ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ МАЗОХИЗМА СО ВРЕМЕН ФРЕЙДА: ПРЕВРАЩЕНИЕ И ИДЕНТИЧНОСТЬ 1 страница

Жан-Марк Алби и Франсис Паше

Проблема мазохизма, рассматриваемая с позиции психоаналитической теории, излагается в данной статье в двух разделах.

Вначале будет представлена фрейдовская концепция, разработанная в рамках первой топической теории психического аппарата, затем та, которую Фрейд развивал с 1920 года и включил в свою новую метапсихологию. Некоторые ближайшие последователи Фрейда предпочли придерживаться первой топической модели, тогда как другие включили концепцию влечения к смерти в свои клинические или теоретические работы по мазохизму.

Во втором разделе дается обзор некоторых более поздних работ, в которых делается акцент на связи мазохизма со способностью к интернализации конфликтов, а также с процессами индивидуации и формирования идентичности, а именно идентичности субъекта, принимающего самого себя и противостоящего социальной реальности ^г.

ТЕОРИЯ МАЗОХИЗМА ФРЕЙДА

В самом широком смысле под мазохизмом понимаются различные типы поведения, проявляющиеся в стремлении к неприятному. Это «неприятное» может быть разной природы и интенсивности: физическая боль, нанесение телесных увечий, унижение, распад и даже смерть.

В сексуальной перверсии, именуемой мазохизмом, очевидной целью такого поведения является удовольствие, поэтому его добиваются сознательно. В так называемом моральном мазохизме, где часто можно обнаружить (пусть даже и бессознательное) стремление к удовольствию, оно, напротив, не столь важно и обратно пропорционально тяжести унижений и поношений, которые вызывает и претерпевает субъект. Поэтому Фрейд предполагал, что этот процесс скорее вызывается навязчивым повторением и влечением к смерти. Он протекает «по ту сторону принципа удовольствия» в том смысле, что является реализацией инстинктивной задачи — стремления страдать, быть униженным или разрушить себя самого, — и именно страдание становится его целью, тогда как удовольствие является скорее следствием избавления от этого напряжения, а не самоцелью, и его сексуальный характер представляется сомнительным. Таким образом, теоретически мазохизм можно лишить, пожалуй, его эротического содержания, но не его стремления к боли и уничтожению.

В случае сексуальной перверсии мазохист нуждается в дополнении партнером-садистом, моральный же моралист, напротив, иногда обвиняет конкретного и в самом деле склонного к жестокости человека из числа близких; однако, чем менее ситуация связана с эротикой, тем более обезличивается объект-гонитель, который принимает основные черты несчастья, судьбы или совести и в крайних случаях растворяется вовсе. Наблюдателю представляется тогда картина самоуничтожения в чистом виде, которая драматическим образом иллюстрирует нарциссическую природу мазохизма.

Первертированный мазохист воспринимает плохое обращение как наказание, другие же мазохисты всегда испытывают чувство вины; оно может также использоваться в качестве алиби и оправдания собственного мазохистского поведения.

Таким образом, стремление к удовольствию, желание установить отношения с любимым объектом и потребность в наказании разве что в пограничных случаях связаны с понятием мазохизма в том значении, в к каком оно употребляется в повседневной жизни. Подходит ли оно здесь? В психоаналитической практике мы постоянно сталкиваемся с непреодолимым желанием мазохиста извлекать удовольствие из своего страдания и унижения, приписывая их чужой воле и воспринимая их как наказание. Следует ли эти столь часто встречающиеся мазохистские черты рассматривать в качестве одного из проявлений, возникших вторично из фундаментальной склонности, направленной против удовлетворения, самосохранения и самоуважения? Можно ли считать эту склонность основой мазохизма? В таком случае более сложные формы должны были бы происходить из дополнения к либидинозному содержанию, эротизации чистой агрессивности, изначально направленной против самого субъекта, и из смешения влечений, в котором основной элемент выводился бы из влечения к смерти. Мнения психоаналитиков по этому вопросу разделились. Можно легко прийти к взаимопониманию относительно компонентов мазохистского поведения, которые мы только что перечислили, и даже относительно различных частных аспектов этого поведения, которые проявляется в процессе психоанализа. Однако остается расхождение во взглядах на значение отдельных компонентов, а также на природу и происхождение каждого из них. Является ли данный элемент первоначальным или производным, обязательным или случайным, целью или средством? Особенно остро стоит вопрос, целесообразно ли выделять дальнейшие компоненты, и если да, то какие.

