В АВГУСТЕ 1911 ГОДАблагодаря содействию главы правительства П. А. Сто­лыпина в Москве состоялся первый общеземский съезд по народному образованию. 8 страница

В годовщину смерти Столыпина этот вопрос в своем очерке «Высший подвиг» заостряет Александр Аксаков: «Кто бы ни был подлый убийца — революционер ли, про­дававший с юношеских лет своих товарищей и в то же время активно участвовавший в революционной работе, или же изобличенный охранник, под страхом смерти взявший на себя позорную роль палача,— рука его во всяком случае могла быть направлена толь­ко врагами единой, мощной и славной России, врагами ее развития на благо народное и на страх ее врагам. Как это было 30 лет назад, так и сейчас, руку убийцы направили со­циалисты-революционеры, народовольцы-террористы или максималисты,— название безразлично,— зовущие себя друзьями народа, а в действительности вернейшие слуги всех врагов Русской Земли. Как тридцать лет назад, так и сейчас этими ложными друзь­ями было совершено великое насилие над целым русским народом, сделана над ним ве­личайшая насмешка и нанесено ему тяжкое оскорбление: нагло отнят у него великий гражданин, кормчий русского корабля, самый любимый и всенародно известный чело­век в России.

Незначительная по численности кучка людей, кучка позорных ничтожеств, преданных безумным фантазиям, убогих мыслью, среди которых, как выяснилось в по­следнее время, к тому же кишат, перепутываясь в своих ролях, изменники революции, продающие ее агентам полиции и охране, и раскаявшиеся охранники, выдающие

полицейские тайны революционерам. Ужас и обида последнего преступления в том, что, по­сягая на главу правительства, эта презренная кучка осмелилась выступать вершителем су­деб великого народа.

Конечно, эта кучка негодяев была бы бессильна даже для таких жалких дел, как убийство из-за угла, если б она не находила преступной среды, питающей ее и укрепляю­щей дрожащие руки этих вырожденцев, направляющих браунинги.

Преступная среда эта — все исконные враги русской государственности, кото­рым нужен развал России. Не менее зловредна и среда теоретиков, с иноземными поли­тическими идеалами, с холодными ко всему русскому сердцами, если и друзей свободы, то только свободы инородческой, боящихся пуще огня русской силы, которые, как про­говорился один из их лидеров, в годину японской войны не знали, „желать ли им побед нашей армии"» [1, с. 74].

Известна расхожая мысль о том, что время открывает любые тайны, но 90 ми­нувших лет ни на шаг не приблизили нас к ответу. А между тем, возможно, он таится в до­гадках самых разных людей, пытавшихся добраться до сути. И поскольку прямой ответ получить ныне нельзя, естественным и логичным вопросом «кому это выгодно?» снова очертим круг подозреваемых лиц, организаций и сил.

Итак, самый вероятный заказчик — те революционные силы, в которых дли­тельное время имел связи убийца, с которыми пустился в опасную авантюру, и, запу­тавшись в ней, вынужден был искупить вину собственной кровью. Тот факт, что соци­ал-демократы, анархисты или другие антимонархические силы не взяли на себя ответ­ственности за убийство, как и то, что Богров отрицал свою принадлежность к какой-либо организации, особого значения не имеет: в той ситуации это было для него слиш­ком опасно: заговор всегда усугубляет вину и делает более суровой расплату. Вместе с тем можно допустить, что помимо причины для покушения (безвыходность положе­ния Д. Богрова), убийца имел и весомый повод к выстрелу именно в премьер-минист­ра Столыпина. При «богатом выборе», предоставленном Богрову на киевских торже­ствах, внести коррекцию в его устремления вполне мог оставшийся в тени персонаж. Например, Троцкий, сведения о появлении которого в Киеве накануне убийства про­сочились в печать.

