ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ МАЗОХИЗМА СО ВРЕМЕН ФРЕЙДА: ПРЕВРАЩЕНИЕ И ИДЕНТИЧНОСТЬ 4 страница

Первые представления об этом восходят к Ференци (Ferenczi 1926), подробно описавшему процессы интроекции, проекции и идентификации. Быховски, польский аналитик, проживающий в Нью-Йорке, позднее исследовал эту область еще более детально (Bychowski 1956). Своеобразным процессом является уже то, как ребенок подражает высказываниям, жестам и особенностям поведения послужившего образцом родителя, что не всегда доставляет ему радость. Часто воспроизводится как раз ошибочное, непрактичное или бесполезное поведение. Вспоминается шиллеровский Валленштейн: «Как он откашливается, как он сплевывает — все вы в точности у него переняли». Однако гораздо важнее те процессы, которые, будучи усвоенными ребенком, изменяют его личность или влияют на формирование характера.

В своей работе «Печаль и меланхолия» Фрейд в 1916 году впервые подробно представил эту проблему, а именно как благодаря идентификации с объектом любви можно избежать переживания разлуки. При этом сам он ссылается на уже представленные исследования и рассуждения Ференци (Ferenczi 1909). Постоянно обмениваясь результатами исследований с Ференци и Абрахамом (Abraham

1912), Фрейд все далее продвигался в изучении этих процессов. Свой вклад в эту работу внесли также Фенихель (Fenichel 1926), Эдер (Eder 1929), Джонс (Jones 1926), М. Кляйн (Klein 1962), Нунберг (Nunberg 1925), Штерке (Stärke 1929) и Штерба (Sterba 1932). Фенихель определяет процесс идентификации как «изменение Я», при котором приобретаются качества, которые прежде были обнаружены у объекта. Еще Ференци выявил здесь защитный механизм: слишком слабая личность ребенка пока еще не способна защититься и вместо этого «испуганно идентифицируется». В дальнейшем Анна Фрейд (А. Freud 1936) назвала это идентификацией с агрессором.

Таким образом, маленький ребенок, если ему не удается защитить себя, приспосабливается из страха, поскольку аффекты взрослых слишком сильны и бурны. В таком случае ребенок бессознательно перенимает нечто из поведения взрослых. Мичерлих (Mitscherlieh 1958) описал это как процесс запугивания.

Так, дети перенимают страхи, не сознавая, что это не их собственный страх, а матери или отца. Таким же образом перенимаются и определенные защитные реакции. К примеру, пациент жалуется на пристрастие его матери к условностям, не замечая, что сам постоянно проявляет то же самое свойство. Привычки в еде, в общественном поведении, отказ от влечений, самопожертвование, стремление к успехам и т.д. столь рано перенимаются в качестве составной части Я, что действуют подобно черте личности; и только в анализе может открыться, что речь здесь идет об изменении Я, которое можно аннулировать.

На способности что-либо вообразить, с чем-либо себя идентифицировать и таким образом вобрать это в себя как часть себя самого основано в дальнейшем развитии и наше мышление. Об этом Бион написал трудную для чтения, но очень важную книгу (Bion 1962). Мышление есть не что иное, как игра с подобными образами фантазии, которые мы также называем представлениями. Насколько творческой может быть такая игра, в деталях описывает нам Винникотт (Winnicott 1974). Образ, который мы себе «пред-ставляем», становится доступным; с тем, что находится перед нами, можно что-то сделать. Фрейд называл эту деятельность «пробным действием».

Человек для своих галлюцинаций, фантазий или представлений нуждается в некоторых образцах. Просто необходимо связать их с чем-то знакомым. Этого, впрочем, ждет и читатель от нас, тех, кто пишет. Чтобы объяснить что-то новое, мы должны связать его с уже известным. Знакомое превращается у ребенка и, разумеется, также у взрослого в образ, или, как говорят аналитики, интроецирует-ся. Тем самым оно не остается чем-то внешним по отношению к человеку, чем-то пережитым, но становится чем-то и внутри него самого. Эти феномены в психоанализе называются интроектами. В начальной стадии развития психоанализа их называли также имаго, внутренними образами.