Мы хотели бы напомнить основные этапы развития фрейдовской теории.

В работах «Три очерка по теории сексуальности» (1905) и «Влечения и их судьба» (1915) Фрейд изображает мазохизм в качестве конституирующего элемента сексуальности. Он рассматривает его как зеркальное отражение садизма и впервые раскрывает связь между этими внешне противоположными тенденциями: «Сначала следует выразить сомнение, появляется ли он (мазохизм) первично и не возникает ли он скорее вследствие преобразования садизма» (V, 57). На этом этапе Фрейд исключал возможность первичного мазохизма. Подобным же образом он группирует в пары и другие противоположные тенденции, в частности активность—пассивность и мужское—женское; он подчеркивает родство пассивности и женского поведения с мазохистским поведением по отношению к сексуальному объекту. По своей направленности на тело субъекта и по своему происхождению это мазохистское влечение одновременно связано с нарциссизмом, поскольку субъект идентифицирует себя с садистским объектом.

Когда в работе «"Ребенка бьют"» (1919) Фрейд в теме фантазий об избиении вновь рассматривает мазохизм как метаморфозу садизма, он приписывает эту метаморфозу бессознательному чувству вины из-за сексуального подчинения отцу (XII, 208). Фактически эти фантазии выражают вытесненное желание быть любимым отцом,

которое в результате регрессивного движения превратилось в желание быть им избитым; это относится и к девочкам и к мальчикам, но если мальчик в своем воображении изменяет пол наказывающего родителя — его должна избивать мать, — то девочка подобным же образом изменяет свой собственный пол и превращается в зрительницу: избивают не ее, а маленького мальчика. Выражение стремления к наказанию осуществляет компромисс, позволяющий уменьшить чувство вины, связанное с инцестуозными желаниями, и в определенной степени от него освободиться, поскольку наказующая мать наделяется мужскими атрибутами. Таким образом, Фрейд описывает мазохизм как форму проявления эдипова комплекса.

Уже в работе «Введение в нарциссизм» (1914) Фрейд чувствовал необходимость согласиться с Ференци в том, что при определенных условиях либидинозные влечения могут вновь обернуться на субъекта и направиться на Я, которое в результате само становится объектом либидо. Позднее, в «Печали и меланхолии» (1917), «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) и «Я и Оно» (1923), Фрейд возвращается к концепции мазохизма, перестраивает ее и включает в свою метапсихологию. Сверх-Я, этой нововведенной инстанции, Фрейд приписывает функцию ин-тернализации агрессивности через идентификацию и дальнейшего обращения ее на Я. Одновременно он вводит понятие влечения к смерти, которое определяет как источник центробежной агрессивности, и, основываясь на этом положении, разрабатывает новую теорию влечений.

И наконец, в «Экономической проблеме мазохизма» (1924) он использует эту новую концепцию для объяснения истоков мазохизма. Последний для Фрейда является уже не производным феноменом, а первичным влечением, всем тем, что сохраняется в организме от влечения к смерти, всем, что не направлено на внешний мир. К нему добавляется вторичный мазохизм, возникающий из обращения агрессии на субъекта, и только его можно наблюдать непосредственно. Фрейд признается, что ему прежде не хотелось признавать наличие потребности в страдании, ставящей под вопрос принцип удовольствия. Чтобы преодолеть это затруднение, Фрейд выдвинул гипотезу о трансформации влечения к смерти под влиянием либидинозных влечений. Он выделяет четыре формы вторичного мазохизма:

1) эрогенный мазохизм как «свидетель и остаток той стадии развития, в которой возникает столь важный для жизни сплав влечения к смерти и эроса» (XIII, 377). Этот сплав должен образоваться в том возрасте, когда ребенок еще не может испытывать никаких сильных чувств, даже боли, не переживая при этом и удовольствия;

2) женский мазохизм; «характерное для женщин психосексуальное поведение», которое перенимают многие мужчины. Важную роль в нем играет чувство

вины;

3) инфантильный мазохизм; под ним понимается возобновление отношений детской подчиненности с целью удовлетворить пассивную потребность ребенка в заботе и зависимости. Такое поведение описано еще Ференци;