О другой набирающей влияние силе также было сказано выше. Известному в эмигрантском кругу Ульянову-Ленину в исследуемый нами период (до 1911 года) принад­лежит весомая фраза: «Революционной ситуации больше нет». Такая жесткая констата­ция факта, отражающая реальное положение дел, закрывала главе российских большеви­ков перспективу и грозила навсегда оставить его в забытьи. Столыпинская охранка пара­лизовала действия революционеров в России, агентура проникала даже в заповедное за­рубежье. До мировой войны было еще далеко: Столыпин не дал бы втравить в нее еще не совсем окрепшее государство, к тому же монархи стран потенциальных противников признавали политическую мудрость премьера, и его государственный авторитет не­сколько остужал всякие страсти. Стоит ли говорить о том, что при живом Столыпине Ле­нин, сведения о личной смелости и мужестве которого были, мягко говоря, преувеличе­ны, никогда не решился бы приехать в Россию? В такой крайне невыгодной ситуации знакомство с ловким псевдонимом Валентиновым-Вольским, который в свою очередь мог оказать влияние на своего двоюродного брата Богрова, сулило Ленину немалые шан­сы свалить своего врага № 1, благодаря которому мог продлить и укрепить свою власть нерешительный самодержец. Таким образом, упомянутую выше связку Ленин — Валенти­нов — Богров стоит принять в расчет.

Сразу после покушения на Столыпина, совершенного евреем Богровым, воз­ник стихийный протест с остро выраженным антисемитским окрасом. Под угрозой погромов

еврейство Киева осадило вокзалы, и только решительностью властей, полиции, армии удалось обуздать страсти с обеих сторон. Однако версия о «еврейском сговоре» продолжает существовать и поныне, ее допускал и известный публицист, политический деятель В. Шульгин, который опубликовал свои неосторожные мысли. Аргументы про­тивников «еврейского следа», которые убеждали, что выстрел Богрова мог вызвать наци­ональную рознь и погромы, а потому не мог быть организован еврейством, опроверга­лись доводами о том, что стоявшей за организаторами или заказчиками могущественной «интернациональной» верхушке судьба рядового национального меньшинства была без­различна.

Но не стоит забывать, что у Столыпина было немало врагов и с противополож­ного фронта — врагов, о которых достаточно сказано выше. Крайние правые давно подо­зревали реформатора в смертном грехе — измене православной вере и самодержавному строю, сговоре с вражеским станом. Говорилось даже о том, что его знаменитое «Не за­пугаете!» было обращено не столько к «левым», сколько к «правым», то есть монархиче­ским силам. Давление справа крепло и набирало силу, после того как революция была Столыпиным остановлена и ее силы иссякли. Причем оппозиция имела в своих рядах влиятельных и знатных особ, имевших прямой доступ в семью государя и образовавших против Столыпина сильную фронду. Здесь сплотились самые разные люди, выказавшие, несмотря на прежние расхождения, удивительную солидарность в борьбе против пре­мьера в Госдуме, Госсовете и дворцовых интригах. И посмертные речи «правых» мало что меняют по сути, а отношение их к Столыпину после кончины последнего не искупа­ют вины перед ним.

Особая категория лиц, тесно связанных с первой,— российские державные каз­нокрады — то самое «темное царство», напуганное затеянной главой кабинета министров -грозным циклом сенаторских ревизий». По разным свидетельствам, в этом ряду особое место занял жандармский генерал Курлов, назначенный помимо воли Столыпина его по­мощником по МВД. Доказательств и прямых улик причастности Курлова к убийству пат-рона обнаружить не удалось, хотя косвенных улик, видимо, было немало. Возможно, са­мые существенные документы, проливающие свет на слабости генерала, людскою мол­вой давно наделенного славой повесы и казнокрада, пропали сразу после смерти Столы­пина, в служебном кабинете питерской резиденции которого и даже в усадьбе в Колно-берже были изъяты многие документы. И нелепо искать ответы в переизданных в Совет­ской России эмигрантских воспоминаниях генерала, который уделил роковому эпизоду, потрясшему жизнь всей страны, всего несколько строк. Имевшийся в распоряжении Столыпина таинственный документ о растратах Курлова мог действительно существо­вать, но вряд он когда-нибудь сможет появиться на свет.

