Возникновение капитализма и новое понимание справедливости

Очень часто капитализм трактуется как рыночная экономика плюс частная собственность (что напоминает ленинский лозунг 1920-х годов «Коммунизм равняется советская власть плюс электрификация», на что Троцкий замечал: «Не электрификация, а электрофикция!»). Вот, например, одно такое определение: «Два ключевых института опре­деляют капитализм: частная собственность и рыночный обмен» [18]. В средневековых городах царила рыночная экономика (у них просто не было другой), там вполне прижилась частная собственность (другой собственности — общинной или феодальной — тоже не было, правда, была еще муниципальная), но они были совсем далеки от капитализма. Для капитализма мало будет только частной собственности и рыночно­го обмена — в социологическом смысле частная собственность должна стать продолжением частного интереса, который может совпадать или не совпадать с общественным, для чего необходимо признание обще­ством возможности такого отличного от общего индивидуального ин­тереса и признание прав индивида быть другим. Для этого и вся си­стема права должна стать реститутивной в противовес репрессивной

(по выражению Дюркгейма). А рынок тогда все еще был публичным, а не частным институтом, и «многообразный средневековый коллек­тивизм» все еще не отпускал индивида «на свободу». Да и частная соб­ственность должна была дождаться коммодификации труда — для ка­питализма необходимо не только наличие капитала как средств произ­водства, но и свободной (в смысле не прикрепленной ни к чему — ни к земле, ни к общине, ни к патриархальной семье) наемной рабочей силы. Для этого надо было как-то «расчленить» крестьянское обще­ство, ведь процент городского населения был ничтожно мал. В Ан­глии, например, этому способствовал процесс «огораживания», ког­да, по злому и ироничному выражению Маркса, «овцы съели людей», только так и появился английский наемный рабочий.

Кроме того, в игру капитализма должна была включиться еще одна социальная фигура — капиталист, или сначала посредник {middleman), т.е. самый простой предприниматель, который первоначально избав­лял крестьянина от присутствия на рынке, он просто выкупал (часто вперед, на свой риск) урожай и продавал его торговцам на городском рынке. Это посредничество в почти чистом денежном виде (без приме­сей всякого материального) приносило денежную прибыль. Но, конеч­но, этим первым предпринимателям было далеко до особой «денежной касты» — менял, сидевших на скамейках (banco) и конвертирующих многообразные по виду и весу средневековые валюты (кстати, «долла­ром» Средневековья был безант — византийский золотой солид). При определенных условиях предпринимательская или банковская при­быль могла превратиться в капитал: деньги нельзя было тратить — это понятно, но вот что еще важно — их не должны были и отнять. Процесс накопления (в поколениях семей деньги должны были оставаться) мог начаться благодаря двум условиям: во-первых, надо было победить не­поколебимую убежденность средневековых людей перед смертью все богатство передавать церкви (в надежде на ее посредничество между ними и высшими силами); во-вторых, должны сложиться такие обще­ственные институты, которые противодействовали бы реквизиции или экспроприации собственности (т.е. институт частной собственности должен еще предполагать передачу по наследству этой собственности, а для этого она должна считаться справедливым приобретением — и не только гражданами, но и государственной властью).

И наконец, для возникновения и закрепления капитализма долж­но было появиться государство в лице политической и административ­ной власти, которое будет создавать, продвигать и защищать капита­лизм. Капитализм, по моему глубокому убеждению, не заканчивается

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2,4. Возникновение капитализма и новое понимание справедливости

государственно-монополистическим капитализмом, а начинается тог да, когда государство устанавливает монополии и само становится са­мым крупным капиталистом. Так и происходило не просто в средневе­ковых городах, а именно в городах-государствах. Венеции, Генуе и Фло­ренции.