4) моральный мазохизм, выступающий как постоянная потребность в наказании и внешне лишенный сексуального характера, но в действительности являющийся следствием оживления так называемого обратного эдипова комплекса. Речь идет о регрессивной ресексуализации морали: Сверх-Я склонно вновь превратиться в отца, объект пассивной любви. Это означает, что человеку присуща тенденция обращаться с самим собой так, как прежде с ним обращались родители. Потребность в наказании Фрейд объясняет мазохизмом Я, противопоставляя его садизму Сверх-Я. Здесь Фрейд описывает мазохизм, как бы завуалировано он ни проявлялся, как либидинозное стремление (пассивное, женственное, моральное). В более поздних работах, таких, как «Конечный и бесконечный анализ» (1937) и «Торможение, симптом и страх» (1926), показано влияние навязчивого повторения и

импульсов саморазрушения в чистом виде, но не отрицается возникающее при этом удовольствие. Желание страдать, быть пассивным, женственным или убить себя рассматривается как исходное и нередуцируемое, но всегда связанное с получением в качестве награды удовольствия, что подтверждает инстинктивный характер этого типа поведения.

В более поздних работах, посвященных проблеме мазохизма, в зависимости от того, присоединяются авторы к этой гипотезе или нет, то есть признают они концепцию влечения к смерти или ее отвергают, можно выделить два основных направления. Некоторые считают ненужным исходить из метапсихологических оснований для того, чтобы должным образом дать определение мазохизму, но мы не можем полностью разделить эту точку зрения.

Среди авторов, которые не используют понятие влечения к смерти или отвергают его, прежде всего следует упомянуть Нахта (Nacht 1938). Он усматривает сущность мазохизма в возвратном обращении агрессивности субъекта самого на себя, инверсии, возникающей из страха подвергнуться нападению со стороны внушающего угрозу объекта или оказаться им покинутым. То есть речь идет о производной садизма, у которого, в соответствии со схемой влечений и их судеб, заимствуется инстинктивная энергия. Удовольствие, получаемое первертированным мазохистом, объясняется догенитальной регрессией. Также и за поведением морального мазохиста (мужчины) просматривается гомосексуальная фиксация на отце. Все это соответствует той стадии фрейдовского мышления, которая отражена в работе «Ребенка бьют» (1919).

Вклад Нахта заключается в введении термина «органический мазохизм», которым он описывает подлинное, пронизывающее всю личность аффективное состояние, «которого можно достичь только через страдание». Соответствующий тип характера возникает не в результате эдипового развития, а гораздо раньше. На этой стадии в силу массивных фрустраций создается аутоагрессивная организация (см. также статью Я. Бастиаанса в т. II). Нахт делает акцент на развитии страха и объясняет, каким образом в процессе дальнейшей дифференциации в развитии ребенка из страха возникает чувство вины. Он не рассматривает агрессивность как составную часть влечения к смерти; более того, он рассматривает агрессивность не столько как влечение, сколько как следствие страха, фрустрации и агрессии извне, выстраивая цепочку: фрустрация — агрессивность — страх — мазохизм. Тем самым агрессивность представляется скорее жизненным рефлексом, реакцией, но не влечением как таковым, а мазохизм —■ соответственно неудачной попыткой защититься. Этот подход отдаляет нас от более поздней теории Фрейда, хотя с точки зрения происхождения теории мазохизма мы оказываемся к ней даже ближе.

Существенный вклад внес также Берглер (Bergler 1949). Он усматривает фундамент любой невротической структуры в «псевдомазохистском» решении как последствия доэдиповой нарциссической обиды. Это первоначальная обида возникает из конфликта между активными устремлениями новорожденного и его пассивностью, между чувством своего всемогущества и реальной зависимостью от матери, конфликта, вызывающего агрессивные реакции, которые поначалу ограничены из-за недостаточной координации и слабости моторики. Но эти реакции порождают в ребенке также ожидание наказания, упреков и, кроме того, чувство вины. Будущий мазохист осуществляет, таким образом, акт насилия, превращая дурное обращение, опасения и укоры совести в удовольствие и в то же время, если это ему удается, проецируя испытываемую агрессивность на объект либо на производное от него Сверх-Я. Такова суть «психического мазохизма». Подобным образом мазохист отказывает собственному Сверх-Я в его садизме. Клиническими проявлениями такого фундаментального мазохизма являются поэтому лишь реактивные образова-

ния, а наиболее частым и явным среди них — «псевдоагрессивность». Также и у Берглера модификация фрейдовской теории опирается на богатый клинический материал и его интерпретацию. Единственное, что вызывает сожаление, — это чрезмерное распространение его концепции едва ли не на всю нозологию неврозов и перверсий.