Таким образом, во всей истории о возможной причастности жандармского ге­нерала Курлова к смерти Столыпина остается, по сути, лишь один впечатляющий до-зод, только одна серьезная улика: как уже говорилось, секретный агент Богров получил билет в театр не благодаря, а вопреки инструкциям для охранных отделений страны. Впрочем, получил не от генерала Курлова, а от начальника киевской охранки Кулябко, который, как уже говорилось, изменил свои первоначальные показания и принял всю вину на себя.

В нашу задачу не входит капитальное расследование причастия группы Кур­лова — Веригина — Спиридовича — Кулябко к убийству Столыпина. Однако стоит ска­зать, что помимо официального следствия эта чрезвычайно сложная тема стала пред­метом пристального внимания самых разных историков и публицистов в дореволюци­онный, советский и постсоветский период. И здесь, прежде всего, заслуживают вни­мания версии о спланированном покушении на премьера — сговоре, в центре которого

стоял погрязший в финансовых авантюрах Курлов, давно искавший подходящего случая. Гипотеза о том, что Богров стал лишь исполнителем замышленного убийства, высказывалась не раз*.

В некоторых версиях удачно сведены воедино всевозможные разрозненные ра­нее факты, улики, размышления, догадки и слухи, представляющие довольно достовер­ную картину этого чудовищного убийства. Например, в мемуарной литературе давно блуждала информация о предполагаемых соучастниках Д. Богрова, которые после его выстрелов должны были погасить свет в театре. Этим, кстати, объяснялась решимость двойного агента, которому в суматохе оставался шанс на спасение. В ткань предлагаемых версий удачно вплетены другие факты и аргументы: от растрат генерала Курлова до по­дозрительных связей Кулябко, а также Богрова.

В разных источниках блуждает также версия о таинственном ночном посеще­нии раненого Столыпина неким доктором Г., который, «отослав под каким-то предлогом находившегося в комнате врача, остался с больным в течение трех-четырех минут наеди­не» [11, с. 334].

Примечательно, что эти версии не исключали другого: возможно, наряду с «квартетом» Курлова к убийству премьера Богрова склоняли другие люди и обстоятельст­ва. Поспешная казнь исполнителя, несмотря на все последующие открытия и новые фак­ты, вероятно, навсегда исключила возможность окончательно прояснить этот вопрос.

Ясно одно: к смерти Столыпина стремились самые разные силы, и в этом зага­дочном деле сплелись интересы его явных и тайных врагов изо всех лагерей. Крайности в отношении премьера сходились, и в такой атмосфере смерть бродила за ним по пятам, выжидая удобного момента...

Незадачливый лидер кадетов Милюков, отрешившийся в эмиграции почти от всех своих политических взглядов, вводит в круг подозреваемых лиц даже Императора Николая II вместе с его окружением. Переходя в своих мемуарах в столь щепетильном вопросе на эзопов язык, он употребляет вескую фразу: «Призванный спасти Россию от революции, он (Столыпин.— Г. С.) кончил ролью русского Фомы Бекета» [35, с. 80—81]. Тем самым он намекает, что верный Самодержцу премьер, подобно английскому канцле­ру, пал от рук преданных Николаю II людей после неосторожных фраз, сказанных Ца­рем, заслоненным славой Столыпина. Может, с мнением просвещенного Милюкова трудно согласиться по сути, но еще труднее его начисто опровергнуть. Вне сомнения. Николая II раздражала популярность Столыпина, о чем впоследствии писали самые раз­ные люди. Чаще всего ссылаются на воспоминания Коковцова, которому царь в спешном порядке передает пост главы правительства российской державы: «„Ваше Император­ское Величество, покойный Петр Аркадьевич не заслонял вас, он умер за вас". Царь го­ворит с упрямством: „Он заслонял меня. Мне надоело читать каждый день в газетах „Председатель Совета Министров, Председатель Совета Министров!"» [11, с. 445].