Важно то, что человек в своей фантазии может что-либо делать с этими образами, например представить себе, что мать, которая в данный момент отсутствует, находится рядом, кормит и утешает. Разумеется, вообразить возможно только то, что когда-то уже было пережито, однако это может быть нечто, чего данная мать почти никогда не делала, уже не делает или по крайней мере не может или не хочет делать в этот момент. На этой способности основывается, к примеру, также феномен фантомной конечности. Фантомная конечность — явление, знакомое многим больным, подвергшимся ампутации, которые не могут смириться с утратой конечности и благодаря фантазии получают возможность почувствовать, что удаленная конечность по-прежнему при них. Как я подробно показал в другой работе — «Тело как партнер» (Eicke 1973), — маленький ребенок способен воспринимать части собственного тела как собеседников, что и побудило меня создать выражение «фантомная личность».

Еще более известной является способность человека представлять себе, как он мог бы поступить со своим шефом, возлюбленной или работой. В соответствии с обеими формами содержаний Сверх-Я (Я-идеал — идеал-Я) эти фантазии могут состоять в том, что человек воображает все себе сообразно миру своих желаний, или же в том, что все происходит так, как он привык с ранних пор, например так, как родители приучили его или воспитали. К счастью, человек способен к творчеству и выдумать нечто новое, отличное от этих идеалов, например с помощью переходного объекта (Winnicott 1974). В качестве переходного объекта или переходного феномена (см. статью М. Хана о Винникотте в т. III) известен прежде всего плюшевый мишка. Эта детская игрушка (или другие предметы) может представлять в фантазии ребенка его собственное Я и подвергаться тому же обращению, которому сам ребенок подвергается со стороны родителей, врача или других взрослых. К примеру, игрушка получает те же вызывающие страх уколы, которые назначает ребенку врач, до тех пор, пока страх не смягчится. Однако переходный объект может изображать и кого-то из родителей, с кем, наконец, можно поступить так, как в реальности ребенок никогда бы не отважился сделать (например, ударить его или выбросить из окна), но может быть и другом, недостающим объектом любви. Творческая способность, которая может тут проявиться, позволяет уладить многое из того, что причиняло ребенку боль. Винникотт причисляет к подобным переходным феноменам также лепет, убаюкивание и тому подобное. Полагаю, можно также сказать, что любое произведение искусства является подобном переходным объектом, в котором символически воплощаются многие потребности и попытки художника справиться со своими конфликтами.

При идентификации я не только принимаю пережитое внутрь себя как часть себя, с которой я тем или иным образом могу обходиться в мире эмоций и в мире фантазий, но я преобразую свое Я сообразно тому, что было мной воспринято. Маленький, только что научившийся жить ребенок, уже не просто галлюцинирует мать как нечто, что должно в этот момент находиться рядом, кормить и утешать или еще как-то помогать ребенку, но малыш сам хочет превратиться в мать. В фантазиях он представляет себя матерью, у которой в свою очередь есть младенец, которого надо кормить, пеленать, а порой — по примеру матери — шлепать. Это последнее действие, по предложению Анны Фрейд, мы называем идентификацией с агрессором. Подобная идентификация является особенно важным компонентом идеальных содержаний Сверх-Я. У Хорна (Horn 1967) можно прочесть, как люди, совершавшие насилие над своими детьми, постоянно ругавшие их или наказывавшие, добились только того, что ребенок не научился уважать других или просто вести себя ласково, но понял, как добиваться своего силой (например отнимать у других детей их игрушки) и что человеческими отношениями надо управлять с помощью наказания, ни с кем не считаясь. Для ребенка очень важны позитивные возможности идентификации, которые символически начинаются с того, что ребенок может покормить мать. Для понимания человека существенны, разумеется, и все негативные идентификации, прежде всего возникновение враждебности. Винникотт назвал предпосылки этого процесса в семье перекрестной идентификацией (Winnicott 1973).