Если Нахт и Берглер отказываются от концепции влечения к смерти, то Лёвен-штейн (Loewenstein 1938) пытается доказать ее неприемлемость для объяснения

мазохизма.

В качестве конституциональной диспозиции он предполагает высокую эротизацию мышц и, исходя из этого, отстаивает точку зрения, что мазохизм не является постоянным свойством личности. Удовольствие от страдания он объясняет смягчением, подавлением угрозы или дурного обращения. То есть корень мазохизма — игра со страхом. В конечном счете это является техникой, чтобы одолеть агрессора, либо соблазнив его извращенным способом (эротическое соучастие), либо смутив его и заставив испытать чувство вины, либо продемонстрировав ему его собственную враждебность (обида), или, наконец, идентифицировав себя с ним на уровне Сверх-Я (порабощение) и эротизировав придуманное им наказание.

Остается еще моральный мазохизм. Причиной срыва при неврозе неуспеха могут быть внешние обстоятельства, последствия самого невроза (хотя их нельзя рассматривать как цель данного невроза), другие, чем сам неуспех, невротические цели, избегание ответственности или предотвращение возможной вины. Угрожающие жизни процессы могут в таком случае объясняться потребностью положить конец невыносимому напряжению, порождаемому влечением, истребив ненавистный объект или уничтожив собственную сексуальность. При этом человек стремится к покою, возвращению к материнской груди или же повинуется фундаментальному торможению.

Лёвенштейн делает вывод: «Мазохизм — это одно из средств, в которых находит убежище психический аппарат, чтобы удовлетворить как сексуальность, так и чувство безопасности* в котором нуждается влечение к самосохранению, когда оба этих влечения находятся в конфликте или когда извне угрожает фрустрация или наказание. Это вариант приспособления... в борьбе влечений против двух грозящих опасностей, а именно: угрозы либидинозной фрустрации и угрозы для жизни»

(Loewenstein 1938, 313).

Фрейд констатировал: когда по отношению к отцу возникает пассивное эдипово желание, оно преобразуется в пассивное желание подвергнуться жестокому обращению со стороны матери. Согласно Грунбергеру (Grunberger 1954), оно преобразуется в активное догенитальное желание, а именно кастрировать отца через анальную реакцию упрямства.

Мазохизм, по мнению Грунбергера, оказывается лишь маскировкой агрессивности, что позволяет от нее избавиться. Особенно Грунбергер критикует понятие «обращение», предлагая заменить его термином «проекция». В этом он присоединяется к Фрейду (Freud 1919), Одьеру (Odier 1927, 1947) и Баку (Вак 1947), вскрывшим глубинные связи между мазохизмом и паранойей.

Фенихель (Fenichel 1931) усматривает в мазохизме прежде всего средство противостоять страху кастрации с помощью упреждающих мер, а именно через принятие меньшего из зол, которое человек причиняет сам себе или позволяет причинить себе другому, — своего рода предоплата со скидкой. В качестве доказательства он указывает, что в этом способе поведения проявляются механизмы, соответствующие страху как сигналу опасности. В конечном счете к этим защитным мерам добавляется эрогенное удовольствие. Фенихель подчеркивает выгоды, которые дает мазохизм, избавляя от гордости: благодаря ему, например, легче перенести огромное напряжение, невзгоды, в частности, собственное уродство, лише-

ние наследства и т.д. Фенихель интерпретирует самопожертвование аскетов как средство получить право на божественное всемогущество. Можно страдать, чтобы заслужить снисходительность Сверх-Я, убить себя, чтобы освободиться от него или уничтожить объект. Фенихель слишком далеко заходит в отстаивании своей позиции, поскольку невозможно интерпретировать самоуничтожение как меньшее зло. Оно представляет собой, пожалуй, активное упреждение того, что иначе произошло бы пассивно. Фактически оно оказывается не «по ту сторону принципа удовольствия», а является «нежеланным результатом желанного».