Это чувство ущемленного самолюбия постоянно будировало корыстное окру­жение Самодержца, пустившее в ход интригу об ущемлении «верховных прерогатив». Чу­довищно предположить, что Царь мог личным наказом вдохновить кого-то на убийство премьера, однако ревнивое отношение Николая II к Столыпину не могло пройти незаме­ченным для приближенных особ. Это вполне могло стать основой всяких инсинуаций против него, которые привели, в конце концов, к изоляции и прилюдному унижению, ос­тавлению на киевских торжествах без охраны и трагической развязке в театре.

*Наиболее обстоятельно этот вопрос исследован в книге В. Джанибекяна «Тайна гибели Столы-пина», в которой наряду с известными ранее фактами приведены недоступные широкому кру­еведения из таинственного досье.

Нельзя умолчать еще об одной версии, которая в разных вариациях давно бу­доражит умы. Речь о причастности масонов к смерти премьера — теме, которую до сих пор обходят молчаньем большинство ученых умов. Не ставя особой целью исследова­ние этого взгляда, не располагая на сей счет никакими серьезными фактами, ограни­чимся лишь публикацией зарубежного соотечественника, историка, заключившего этот вопрос в разумные рамки личной догадки. Приведенная далее (приложение № 8) без купюр статья, опубликованная в зарубежной газете «Русская жизнь», привлекает внимание еще потому, что, как уже указывалось выше, деятельностью масонов интере­совался и царь, и Столыпин. По некоторым сведениям полиция проводила наблюдение за масонскими ложами, интересуясь связью «братьев» России и Франции. С этой целью в 1910 году Департамент полиции командировал в Париж коллежского асессора Алек­сеева. Примечательно, что приведенное ниже донесение Алексеева было предоставле­но Курловым императору, чтобы направить внимание влиятельных кругов и Царя на масонский след:

«От лиц, стоящих близко к здешним масонским кружкам, удалось услышать, что покушение на г-на председателя Совета Министров находится в некоторой связи с плана­ми масонских руководителей... Уже с некоторых пор к г-ну председателю Совета Мини­стров делались осторожные, замаскированные подходы, имеющие склонить его высоко­превосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти проводились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со сторо­ны г-на председателя никаких подозрений... Масоны повели атаку и на другой фронт, ста­раясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, гово-эят, оказался П. Н. Дурново, который сделался будто бы их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на председателя Совета Министров как на лицо, могущее им слу­жить скорее препятствием... Масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у вла­сти стоял г-н председатель Совета Министров. В печати проскользнула однажды статья, заявляющая, что его высокопревосходительство находится „под влиянием масонов, дей­ствующих на него через его брата А. Столыпина" (Гроза. № 153; Русская Правда. № 13)... За границей же на премьер-министра смотрят как на лицо, которое не пожелает прине-:ти масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение побудило руководителей ма­сонства прийти к заключению, что г-н председатель Совета Министров является для со­юза лицом „бесполезным" и, следовательно, в настоящее время, когда масонство собира­ется нажать в России все свои пружины,— даже вредным для целей масонства... Масоны ожидали в июле месяце каких-то событий. Тайные парижские руководители не сообща­ли о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г-на председателя Совета Министров, политикой которого верховный масонский совет был недоволен. Го­ворят, что руководители масонства... подтолкнули исполнение того плана, который был только в зародыше. Чисто „техническая" сторона преступления и кое-какие детали обста­новки, при которой возможно было совершить покушение, была подготовлена через ма-:онов. При теперешней постановке этого дела (охраны) покушение возможно лишь при посредстве масонских сил, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение» [39, т. II, с. 185—186].