Под этим подразумевается следующее: дети ведут себя буйно, темпераментно, но также неумело, неловко и совершенно не учитывая социальные стандарты. Это часто раздражает родителей, и, если они не относятся к поведению ребенка как к проявлению нормальных детских потребностей, они воспринимают его враждебно. Послушание для них равносильно воспитанности, любви, хотя, как каждый знает, такое приравнивание является весьма односторонним, то есть оно выгодно одним только родителям и ничего общего с любовью не имеет. Но аффект сильнее. Прежде, чем кто-либо спохватится подумать о самом ребенке, он сам уже настолько раздражен, что способен воспринимать ребенка лишь как противника. В

результате с ребенком обходятся как с врагом, а он не понимает, что происходит, и может воспринимать себя только как врага. Он идентифицируется с агрессивным настроением и поведением родителя и ведет себя столь же агрессивно. Это усиливает агрессию со стороны родителя, которого поведение ребенка окончательно убеждает в том, что тот нехороший. В конечном итоге побеждает сильнейший, то есть родители. Эту взаимную эскалацию агрессии Винникотт и называет перекрестной идентификацией. Позитивные установки, как например, удовольствие от игры, также возникают в результате перекрестной идентификации. Впрочем, она столь же распространена среди взрослых и является причиной многих конфликтов.

Мы видели, что Сверх-Я соотносится с инстинктивной жизнью и функциями Я. Теперь мы видим, что Сверх-Я соотносится также с внешним миром, с приспособлением к окружению и прежде всего к нормам общества, которые родители воспринимают как должное для себя, и со своего рода культурой, или, как мы ныне говорим, с общественной системой. Поэтому фрейдовская идея Сверх-Я постоянно находит подтверждение и со стороны представителей общественных наук.

Идентификации являются результатом деятельности Я, необходимой для осознания реальности, но они используются также и в качестве защитных механизмов. Совокупность этих идентификаций и представляет собой Сверх-Я. Иначе говоря, это означает, что Сверх-Я содержит все связанные с изменениями Япредставления, воспоминания и аффективные установки — так называемые интроекты, имаго или интернализации. Следовательно, Сверх-Я образуется из страха возмездия или утраты любви и по своей организации выступает в качестве защиты Я от внешнего мира. Я приспосабливается именно для того, чтобы избежать наказания, мести,

унижения или утраты любви.

В свою очередь эти содержания Сверх-Я вызывают сходные процессы изменения Я, если происходит возможная экстернализация, как это называет Быховски (Bychowski 1956). Это означает не что иное, как то, что соответствующее лицо наделяется представленной в фантазии ролью, которой прежде обладал воспитатель, а Я подстраивается к этой воображаемой роли. Это может повести к серьезным недоразумениям и отвержению в отношениях, если тот, кого этой ролью наделяют, не примет ее и истолкует поведение данного человека совершенно иначе, чем он имел в виду в соответствии со своей детской установкой. Нередко, однако, случается и так, что человек принимает предложенную ему роль и соответственно реагирует. Это приводит к той невротической сплоченности, присущей большинству прочных человеческих отношений, когда люди подходят друг к другу словно ключ к замку. Если родители переносят подобные ролевые установки на своего ребенка, это приводит при построении Сверх-Я к продолжению традиции. Такого рода повторение процессов идентификации в результате экстернализации, которую Мелани Кляйн (Klein 1932) назвала проективной идентификацией, вновь и вновь создает ситуацию «как будто» (А. Reich 1960). Многие наши поступки подчинены не нашим первичным потребностям, но совершаются внутри конвенционального мира ролевой игры. В итоге мир становится похож на сон (Грильпар-цер) или видимостью, майей индейцев. Даже сам Фрейд полагал, что обусловленные культурой вторичные процессы гораздо важнее изначальных первичных процессов маленького ребенка. И только впервые у Винникотта первичные процессы определяют более важную часть жизни.

Вместо болезненно осознаваемого переживания несовершенства этого мира и отказа от желания быть постоянно любимым происходит уподобление требованиям и ролевым ожиданиям других людей, тогда как первоначальные первичные потребности (инстинктивные побуждения, а также автономные силы Я) отрицаются, изолируются или же вытесняются и смещаются. Соответствующая энергия, присущая влечениям, расходуется в этих защитных процессах по большей части впустую.

Благодаря идентификациям, с одной стороны, возникает ощущение ценности собственной личности, но, с другой стороны, формируются также ценности, на которые следует ориентироваться. В противном случае возникают страхи, чувства стыда или вины — точнее сказать, страхи оказаться нелюбимым, покинутым или преследуемым или чувства вины за то, что неправильно поступил, не стал достойным любви, не проявил себя «хорошим» и «милым».