«Потребовалось, чтобы Венеция выковала свои институты — фискальные, финансовые, денежные, административные, политические — и чтобы ее богатые люди ("капиталисты", по мнению Дж. Гракко) завладели властью сразу же после правления последнего самодержавного дожа Витале Ми-кьеля (1172 г.). Только тогда выявились очертания венецианского величия, ...в Венеции установилась система, которая с первых же своих шагов поста­вила все проблемы отношений между Капиталом, Трудом и Государством, отношений, которые слово "капитализм" будет заключать в себе все боль­ше и больше в ходе своей длительной последующей эволюции», — пишет Фернан Бродель [19].

Вот только один пример капиталистической деятельности самой Светлейшей республики — ежегодно государство сдавало в наем свои корабли, и таким образом частные лица использовали для получения прибыли орудия, созданные государственным сектором. Да и сами ко­рабли выступали изначально как «капиталистические предприятия» — корабль делился на 24 карата, каждый предприниматель имел некото­рое число этих акций, таким способом распределялись риски: если ко­рабль погибал от бури или попадал к пиратам, то предприниматель те­рял только свою долю в предприятии, а прибыль от других вложений перекрывала убытки. Так появляется акционерное предприятие — ка­питал теперь представляет собой особые деньги, это деньги предприя­тия, не относящиеся к частному доходу (на который содержали дом, се­мью и хозяйство). Так экономическая система начинает дифференци­роваться — домашнее хозяйство отделяется от бизнеса (что было вряд ли возможно в цеховом ремесленном предприятии, где производство, дом и лавка — все было в одном). Венецианские цехи (Arti) в отличие от традиционных цехов в средневековом городе к управлению государ­ством доступа не имели.

Очень скоро государство в Венеции, организованное по капитали­стическому принципу, приобрело денежную силу, сопоставимую с си­лой громадных по территории европейских государств (Франции, Ан­глии, Испании), — бюджет Венеции в начале XV в. занимал первое ме­сто среди бюджетов Европы, при том что ее население было, как ми­нимум, в 10 раз меньше населения европейских государств. Поэтому и заработки в Венеции были велики, даже «мелкоте доставались кро-

хи от капиталистической добычи» [20]. Тем не менее капитализм с са­мого начла основывался на эксплуатации бедных богатыми — в Вене­ции это был «морской пролетариат» (матросы, грузчики, перевозчики и т.д.). Богатые в Венеции были богаче, чем в других странах, а бед­ные — как везде (еще в большей степени разница между богатыми и бедными проявится в следующей капиталистической столице — Ам­стердаме: русские моряки в начале XVIII столетия, очарованные этим богатством, бежали на голландские корабли в надежде подзаработать, но вскоре возвращались обратно, не выдержав условий жизни, — пита­ние было одноразовым и очень скудным).

Эти города-государства, особенно Венеция и Генуя, тотчас созда­ют небольшие, скромные по размеру, но все же империи, организован­ные по принципу «tradingposts Empire» — цепи торговых пунктов, обра­зующих «длинную капиталистическую антенну» (по выражению Бро-деля). В этом плане Бродель выступает против ленинской идеи «импе­риализма как высшей стадии капитализма», наоборот, доказывает он, капитализм как раз начинается с империализма. Особенно преуспела Генуя — именно ей принадлежит первенство открытия плавания че­рез Гибралтар (от знаменитого мавра Гибр-ал-Тарика) во Фландрию, до сих пор стоит в Стамбуле Генуэзская башня, символизирующая могу­щество Генуи в Константинополе Палеологов (генуэзский район даже жил по своим законам, не подчиняясь императору). Вот генуэзские ко­лонии в Северном Причерноморье — сначала Кафа (современная Фе­одосия, ставшая позже центром колоний), в 1357 г. генуэзцы захвати­ли Чембало (Балаклаву), в 1365 г. — Солдайю (Судак). Затем возник­ли новые колонии генуэзцев: Боспоро (на месте современной Керчи), Тана (в устье Дона). Генуэзцы поддерживали отношения с татарскими ханами, которые формально являлись верховными владетелями терри­торий колоний, но предоставляли им полное самоуправление, сохра­няя власть лишь над подданными ханов. Интересно влияние генуэз­ской империи на Россию — в 1380 г. генуэзская пехота участвовала на стороне Мамая в Куликовской битве, а вот «наше все» — водка, оказы­вается, изначально называлась «генуэзской водкой», а генуэзские «им­периалисты» заимствовали технологию перегонки еще раньше у арабов Сицилии и Кордобы.