Вместе с тем многие исследователи сходятся на мысли о том, что Богров пошел на убийство для самореабилитации. Страх перед позорным разоблачением, глубокий ду­шевный разлад, крушение прежних иллюзий, унизительная роль полуразоблаченного агента подтолкнули эгоцентричного человека с болезненным самолюбием и повышен­ной самооценкой к трагическому финалу. Богров сознавал, что прежние связи, долги и

грехи уже никогда не позволят ему сохранить независимость, вести достойную жизнь. За­писка, оставленная дома перед драмой в театре, подтверждает такой душевный настрой:

«Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже сделал хорошую карь­еру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю» [57, с. 197].

Эффектной концовкой Богров рассчитывал перечеркнуть позорные страницы своей биографии и вписать свое имя в историю. Можно сказать, что последнее в некото­рой степени ему удалось.

Итак, по меньшей мере, восемь версий убийства Столыпина. Трудно рассчиты­вать на то, что со временем какая-то из них станет официальной, хотя вполне можно предположить, что на свет преднамеренно или случайно выплывут новые факты, прояс­няющие или, наоборот, искажающие истинное положение дел. И, может быть, самое ра­зумное в нашем нынешнем положении — отступиться от самой притягательной версии, чтобы не плодить новых ошибок, чтобы принять условно модель, включающую все пред­положения и догадки. Как нелепо винить в Октябрьской революции (или перевороте) только большевиков: «Виноваты все!»...— так же опрометчиво считать виновником смер­ти только Ленина или масонов, казнокрадов или Царя. Обстоятельства последних лет жизни премьер-министра П. А. Столыпина позволяют сделать вывод о том, что в борьбе против него сходились самые крайние силы, явно и тайно, прямыми действиями или без­действием приближая его трагическую кончину.

На переломе веков и тысячелетий, в новую российскую смуту всем, кому небез­различно будущее России, кто искренне тревожится за нее, следует вынести из истории восхождения и гибели русского реформатора должный урок. Словно к соотечественни­кам нашего времени обращены слова этого замечательного человека:

«...Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя пра­ва называть русский народ великим и сильным...»[57, с. 167]

Послесловие

Отклики на смерть премьер-министра - А. Столыпина, А. Гучкова, В. Розанова, Л. Тихомирова, П. Струве, А. Аксакова. Оценки реформ А. Еропкиным, А. Чаяновым, К. Кривошеиным и другими. Ленин о реформах Столыпина. Позиция русских марксистов и советских ученых периода НЭПа. Современные издания: В. Казарезова, А. Кофода и другие. Иностранные специалисты: Зеринг, Аугаген, Прейер, Тэри и другие. Про­гноз Менделеева и трагичный финал. Отзывы знатных особ о роли П. А. Столыпина.

СМЕРТЬ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРАвызвала огромный общественный резо­нанс, всколыхнула людское море России. Сотни, тысячи писем и телеграмм от разных организаций, сословий, людей. В них сочувствие родным поверженного премьера, боль, тревога и возмущение злодеянием. Отзывались люди, как знавшие Столыпина лично, так и не видевшие его никогда, но сознающие его значение и потерю. Чуткие отклики посту­пали даже из государств, настроенных к России враждебно: политические деятели отда­вали дань мудрости, мужеству и достоинству, с которыми вел российский корабль рус­ский премьер. Самые искренние и проникновенные из посланий были опубликованы за­тем отдельными изданиями, передавались народной молвой.

После трагической кончины брата и похорон, вылившихся в демонстрацию са­мых глубоких и искренних чувств россиян к поверженному борцу за благо России, заме­чательный очерк «Памяти брата» опубликовал Александр Столыпин:

«Кровь героев нужна, чтобы их голос звучал в пространстве столетий(Г. С).