Теодор Райк посвятил желанию быть любимым обстоятельную работу (Reik 1971). Балинт развил эту тему в основной части наиболее значительного своего сочинения (см. статью М. Хоффмайстер в т. III). Но также и Фрейд постоянно указывал на это элементарное стремление как на причину образования Сверх-Я.

«Сознание вины было первоначально страхом перед родительским наказанием, точнее сказать: перед утратой их любви; место родителей позднее заняла неопределенная масса товарищей» (X, 169), — формулирует Фрейд в своем очерке «Введение в нарциссизм» (1914). Фрейд неоднократно касался Сверх-Я, рассркдая о функционировании психического аппарата (см. статью А. Холдера), но прежде всего в работах « Влечения и их судьба» (1915),« Бессознательное» (1915),« Печаль и меланхолия» (1916), «Психология масс и анализ Я» (1921), «Я и Оно» (1923), «Торможение, симптом и страх» (1926), а также «Недомогание культуры» (1930).

Подводя итоги, мы можем сказать, что человек создает в себе цензорскую инстанцию в форме представлений о ценностях и обязанностях, стремящуюся воспрепятствовать воздействию всех тех побуждений, которые подвергают человека угрозе оказаться нелюбимым. Тем самым Сверх-Я выступает в качестве защиты от всяких неприятных переживаний, особенно от тех, что связаны с самостоятельностью и ответственностью. Соответственно человек ориентируется на то, «что принято». Однако следствием этого, как мы видели, оказывается не только хорошо функционирующее традиционное сознание в коллективе или группе, но и ущерб для свободы и творчества, ограничение жизни и нередко, как результат, серьезные расстройства и болезнь.

НОВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О РАЗВИТИИ СВЕРХ-Я

Незадолго до своей смерти Микаэл Балинт вместе с женой Энид Балинт высказал идею, которая еще более проясняет теорию Сверх-Я с точки зрения межчеловеческих отношений (Е. Balint 1973). Рассматривая перекрестную идентификацию, мы рке говорили, что родителям зачастую бывает сложно учитывать потребности ребенка и даже просто его понять. Но, разумеется, ребенок лишь тогда научится действительно принимать во внимание потребности родителей, когда родители сами проявят такое же уважение к нему. Если же они не уважают его потребности, которые во многом отличаются от родительских, а пытаются насильственно изменить ребенка и навязать ему потребности взрослых, то и он научится не уважению, а лишь тому, как силой добиваться своего, и что других нужно бояться.

Поскольку потребности у детей и взрослых разные, в качестве нормального состояния, как показал Балинт, возникает конфликтная ситуация борьбы за власть между родителями и детьми. Человеческое сосуществование сопряжено со многими конфликтными ситуациями (например эдиповым комплексом, конфликтом между групповой принадлежностью и индивидуальностью), и задача человека состоит не в том, чтобы избегать этих конфликтов, поскольку это приведет лишь к отрицанию и идеализации, а в том, чтобы с этими конфликтами справляться. На теории социальных конфликтов основывается также и верное понимание социальных процессов (Lewis A. Coser 1965). То, каким образом происходит подобная борьба за власть с родителями, в значительной мере определяет личностное развитие ребенка.

Мать может определить потребности ребенка, в точности предписать ему, что для него должно быть хорошо. В экстремальном случае, когда потребности ребенка не удовлетворяются вовсе, такое поведение становится, по существу, смертоносным. Но мать может быть также целиком и полностью ориентирована на потребности ребенка и делать все, чего он хочет. В крайнем случае мать может не выдержать нагрузок и заболеть от истощения. Ребенок же пользуется таким образом властью, но не научается ни справляться с фрустрацией, ни считаться с другими, ни улаживать социальные конфликты, он остается инфантильным и неприспособленным к

жизни.