Все эти экономические новшества в итальянских городах-государствах безусловно приводили к изменению общественного со­знания: в качестве примера Бродель приводит знаменитую торже­ственную речь дожа Мочениго, произнесенную в 1423 г. Перед смертью старый дож предпринял отчаянное усилие, чтобы преградить путь сто-

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.4. Возникновение капитализма и новое понимание справедливости

роннику военных решений Франческо Фоскари, он объяснял тем, кто его слушал, преимущества мира перед войной ради сохранения богат­ства государства и частных лиц.

«Если вы изберете Фоскари, — говорил он, — вы вскоре окажетесь в состо­янии войны. Тот, у кого будет 10 тыс. дукатов, окажется всего с одной ты­сячей; тот, у кого будет десять домов, останется лишь с одним; имеющий десять одежд останется всего с одной; имеющий десять юбок или штанов и рубашек с трудом сохранит одну, и таким же образом будет со всем про­чим...». Напротив, если сохранится мир, «ежели последуете вы моему сове­ту, то увидите, что будете господами золота христиан».

И все же это язык, вызывающий удивление. Он предполагает, что люди того времени в Венеции могли понять, что сберечь свои дукаты, свои дома и свои штаны — это путь к истинному могуществу; что тор­говым оборотом, а не оружием, можно сделаться «господами золота христиан», или, что то же самое, «всей европейской экономики» [21].

Вот действительное моральное новшество — капитализм выступа­ет против войны! Господство, оказывается, можно приобрести эконо­мически — мирным путем, это новость, не доступная для понимания в средневековом мире рыцарей и баронов.

Терпимость — также новая черта морального сознания справедли­вости (мультикультурализма) того времени: на площади Сан-Марко в Венеции можно было спокойно встретить людей в турецких тюрбанах или арабской одежде, и ни у кого их облик не вызывал раздражения. Еще большей терпимостью отличался центр мира XVII-XVIII столе­тий Амстердам: терпимость заключалась в том, чтобы принимать лю­дей такими, какие они есть, — это были многочисленные беженцы, спасающиеся от европейских религиозных войн, сефарды (евреи, из­гнанные из Португалии и Испании) и другие политические иммигран­ты. В Амстердаме утвердилась, сделалась правилом «свобода совести», т.е. свобода веры. В путеводителе по Амстердаму за 1701 г. говорится: «Все народы мира могут там служить Богу по велению сердца и сооб­разно своей совести, и хоть господствующая религия — реформатор­ская, каждый волен жить в той вере, которую исповедует...» [22]. Вот взгляды голландского философа Бенедикта (Баруха) Спинозы, проис­ходившего из семьи португальских сефардов, на справедливость как свободу и терпимость, выраженные в предисловии к его «Богословско-политическому трактату» (1670):

«.. .так как склад ума у людей весьма разнообразен и один лучше успокаива­ется на одних, другой — на других мнениях и что одного побуждает к благо­говению, то в другом вызывает смех, то из этого... я заключаю, что каждому

должна быть предоставлена свобода его суждения и власть (potestas) толко­вать основы веры по своему разумению и что только по делам должно су­дить о вере каждого, благочестива она или нечестива. В этом случае, сле­довательно, все будут в состоянии повиноваться Богу свободно и от всей души, и будут цениться у всех только справедливость и любовь. Указав этим на свободу, которую божественный закон откровения предоставляет каждому, я ... показываю, что эта самая свобода, не нарушающая спокой­ствия в государстве и права верховной власти, может и даже должна быть допущена и что она не может быть отнята без большой опасности для мира и без большого вреда для всего государства».