После ряда бесславных лет Провидение ярким светом мученичества озарило дорогой русскому чувству облик простого, правдивого, верного до последнего вздоха, ум­ного и любящего сына России. Для России был нужен этот жестокий дар Провидения, потому что вступают в жизнь новые поколения и растут дети, для которых нет ни ясных путей, ни воодушевляющей цели, а сердца их чисты и души не тронуты. На первых шагах их стерегут соблазны государственного разврата, зараза безнадежности и проповедь пре­дательства великому преемству отцов, духовному наследию истории. Им нужен пример, но древние примеры так далеки, так чужды текущей жизни, так; не укладываются в совре­менные условия. •

Слова не убедят и не могут убедить, что суровый долг еще может светиться близ­ким и досягаемым идеалом в наше разнузданное время; слова не убедят, что в нашей ма­ловерной жизни можно покорствовать заветам Христа; слова не подвигнут на жертву и не окрылят верою в победу добра. Прекрасными в своей дерзости словами зовут и к пре­ступлению, умными до соблазнительности словами влекут к измене долгу. Слова эти раз­даются так громко, так настойчиво и так повсеместно, что нужно было поставить стра­дальческую тень в бессмертное их опровержение.

В ужасные дни предсмертного томления брата, и в бесконечном шествии за его прахом, и в дни молитв и похорон я видел плачущие и благословляющие толпы, которые были больше, чем толпы, когда-то выходившие вооруженными на мятеж. И я знал, что эти слезы и молитвы неизгладимее, чем были когда-то волны бунтующей злобы. В груст­ном просветлении я думал о брате, что он заслужил свой отдых, потому что весь народ мысленно за ним крестит любовным, благословляющим крестом своего Царя и будет крестить, исполняя его завещание. Я видел, что народ его одобрил, моего бедного брата,

и так сердечно и стихийно одобрил, как только умеет это делать русский народ. Народ в нем признал подвиг скромного и самоотверженного служения выше всех других подви­гов, как наиболее сродный душе народа. Довольно им играли, довольно звали на пути са­мовластия и дури, довольно в нем будили злобу и корысть. А кто ему служил, кто нелице­мерно помогал великому Царскому служению родной земле? Неожиданным признанием, никем не вызванным и не подстрекаемым, народ показал свою истинную волю и раскрыл свои заветные мысли.

Пусть те, которые так самозванно именовали себя борцами за народные права и истолкователями его надежд и гнева, пусть они вдумаются в этот пожар сердец, в это любовное единодушие к человеку, на которого они так упорно и зло указывали народу как на притеснителя, карателя, гасителя свободы и попирателя прав.

Теперь его нет, и он тем силен, что защищаться не может, а защищает его непо­бедимая правда. Теперь дело не в лице, а в символе и памяти, теперь бороться не с кем, кроме идеи, нечего оспаривать, кроме завещания мученика, заслужившего утверждение потрясающего народного горя.

Пяти лет его неутомимой работы и пяти дней его безропотных страданий было достаточно, чтобы обновленный строй, дарованный Царем России, был усвоен и принят примиренным народом. На крепкой основе земельного богатства воздвигалось здание права и законности, дальнейшее строительство которого русскими руками и по русскому замыслу теперь обеспечено. Произнося в одной из своих думских речей памятные слова: „Вам нужны великие потрясения,— нам нужна великая Россия",— он провел резкую грань между чужеродными государственными хищниками и строителем-народом, которому он был и слугою, и сыном. Храня Россию от великих потрясений, он спешил укрепить хо­зяйство и собственность трудящихся на земле. Этой цели он достиг.

Но у него были и другие цели, были и другие задачи, успех которых обрисовы­вался в неясном тумане. Его мечтою было привлечение к государственной работе всего честного, всего умного и талантливого в России, он верил в общественные силы и хотел их направить в русло совместной и стройной работы на пользу родины. Он верил в то, что уродливый тормоз недобросовестной и пристрастной оппозиции оботрется о рабо­чую силу умеренной и честной России и ослабит свое вредное сопротивление. Эта по­следняя цель им еще не была достигнута, но в память его это должно быть сделано. Если бы этого не было, то ни к чему были бы все труды, все потрясения, все народные бедст­вия прежних лет и страшные уроки истории» [53, с. 9—10].