Для Райха (Reich 1933) мазохизм также является защитной реакцией против страха кастрации. Источник садизма, который предшествует мазохизму, он видит в высвобождении агрессии из-за отказа в удовлетворении.

Райк отстаивает мнение, что мазохизм «не есть задержанное и трансформированное развитие другого влечения (садизма)... Мазохизм стремится не к неудовольствию, но к удовольствию... Он стремится к удовольствию, за которое расплачивается неудовольствием» (Reik 1949, 70). В качестве конституирующих элементов мазохизма Райк называет грезы, в которых садистские фантазии вызывают сцены наказания и приводят к фантазиям противоположного рода; фактор ожидания — мазохист что есть силы оттягивает достижение удовольствия из-за сопряженного с ним страха, так что оно может наступить лишь тогда, когда окажется достаточным воображаемое или реальное страдание (или стыд), из-за чего это удовольствие полностью истощается на предварительной стадии и в конце концов от него ничего не остается; и наконец, «демонстративный жест», в котором проявляется бахвальский характер мазохизма, то есть выставление напоказ дурного обращения, унижения и шрамов, которые позволяет наносить себе мазохист.

Все эти авторы пытаются доказать, что никто не ищет страдания ради него самого, а также стыда или смерти. Они придерживаются мнения, что человек, в сущности, стремится лишь к удовольствию, подчеркивая при этом, что оно достигается только в том случае, когда удовлетворены влечения и обеспечена безопасность; однако изживание этих влечений может отдалить его от объектов и серьезно угрожать его безопасности, поэтому человек пытается найти спасение в мазохистском компромиссе. Таким образом, мазохизм есть не что иное, как последствие разного рода разобщенности между субъектом и внешним миром, которую Я должно принять и преодолеть, стараясь сделать из нее средство для удовлетворения своих (активных) тенденций и по возможности ограничить риск фрустрации и болезненной агрессивности. В конечном счете оно либо совершает попытку облегчить боль или полностью ее подавить, пусть даже ценой смерти, либо становится способным переносить тяжелые страдания, чтобы исполнить требования своих влечений.

Таким образом, мазохизм является всего лишь результатом совпадения неблагоприятных обстоятельств, с которыми борется Я. В итоге Я решается на вынужденные меры, выбирая меньшее из зол, принимая меры предосторожности, ища гарантии или возможность взять судьбу в свои руки, вступая в закулисные переговоры и записываясь в добровольцы, идя на необычайные действия в надежде на посмертное обожествление. Крах, позор, боль или смерть не являются определенной целью субъекта, они отнюдь не «желанны»: они представляют собой своего рода предусмотренный убыток или же превышение цели. В конце концов причиной их может быть отнюдь не субъект, а неблагоприятное стечение обстоятельств.

В этих теориях мазохизм, представляющий собой всего лишь неверную направленность нормального влечения, всегда служит некой конечной цели. Он является обходным путем на трассе, несчастным случаем в процессе, в котором человек намеревался жить и активно наслаждаться своими объектами. Таким образом, можно сказать, что мазохизма в смысле стремления к неприятному не существует,

поскольку его источник находится в его противоположности, а цель, которой он позволяет достичь, выглядит совершенно иначе и подчас оказывается в точности противоположной той, что кажется его непосредственной целью.

Должны ли мы, придерживаясь теории первичного, возникающего из влечения к смерти мазохизма, полностью отбросить те теоретические версии и интерпретации, которые мы только что перечислили? Разумеется, нет: существует вторичный мазохизм; клинический опыт убеждает нас в правильности или правдоподобности всех указанных мотиваций, и даже простое повседневное наблюдение показывает, что причиной катастрофы отнюдь не всегда бывает сам неудачник. Несомненно, что субъект, сколь бы он ни был склонен к мазохизму, почти всегда испытывает также желание быть счастливым, испытать любовь или даже восхищение, утвердиться, защитить себя или даже победить другого, при этом его не уничтожая; верно и то, что до известной степени это ему порой удается. Но это доказывает лишь то, что такое бывает, и не более. То есть исчерпывающая интерпретация пока еще невозможна. Так, появление болезненных переживаний «за» самыми безобидными первертированными инсценировками и самыми незначительными ударами судьбы позволяет предположить, что эти способы поведения содержат защитные меры, а именно технику избегания наихудшего: смерти или кастрации. Но выражают ли эти меры или эта техника сущность мазохизма? Если ответить на этот вопрос утвердительно, мазохизм превращается в средство защиты, и, если его интерпретировать по аналогии со всеми другими подобными способами поведения, он и не окажется ничем иным. В этом смысле Нахт вполне правомерно использует слово «страх» для характеристики болезненных чувств, которые стоят за этим поведением. Здесь мы сталкиваемся с концепцией конфликта, который можно определить как противопоставление субъекта и внешнего мира; человек боится кастрации и смерти как чего-то происходящего вовне, случающегося с нами, а мазохизм с его предположением, что, добровольно навлекая на себя боль, можно избежать наихудшего, превращается в более или менее удачное средство предотвращения этой внешней угрозы.