Из рассуждений М. Балинта и Э. Балинт следует, что в интересах Я человека необходимо удовлетворять биологические потребности (голод, жажду, потребность во сне, в движении и сексуальность). Эти биологические функции являются инстинктивными. Ребенок съест не больше и не меньше, чем ему нужно, он уснет достаточно рано и достаточно надолго, однако не проспит дольше, чем ему нужно, он будет достаточно двигаться, но не больше, чем это необходимо, и будет искать новых впечатлений не больше, чем он способен вместить, но и достаточно, чтобы утолить жажду знаний, он не станет слишком рано стремиться к сексуальной активности, если — именно так — если только можно было бы изъять все эти функции из общественных отношений. Принцип свободного выбора в воспитании ребенка, о котором рассказано семьей Риттер (Ritter, Ritter 1972), является чрезвычайно благоприятным для развития личности. Однако, читая их книгу, у меня сложилось впечатление, что на мать этого семейства легли слишком большие нагрузки, из-за чего она очень часто болела.

Интересы Я охватывают также потребность в социальных контактах. Но, похоже, эта потребность уже не столь инстинктивно обусловлена, а развивается в процессе научения. Это во многом связано с обучением обхождению с агрессией (см. статью П. Цизе). В межчеловеческих контактах и во всех социальных отношениях, которые в них включены, прежде всего в процессе воспитания необходимо научиться учитывать потребности других людей и с ними считаться. Первичной потребностью ребенка является первичная любовь, то есть не принимающее в расчет потребности других людей стремление быть любимым и жить в нерушимом доверии. Следовательно, вопреки потребности в не считающейся ни с чем любви ребенок должен научиться любви, которая учитывает и потребности других людей. Это удается, когда родители подают пример. Результат этого Балинт называет fair share and mutual concern, по-русски «справедливым распределением и взаимной заботой». Многие педагоги и детские терапевты полагают, что против этого надо протестовать. Разве Анна Фрейд не говорит: «Ребенок поручает доброй матери заботиться о его теле и оберегать от несчастных случаев и болезни» (А. Freud 1968, 78). На это, однако, следует возразить, что здоровый ребенок не подвергается опасности и научается понимать, что травмы и боль относятся к обычным событиям жизни, которые скоро проходят, и что так же, как заживает любая рана, возвращается отсутствующая мать. Если мать испытывает страх, ребенок тоже становится боязливым, и только в этом случае может что-то произойти. Если мать с самого начала оставляет за ребенком право перестать есть, как только он почувствует себя сытым, ребенок становится или остается свободным выражать свое мнение на этот счет. Естественно, даже с хорошей матерью случается так, что она начинает чересчур влиять на ребенка, и тогда, естественно, ей приходится терпеть гораздо больше беспокойств. Уолк и Гибсон провели следующий эксперимент: они поместили стеклянный лист над ямой так, что его почти, невозможно было заметить. Ни один из исследованных ими младенцев не заполз на этот лист, хотя никто им не мешал. С другой стороны, из экспериментов со школьниками известно, что дети развиваются в соответствии с существующими о них предвзятыми мнениями.

Только когда одновременно учитываются в их своеобразии потребности матери и потребности ребенка, могут возникнуть партнерские отношения, обеспечивающие обоим свободу при известных ограничениях с обеих сторон. Винни-котт (Winnicott 1970) для обозначения подобной ситуации изобрел выражение «игровое пространство» или «игровое поле». Между матерью и ребенком необходимо создать игровое пространство, где нашлось бы место для потребностей обоих и где одному не нужно было вынужденно подстраиваться под другого или ему подчиняться.

Здесь для идеи Сверх-Я открывается новая перспектива. В 1964 году я высказал идею, которую можно было уже встретить у юнгианца Эриха Нойманна (см. статью X. Прокопа в т. IV), а именно, что веления совести пациента не объясняются исключительно запечатленными воспитанием нормами поведения и исполнением детских желаний. Более того, я обнаружил, что существуют и такие продиктованные совестью побуждения, которые могут противоречить подобным содержаниям Сверх-Я. Речь идет о побуждениях совести, которые устанавливают, соответствует ли тот или иной поступок Я человека и его сути. Действовал ли он сообразно своим способностям или пренебрег этим принципом и их подавил? Действовал ли он в соответствии со своими подлинными чувствами или же из трусости или ради соблюдения условностей отрекся от них? Эти функции совести я определил как изначальную, автономную, то есть бесконфликтную деятельность Я. Эта «совесть» как результат деятельности Я (то есть оценка различия между возможностями и самим действием) может теперь использоваться отделившейся от остального Я инстанцией Сверх-Я.

