кулябко и тем самым придать этим сведениям большую достоверность. Я решил рассказать Кулябко, что этот „Николай Яковлевич" с женщиной „Ниной Алек­сандровной", также не существующей, условились приехать в Киев во время августов­ских торжеств для совершения убийства одного из видных министров, что они просили меня дать им возможность прибыть в Киев не по железной дороге и не на пароходе, а на моторной лодке для того, чтобы избегнуть полицейского наблюдения, и что „Николай Яковлевич" имеет намерение остановиться у меня на квартире. После передачи всех этих сведений я решил убедить Кулябко дать мне пропуск в те места, где будет Столыпин, для того чтобы иметь возможность предупредить покушение на него. Получив же эти пропуски, я решил воспользоваться близостью Столыпина и стрелять в него. Весь этот план и был мною осуществлен, причем Кулябко, несомненно, вполне искренне считал мои слова правдивыми. Я виделся с Кулябко всего 3 раза, а именно: 26 или 27 августа в присутствии Спиридовича и Веригина(Г. С), затем ночью 31 августа у него на квар­тире и, наконец, 1 сентября в „Европейской гостинице" в № 14 в присутствии того же Ве­ригина. В эти три раза я ему рассказал все вышеизложенное и прибавил, что „Николай Яковлевич" и „Нина Александровна" приехали, и первый из них остановился у меня на квартире. Тогда Кулябко учредил за ней густое наблюдение, но, конечно, никого не вы­следил, так как никто ко мне не приезжал. При первом свидании с Кулябко он, указывая мне на пачку пригласительных билетов на торжества, спросил меня, имею ли я таковые, но я, не желая возбудить у него подозрений, ответил ему, что мне таковых не надо; одна­ко я твердо решил достать такие билеты и с этой целью телефонировал ему в б часов 31 августа, что в видах успеха дела мне необходим билет на вход в Купеческий сад. Кулябко, очевидно, понял, что мое присутствие в саду требуется для предупреждения покушения, и сообщил мне, что билет мне будет выдан и чтобы я прислал за ним посыльного. Таким образом, я и получил билет и находился в Купеческом саду 31 августа, где стоял сначала около эстрады с малороссийским хором, а затем перешел на аллею, ближе к царскому шатру; стоял я в первом ряду публики и хорошо видел прохождение государя, но Столы­пина в тот момент не заметил и видел его только издали и то неотчетливо; поэтому я не мог в него тогда стрелять.

Вернувшись из Купеческого сада и убедившись, что единственное место, где я могу встретить Столыпина, есть городской театр, в котором был назначен парадный спектакль 1-го сентября, я решил непременно достать туда билет и с этой целью пошел в охранное отделение и ввиду того, что Кулябко уже спал, я написал предъявляемую мне записку. В этой записке я сообщил, что у Нины Александровны имеется бомба, что у Ни­колая Яковлевича имеются высокопоставленные покровители и что покушение на госу­даря не состоится из опасения еврейского погрома. Я рассчитывал, что эта запись про­изведет на Кулябко серьезное впечатление и что он примет меня лично и тогда я выпро­шу у него билет на спектакль. Так оно и вышло: Кулябко меня принял и из разговора с ним я понял, что он меня ни в чем не подозревает и что я имею все шансы на получение билета. Но окончательно этот вопрос не был тогда разрешен, поэтому я на следующий день снова пошел к Кулябко и сообщил ему, а также присутствующему Веригину(Г. С), что билет мне необходим, во-первых, для того, чтобы быть изолированным от компании бомбистов, во-вторых, для разных других целей, полезных для охранного отделения. Но эти цели были изложены мною весьма неопределенно и туманно, и я главным образом рассчитывал, что Кулябко среди окружающей его суматохи не станет особенно в них раз­бираться, а из доверия ко мне выдаст билет. Мои предположения в этом смысле вполне оправдались, и билет был мне прислан в 8 ч. с филером охранного отделения, о чем меня

предуведомил по телефону Кулябко. Билет был за № 406, 18 ряд и был написан на мое настоящее имя, только с ошибкой в заглавной букве моего отчества. Приехал я в театр во фраке в 8 1/4 и встретил Кулябко, которому сообщил, что Николай Яковлевич по-прежне­му находится у меня на квартире и, по-видимому, заметил наблюдение. Тогда Кулябко, боясь прозевать его, просил меня съездить домой и удостовериться, не вышел ли он из дому. Я удалился на некоторое время из театра и в первом антракте не имел случая при­близиться к Столыпину. Затем во время второго антракта, высматривая, где находится Столыпин, я в коридоре встретился с Кулябкой, который мне сказал, что очень опасает­ся за деятельность Николая Яковлевича и Нины Александровны, и предложил мне ехать домой следить за Николаем Яковлевичем. Я согласился, но когда Кулябко отошел от ме­ня, оставив меня без всякого наблюдения, я воспользовался этим временем и прошел в проход партера, где между креслами приблизился к Столыпину на расстоянии 2—3 ша­гов. Около него почти никого не было, и доступ к нему был совершенно свободен. Ре­вольвер Браунинг, тот самый, который вы мне предъявляете, находился у меня в правом кармане брюк и был заряжен 8 пулями. Чтобы не было заметно, что карман оттопырива­ется, я прикрыл его театральной программой. Когда приблизился к Столыпину на рас­стоянии 2 аршин, я быстро вынул револьвер из кармана и, быстро вытянув руку, произ­вел 2 выстрела и, будучи уверен, что попал в Столыпина, повернулся и пошел к выходу, но был схвачен публикой и задержан.

Я помню, что перед задержанием у меня кто-то отнял револьвер, но кто имен­но — не знаю. Пули в патронах, которыми я стрелял, отравлены не были. До этого случая я никаких попыток на убийство Столыпина или кого-либо другого не делал. После задер­жания меня прокурор суда отобрал у меня бумажник, в нем находилась записка, писанная мною собственноручно, начинающаяся словами: „Николай Яковлевич очень взволно­ван..." Подтверждаю, что я совершил покушение на убийство статс-секретаря Столыпина единолично без всяких соучастников и не в исполнении каких-либо партийных приказа­ний» [56, с. 149-154].

Одновременно с этими собственноручно подписанными Богровым показания­ми составлен был другой протокол, подписанный со слов Богрова Чаплинским, Брандор-фом и Фененко. Этот документ Богров подписать «отказался, мотивируя тем, что прави­тельство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, ус­трашая организацией погромов. В неподписанном протоколе говорилось, что Богров, давая показания, между прочим, упомянул, что у него возникла мысль совершить покуше­ние на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей, не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснения их прав» [56, с. 155—156].