Однако при самоубийстве или тяжелых заболеваниях мазохистская установка приобретает экстремальный размах, равно как и негативная терапевтическая реакция, удивительная терпимость многих пациентов к упорному возвращению болезненных ощущений и ситуаций. Тут одной защитной реакции для объяснения недостаточно. Возникает гипотеза, что при ослаблении Я имеет место также и инструментальная неспособность направить агрессию вовне и произвести отделение от объекта (см. статью П. Цизе). Все, что психоаналитик обнаруживает в ходе лечения спонтанных проявлений мазохизма (пассивность, подчиненность, чувство вины, женственность, самопожертвование), представляет собой установки, которые были избраны потому, что являются болезненными в моральном или физическом отношении. Неудачно сложившуюся жизнь, трагический исход отношений часто следует рассматривать как желанные для самой жертвы, боявшейся, что все могло оказаться еще хуже. Постоянным элементом этого типа поведения является сладострастное стремление к боли; варьируются лишь корректировки, смягчения, которых добивается Я, и возникающая в результате форма.

Всегда ли речь действительно идет о настоящем удовольствии? Следует повторить, что мазохизм без удовольствия представляется нам невозможным. В эрогенном мазохизме удовольствие обусловлено болью, поскольку эти чувства вступили с нею в ассоциативную связь, относящуюся к тому времени, когда ребенок испытывал удовлетворение от любого сильного впечатления, даже болезненного. Здесь скорее имеет место рядоположенность, нежели взаимодействие. Однако удовлетворение и даже усиление мазохистских желаний должны каким-то образом вызывать удовольствие,

подобно тому как усиление и удовлетворение любого другого желания состоят в том, что переживаются вариации напряжения. Этот закон применим и к агрессивным влечениям (как показал Фрейд в работе «Недомогание культуры»).

При особой форме мазохизма, а именно при перверсии, когда удовольствие выступает на передний план, а душевная боль скорее изображается, нежели испы-тывается, важнейшим элементом ситуации и, возможно, даже условием получения удовольствия является стыд подвергнуться обращению, которое тем более унижает, чем оно искусственнее и преднамереннее и чем сильнее оно может заслужить презрение партнера. Это в самом деле может обернуться проблемой, не изменяя, однако, характера мазохизма, в котором моральное или душевное страдание, напротив, является интегрирующей составной частью.

Разумеется, пассивность, сексуальная подчиненность и гомосексуализм не означают мазохизма; быть мазохистом — значит стремится к ним ради стыда, который видится в такого рода отношениях, ради частного или публичного унижения, которое должно за этим последовать. Чтобы осудить себя, человек ассоциирует себя с обществом и Сверх-Я.

Большое значение имеют отношения между мазохистом и его объектом. Во всех клинических случаях мазохизма проявляется действие интроецированного объекта. Этот объект имеет нарциссический характер, даже если он не является просто послушным инструментом, которым порой пользуется мазохист. Приятель, супруг или начальник должны быть строгими и суровыми или же воображаются таковыми; жалобы и обвинения против этих лиц кажутся нам, как и Берглеру, лишь средством скрыть свой мазохизм. Перенос ответственности на безликие силы, несчастье, судьбу при анализе также оказывается методом и способом персонифицировать эти силы в качестве Сверх-Я; они «ресексуализируются» (Фрейд), им приписывается садистский умысел или же они выбираются как раз потому, что садизм и впрямь им свойственен. Часто речь идет о проекции. Рассматривая в целом, мазохизм никогда не ограничивается простым обращением против собственной персоны. Всякий раз мы имеем дело с субъектом, который ранит себя или унижает чем-то, что он сам себе создает, выбирает или терпит. Тем не менее мазохист не был бы мазохистом, если бы видел в дурном обращении лишь средство искупления действительных или мнимых промахов, возможность оправдать свою вину и ненависть к другим, заставить с собой считаться или же избежать таким образом грозящего несчастья.