Чувство внутренней реальности, то есть собственных сил и возможностей, в той или иной степени всегда доступно сознанию. Райкрофт (Rycroft 1974) сумел показать, что психические процессы воспринимаются в коммуникации как реальность гораздо больше, чем внешняя реальность вещей, законов и предписаний. В той мере, в какой преобладают патологические душевные процессы, сознательная и адекватная реальности оценка себя утрачивается. На эти потенциально здоровые побуждения опирается в конечном счете любая вера в доброту человека.

Винникотт (Winnicott 1973) рассматривает это открытие себя как творческое достижение и обнаруживает его в любой игре, для чего опять-таки необходимо игровое пространство. Разрыв между внутренней реальностью и реальностью осуществленных мыслей или поступков всегда может восприниматься очень болезненно. Это то, что мы называем совестью. Однако требуется напряженная и утомительная борьба за самопознание, чтобы выявить точное содержание этого общего чувства вины или тревожного напряжения между мышлением и деянием. Но только тогда совесть оказывается в подлинном смысле слова «со-вестью» (В. D. Lewin 1928).

Но Я ребенка слишком слабо, чтобы удовлетворить свои потребности в обществе. Поэтому оно нуждается в защитных мерах для приспособления к внешней реальности при частичном вытеснении или отрицании реальности внутренней. Тем самым Сверх-Я выступает для Я в качестве реальности «как будто». Место совести для проверки сообразных Я способов поведения занимает тогда страх совести, исполненное чувствами вины и страха напряжение, которое соединяется с ощущением собственной «неправоты». Некоторые люди в таких случаях полностью полагаются на свое Сверх-Я, отказываясь от собственных автономных побуждений совести, и потом удивляются, почему даже «правильные» поступки не идут им на пользу.

Эта теория, естественно, была подхвачена философами и теологами. Об этом пишут Штадтер (Stadter 1970), профессор философии в Педагогическом институте Карлсруэ, теолог Я. Грюндель (Gründel 1972) из Мюнхена, а также специалист по

уголовному праву Э. Наэгли из Сент-Галлена (Naegli 1966). Они цитируют Гёрре-са, Э. Фромма, А. Йореса, В. Биттера и К. Дюркгейма. Еще раньше по этому поводу высказались философы. Совесть это «сознательное уважение самого себя» (Декарт) или, как выражается К. Ясперс, «посредник между моим бытием и моей еще не открывшейся мне Самостью» (Jaspers 1956, 268), или Ницше: «Что говорит твоя совесть? Ты должен стать тем, кто ты есть».

Наегели цитирует Дитриха Бонхёффера (Bonnoeffer 1963), который описывал совесть как «пробивающийся из глубин, по ту сторону собственного желания и собственного разума, призыв человеческой личности к единству с самой собой». Это, на мой взгляд, несколько патетическое выражение все же вполне поясняет вышесказанное.

До сих пор мы не затрагивали вопрос, почему психоаналитики отрицают автономную функцию совести. Быть может, они чересчур заняты патологией? Или же они так сильно скованы своим опытом учебного анализа, который не смог укрепить их в собственных автономных способностях?

Следует вновь вспомнить «fair share» Балинта. При каком анализе аналитик открыто отвечает за свои потребности? Из-за такого недостатка возникает вынужденное распределение сил между тем, кто получает всяческую помощь, но побуждения которого могут ставиться под сомнение, и могущественным аналитиком, который, считается, «всегда» готов прийти на помощь и в побуждениях которого никто не может усомниться. Многие аналитики, возможно, сочтут этот довод чересчур заостренным, но данную проблему весьма сложно устранить из аналитической ситуации. Кроме того, в учебном анализе проявляются едва ли когда-либо анализировавшиеся авторитарные институциональные отношения самих аналитических объединений. Здесь понадобится еще немало исследований, чтобы психоаналитически прояснить функции совести.