И еще из его «Этики» (1677): «Ненависть никогда не может быть хо­роша». Примерно так же высказывался немного позднее и Джон Локк I! «Letterfor Toleration» (1686): «Терпимость по отношению к тем, кто в религиозных вопросах придерживается других взглядов, настолько со­гласуется с Евангелием и разумом, что слепота людей, не видящих при столь ясном свете, представляется чем-то чудовищным». И вот уж со­всем немыслимое в Средние века утверждение: «...церковь есть свобод­ное сообщество людей, добровольно объединяющихся, чтобы сообща почитать бога так, как это, по их убеждению, будет ему угодно и прине­сет им спасение души» [23].

Но мы не будем идеализировать ранний капитализм и его спра­ведливость как свободу: там, где можно, морская торговля шла рука об руку с пиратством (любой торговый корабль имел пушки на борту и должен был сам себя защищать), мирные торговые отношения, если было надо и выгодно, заканчивались военным походом; свобода одних приводила к заново изобретенному рабству других. Зарождавшийся ка­питализм требовал свободных рабочих рук, но откуда их взять? Тогда в дело пошли «несвободные»: особенно преуспели в капиталистиче­ской работорговле португальцы, которые по соглашению с испанцами 1479 г. получили монополию на торговлю в Экваториальной (тропиче­ской, как тогда говорили) Африке. После открытия и завоевания Аме­рики очень скоро выяснилось, что американские индейцы совсем не приспособлены для работы на испанских и португальских сахарных и табачных плантациях в Las Americas (они убегали, или болели, или уми­рали, или предпочитали самоубийство, но толку для предприятия от них не было), а вот черные невольники вполне соответствовали тре­бованиям зарождающегося капитализма. Тогда португальцы и орга­низовали торговлю «по-капиталистически»: в Африку везли европей­ские товары; в обмен загружался «человеческий товар», часть погиба­ла при пересечении Атлантики, но, как говорится, пусть выживут силь­нейшие; обратно в Лиссабон транспортировались табак, сахар, какао и

' 119

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.4. Возникновение капитализма и новое понимание справедливости

другие колониальные товары. Еще в 1444 г. португалец Диниш Диас до­стиг Дакара, откуда доставил в Лиссабон первую партию рабов, а к се­редине XVI в. каждый десятый житель Лиссабона уже имел африкан­ское происхождение, по некоторым данным, португальцы вывезли из Африки в XVII в. 600 тыс. рабов, в XVIII в. — 2 млн, в XIX в.— 1,2 млн, но старались также англичане (всего ими вывезено 2 млн рабов), ис­панцы — 1,5 млн, французы — 1,6 млн, голландцы — 1 млн [24].

Надо отдать должное португальцам, они начали работорговлю, они же первыми ее и запретили: 12 февраля 1761 г. по инициативе знамени­того португальского реформатора маркиза де Помбала (центральный район города назван его именем) было принято решение об отмене ра­бовладения в метрополии и ее индийских колониях (с отменой рабства в своих африканских и американских владениях решили не спешить). 25 марта 1807 г. британский парламент принял «Акт о запрете работор­говли» {Abolition of the Slave Trade Act). Капитанов судов, транспорти­ровавших «черный товар», англичане стали штрафовать на огромные суммы, поэтому при малейшем подозрении на контроль «черный то­вар» теперь просто сбрасывали за борт.