Из множества речей, произнесенных по поводу смерти Столыпина, следует особо отметить краткое выступление лидера октябристов Александра Гучкова. 3 октября в Петербургском клубе Общественных деятелей он держит речь, которая многое прояс­няет и расставляет на подобающие места:

«Мы потеряли Столыпина, но оценить все последствия этой потери сейчас слишком трудно, однако же, для понимания момента необходимо вспомнить, кто такой был Столыпин и чем он был ценен.

Прежде всего, Столыпин был искренним, убежденным и горячим сторонником народного представительства; в своей деятельности он одинаково горячо и энергично от­стаивал народное представительство от тех опасностей, которые грозили ему с двух сто­рон. Они грозили ему слева, со стороны революционного натиска, и в этом смысле акт 3 июля, передавший работу народного представительства в руки спокойных, умеренных элементов, привыкших к созидательной работе в учреждениях земского и городского са­моуправления, был актом спасительным для самой идеи народного представительства.

Но когда революционная волна улеглась, Правительство оправилось и почувст­вовало, что материальная сила у него снова в руках, то народному представительству стала

грозить опасность гораздо более страшная — со стороны реакционных кругов. Замеча­тельна пометка, сделанная Столыпиным на письме известного раскаявшегося революци­онера Льва Тихомирова, писавшего ему о том, что можно было бы, воспользовавшись моментом успокоения, законодательные учреждения превратить в законосовещатель­ные. Столыпин на этом письме сделал пометку, что это была бы „злая провокация".

Искренний сторонник народного представительства, Столыпин в то же время был истинным демократом, так как полагал, что твердою основою государственных на­чал в народных массах должно быть обеспеченное, благоустроенное крестьянство. В этом направлении Столыпиным был частью проведен, частью предпринят ряд серьез­нейших мер. Достаточно указать на широкое развитие ссудно-сберегательных товари­ществ и касс, а вместе с тем на такие законопроекты, как законопроекты о поселковом и волостном самоуправлении.

Было время, когда либерально-просвещенные круги русского общества, увле­ченные организацией и устройством мелкой земской единицы, страстно этого добива­лись, а дореформенные административные власти всеми силами этому противодейство­вали. Столыпин же сам внес эти законопроекты в законодательные учреждения.

Столыпин был другом религиозной свободы: им внесены были в Государствен­ную думу законопроекты, обеспечивающие свободное исповедание веры, свободный пе­реход из одного вероисповедания в другое, старообрядческий законопроект.

Если Столыпину не удалось провести эти законопроекты в жизнь, то, во всяком случае, в административной области дух и смысл этих законопроектов был широко ис­пользован.

Огромной важности дело было совершено Столыпиным в области государст­венной обороны. Если взять состояние государственной обороны пять лет назад и поло­жение этого дела в настоящую минуту, то между этими двумя моментами нет ничего об­щего,— так много работы здесь произведено. Но это могло быть сделано при том обяза­тельном условии, что народные представители и глава Правительства идут совершенно дружно, не щадя усилий и труда.

Столыпин любил Россию. Лица, близко его знавшие, обращали внимание на то, что когда он произносил слово „Россия", то произносил его таким тоном, каким говорят о глубоко и нежно любимом существе. Всех поражала его изумительная всегдашняя го­товность не только безгранично работать, но и жертвовать собой для блага Родины.

Не всегда мы были с ним единомысленны, да и широкая своеобразная натура П. А. Столыпина не укладывалась в рамки существующих партийных взглядов. Поэтому, работая согласно с ним или расходясь с ним во взглядах, мы всегда уважали и ценили его глубокую искренность и благородство убеждений.

В последнее время обнаружился совершенно ясный план охоты против Думы и Столыпина.

Столыпина нет, текущая действительность заволакивается какой-то серой пеле­ной, а на горизонте вспыхивают зарницы, и что даст нам ближайшее будущее, предуга­дать трудно, но теперь больше, чем когда-нибудь, нужно беречь народное представитель­ство и в ряды народных представителей не вводить тех людей, которые своей политиче­ской деятельностью вели эту идею к гибели» [10].