Учитывая тесную, интимную связь мазохиста с его объектом, связь, в которой он вступает в конфликт со Сверх-Я, Фрейд счел необходимым ввести понятие «мазохизм Я». Иными словами, он говорит о потребности страдать, которую мазохист может отчасти отрицать, ссылаясь на свою вину; но именно как мазохист он никогда не сводит счеты, поскольку не может подвергнуть себя наказанию, не насладившись или по крайней мере не удовлетворив свое влечение.

Мазохизм, как мы его только что определили, вполне типичен для концепции, которую не удается полностью сформулировать терминологически, поскольку она не проявляется в чистом виде ни во внутреннем опыте, ни при наблюдении, но всегда остается многозначной. Этим объясняется многообразие внешних функций, которыми с определенным правом можно наделить данный тип поведения: «Я буду страдать, но я наслаждаюсь этим; я буду наказан, подвергнусь избиению, однако перенесенные удары освободят меня и оправдают; я хочу, чтобы меня унизили, но это сделает меня важным; я хочу, чтобы меня кастрировали, но разыгранная кастрация защитит меня от настоящей; я хочу быть жертвой, но в конечном счете я и есть палач». Все это отнюдь не позволяет сделать вывод, что мазохист стремится лишь к наслаждению, славе, безопасности или сохранению интегрированности своего тела и разрушению других.

ИДЕНТИЧНОСТЬ И МАЗОХИЗМ

Если Фрейд и следующее за ним поколение ввели понятия экономического равновесия мазохизма, то третьему поколению в поисках идентичности пришлось определять данную проблематику с учетом этого нового подхода.

Многие авторы занимались процессом конституирования Я или Самости — тем, что Ракамьер называет «personnation» (становлением личности), при этом Самость для него есть «данный опыт, чувство себя, интегративное как функция Я, благодаря которой человек способен воспринимать себя в качестве индивидуального единства, дифференцированного, уникального, реального и устойчивого» (Racamier 1963, 527). Таким образом идентичность смешивается с первым субъективным ощущением себя, а также с результатом приведения в действие функции Самости. Эта функция Самости должна обеспечивать «равновесие между нарциссическими и либидинозными катексисами».

В начале своего развития ребенок сразу попадает в психосоматическую иерархию диады мать—дитя, позднее речь идет о семейной, а еще позже о социальной иерархии; при этом, однако, «несмотря на родительскую генетику и моторную спонтанность», нельзя игнорировать значение, «которое независимо от вскармливания имеет раннее влияние родителей». Это также связанно с ролью «антинарциссизма» по Паше (Pasche 1964, 228), «присущей субъекту тенденцией в буквальном смысле слова отделяться от самого себя, отрешаться от собственного либидо ради того, что находится вовне», тенденцией, которую следует отличать от садистской тенденции, проявляемой субъектом в агрессивности по отношению к чему-то вторичному по сравнению с собой. То есть «указывает любви путь вовне не один лишь страх (Фрейд)... И не только наличие внешней питающей среды (Balint 1938), и не только стремление к объекту как таковому (Bowlby 1958) служат основанием для развития любви» (Pasche 1964, 228— 229). В конечном счете мазохизм не состоит лишь из агрессивности, обогащенной нарциссическим либидо (агрессивности, обращенной вовнутрь) вследствие интерна-лизации объектов, против которых была направлена первоначальная агрессия; к этому причастен и антинарциссизм. «Органическая» подчиненность матери смягчает установку ребенка, «который в присутствии взрослого или старшего ребенка очарован им,..», ребенка, «который находится вне себя и полностью сосредоточивается на объекте»; это «первичное восхищение., есть начало процесса, который завершается первичной мегаломаниакальной* идентификацией» (Pasche 1964, 237). Эта идентификация со всемогуществом матери была подробно описана еще Ференци.