Само по себе рабство не было изобретено ни португальцами, ни англичанами, до них потрудились на ниве африканской работорговли арабы, но у них рабовладение не привело к капитализму. Рабство было эффективным и удобным экономическим институтом уже сформиро­вавшегося в Европе капитализма, но каким же неудобным оно оказа­лось в моральном смысле! То и дело католическая церковь если не тре­бовала освобождать рабов, то взывала к совести христиан (однако все время колебалась, требуя выяснить, был раб, выставленный на прода­жу, лишен свободы справедливо или несправедливо, не будет ли сделка угрожать жизни, добродетели или католической вере раба), еще хуже с протестантами — уже Бенджамин Франклин называл рабство «надру­гательством над человеческой природой», а Томас Джефферсон вклю­чил пункт об отмене рабства в «Декларацию о независимости Соеди­ненных Штатов». Дальше — больше: аболиционисты вообще довели в США вопрос о рабстве до гражданской войны (в которой погибли за 4 года 680 тыс. человек — больше, чем погибло американцев во Вто­рую мировую войну). Историк Даглас Норт подчеркивал, что рабство и в XIX в. оставалось весьма эффективным экономическим институтом, но было отменено из-за моральных требований, значит, понятие ра­венства (справедливости как равенства) теперь расширилось и до пред­ставителей другой расы.

Капитализм требовал нового общественного сознания и мораль­ного понимания справедливости, и протестантизм был тем ответом

(как считал Вернер Зомбарт), которого так ждал зародившийся в го­родском пространстве капитализм. Кальвин был одним из тех, кто до­казывал, что мирская жизнь так же важна, как и духовная, — в мир­ской жизни человек выполняет свой долг перед Богом, поэтому в мо­ральном плане мирская жизнь была приравнена к духовной. Кальви­на упрекали, критикуя его догмат предопределения, что если Бог за­ранее всех разделил на избранных к спасению и избранных к смер­ти, то он несправедлив. На что Кальвин отвечал, что Бог и есть спра­ведливость, а если нам это деление кажется несправедливым, то надо пересмотреть свое представление о справедливости. Бог абсолютно справедлив, но воля его непостижима для нас. Вот так протестантизм отвел справедливости Бога место в трансцендентном мире, а в чело­веческом мире действуют моральный закон и человеческая справед­ливость. Результатом стало то, что о божественной справедливости вскоре предпочтут вообще не говорить.

Таким образом, в протестантизме все более разделяется боже­ственная и человеческая справедливость. Результат человеческого труда (если получен честно) — это и есть справедливое вознагражде­ние, ведь Бог вознаграждает не только после смерти, но и при жиз­ни. Как следствие у протестантов изменяется отношение к достатку, деньгам, богатству — они оправданны, если получены справедливо. В протестантских обществах начинает цениться «self-made man» — че­ловек, всего добившийся сам, своим трудом. Это уже новый крите­рий справедливого неравенства — труд, а не происхождение или знат­ность, является источником богатства; если человек добивается бо­гатства своим трудом (а не просто является богатым наследником), то это справедливый результат, если же у бездельника ничего нет, то он сам и виноват в этом. Отсюда знаменитое требование справедливости капиталистического общества: равенство шансов и неравенство ре­зультатов. В итоге протестантизм привел, как указывал Вебер, совсем к иному по сравнению с тем, чего добивался: выдвигая требование морального очищения христианской религии, приравнивая матери­альное (мирское) и духовное, протестантизм способствовал тому, что именно мирское стало неким панцирем, через который ничто духов­ное уже не могло пробиться в душу людей. (Ницше, критически отно­сившийся к немецкому протестантизму, точно подметил: «...Сколько пива в протестантском христианстве!») Так, требуя усовершенствова­ния религии, протестантизм способствовал снижению в XX в. роли религии в общественной жизни. Религиозные моральные ценности стали казаться далекими от реальной жизни, а справедливость утра­тила всякий божественный характер.

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.5, Век Просвещения: рационализация справедливости

Города-государства с их рано сформировавшимся капитализмом и рыночной экономикой повлияли на изменение общественного со­знания и способствовали модернизации представлений о справед­ливости. Но города-государства не стали моделью капиталистиче­ских государств. Капитализм проявил себя в больших националь­ных государствах, и их предшественниками были государства аб­солютных или конституционных монархий.