Смятение, охватившее Россию после смерти Столыпина, передают статьи, очерки, письма самых разных людей. Написано было много, сумбурно, под впечатлени­ем очевидной потери, некоторыми от стремления поскорее откликнуться, чтобы загла­дить перед покойным вину. Но были отклики особого рода: они не просто поминали сра­женного на государственном посту человека, но открывали его для остальных, показыва­ли настоящую величину этой фигуры, масштаб идей и деяний Столыпина. И в этом ряду

особое место занимает замечательный русский философ, писатель, критик и публицист Василий Розанов. Через месяц после похорон реформатора он публикует в «Новом вре­мени» проникновенную и ценную по своим наблюдениям статью «Историческая роль Столыпина», которая и сейчас звучит удивительно злободневно:

«Что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого „вои­на", вставшего на защиту, в сущности, Руси. После долгого времени, долгих десятилетий, когда русские „для успехов по службе просили переменить свою фамилию на иностран­ную", явился на вершине власти человек, который гордился тем именно, что он русский и хотел поработать с русскими. Это не политическая роль, а скорее культурная. Все боль­шие дела решаются обстановкою; всякая вещь познается из ее мелочей. Хотя, конечно, никто из русских „в правах" не обделен, но фактически так выходит, что на Руси русско­му теснее, чем каждому инородцу или иностранцу <...>. Дело не в голом праве, а в исполь­зовании права. Робкая история Руси приучила „своего человека" сторониться, уступать, стушевываться; свободная история, притом исполненная борьбы,чужих стран, других народностей, приучила тоже „своих людей" не только к крепкому отстаиванию каждой буквы своего „законного права", но и к переступанию и захвату чужого права. Из обычая и истории это перешло наконец в кровь; как из духа нашей истории это тоже перешло в кровь. Вот это-то выше и главнее законов. Везде на Руси производитель — русский, но скупщик — нерусский, и скупщик оставляет русскому производителю 20 проц. стоимости сработанной им работы или выработанного им продукта. Судятся русские, но в 80 проц. его судят и особенно защищают перед судом лица не с русскими именами. Везде русское население представляет собою темную глыбу, барахтающуюся и бессильную в чужих те­нетах. Знаем, что все это вышло „само собою", даже без ясных злоупотреблений: ска­жем — вышло беспричинно. Но в это «само собою» давно надо было начать вглядывать­ся; и с этою „беспричинностью" как-нибудь разобраться. Ничего нет обыкновеннее, как встретить в России скромного, тихого человека, весь порок которого заключается в от­сутствии нахальства и который не находит никакого приложениясвоим силам, способ­ностям, нередко даже таланту,не говоря о готовности и прилежании. „Все местазаня­ты",— „все работыисполняются" людьми, которые умеют хорошо толкаться локтями. Это самое обычное зрелище; это зрелище везде на Руси. Везде русский отталкивается от дела, труда, должности, от заработка, капитала, первенствующего положения и даже от вторых ролей в профессии, производстве, торговле и оставляется на десятых ролях и в одиннадцатом положении. Везде он мало-помалу нисходит к роли „прислуги" и „раба"... незаметно, медленно, „само собою" и, в сущности, беспричинно, но непрерывнои нео­долимо.Будущая роль „приказчика" и „на посылках мальчика", в своем же государстве, в своей родной земле, невольно вырисовывается для русских. Когда, в то же время, никто русским не отказывает ни в уме, ни в таланте.Но „все само собою так выходит"... И вот против этого векового уже направления всех дел встал большой своей и массивной фигу­рой Столыпин, за спиной которого засветились тысячи надежд, пробудилась тысяча ма­леньких пока усилий... Поэтому, когда его поразил удар, все почувствовали, что этот удар поразил всю Русь; это вошло не основною частью, но это вошло очень большою частью во впечатление от его гибели. Вся Русь почувствовала, что это ее ударили.Хотя главным образом вспыхнуло чувство не к программе, а к человеку.