В психоанализе проводится различие между чисто инстинктивным событием в Оно и функцией, охватывающей процессы дифференциации, то есть Я. Эта дифференциация в Я создает особые условия для приспособления. Вследствие слабости личности ребенка Я вынуждено защищаться от всемогущих требований влечений, с одной стороны, а с другой — от требований мира, до которых ребенок еще не дорос. Результатом этих усилий личности ребенка приспособиться и является Сверх-Я. Еще Фрейд приписывал Сверх-Я защитную функцию. Благодаря интернализации детское Я создает себе ценностную инстанцию, как бы некий масштаб, чтобы вопреки неуверенности суметь разобраться в пока еще неподвластной реальности. Важным стремлением человека, как постоянно утверждал Фрейд, является желание быть любимым. Поэтому, на мой взгляд, функцией Сверх-Я, несомненно, является следить за тем, чтобы человек по аналогии с условиями окрркавшего ребенка мира мог сохранить любовь других — например своим послушанием. Этот необходимый для ребенка процесс приспособления может иметь для взрослого страшные последствия, поскольку внешние условия, в которых находился ребенок, больше уже не существуют.

Поэтому задача молодого человека — дистанцироваться от содержаний Сверх-Я и развить собственные независимые нормативы и ценностные представления, а также творческие силы, в том числе и в функции совести.

В заключение рассмотрим идею, которая во времена Фрейда еще не была возможна и появилась только с новыми знаниями о самом раннем развитии ребенка (см. статью Й. Шторка в т. II).

Человеческая жизнь начинается с совершенно необычной ситуации, своего рода симбиотической зависимости, которая во многом определяет все дальнейшие этапы развития. Портманн (Portmann 1949) охарактеризовал биологическую ситуацию после рождения как ситуацию «гнездаря». Выражение «симбиоз» восходит к психоана-

литику Маргарет Малер (МаЫег 1969), исследовавшей шизофрению у маленьких де-тей, так называемый аутизм. Рене Шпиц (Spitz 1959) говорит о «союзе двоих» и состоянии субъекта с субъектом, поскольку объекта еще не существует. Также и Вин-никотт (Winnicott 1966) использует эту терминологию и утверждает: «Младенца как такового не существует, есть только младенец-с-матерью». Балинт (Balint 1937) назвал отношения между ребенком и матерью в этот период симбиотической фазы первичной любовью — любовью, которая существует лишь в форме желания быть любимым и характеризуется полной бесцеремонностью по отношению к объекту, что и понятно, поскольку младенец пока еще не может воспринимать объект в качестве объекта.

В этой ситуации ребенок полностью зависит от матери. Не только потому, что без матери он останется голодным и, как говорит Винникотт (Winnicott 1960), просто утратит способность к существованию, но и потому, что любое переживание соединяется с образом матери. Мать, которая боится, что ребенок заметит, как она впервые во время его сна выйдет из дому, непременно добьется того, что ребенок будет спать беспокойно и ее страхи оправдаются. Ребенок чувствует любое побркде-ние матери и отражает его в своем хорошем или плохом самочувствии. Сирлс (Searls 197^Г4) описал, как шизофреник подобным образом может реагировать на своего врача. В качестве примера я указывал, что ребенок только тогда может испытать удовольствие от насыщения, когда мать выражает свою радость по этому поводу. Если мать депрессивна, относится к кормлению ребенка с тревогой или даже с завистью или же воспринимает это только как свою обязанность, ребенок не получает удовольствия от насыщения. Даже неприятные чувства ребенок переживает как относящиеся к матери; он словно проецирует неудовольствие на мать или, точнее, мать в этот период еще остается частью детского Я. Анна Фрейд (А. Freud 1968) назвала этот феномен «вспомогательным Я» ребенка в «период зависимости». Ребенок еще не может чувствовать «себя» больным, несчастным или раздосадованным, и, если его биологические реакции неудовольствия не перерабатывается матерью — то есть мать не приходит на помощь, — то тогда она сама столь же несчастна, каким чувствует себя ребенок. «Он» или «все» тогда является плохим. Ребенок, с которым это происходит часто, рке не способен отреагировать неудовольствие. Он попадает в отчаянное положение, где ему, по сути, приходится нападать на «себя», на собственное Я. Из-за этого он все больше впадает в апатию — синдром госпитализма по Шпицу (Spitz 1957) — или же в полную депрессию. Ребенок постарше или больной с выраженной регрессией в страхе отказывается от попытки отреагировать неудовольствие и кажется себе «плохим». Он не осмеливается обвинить мать. Любой же здоровый ребенок, если поранится, упрекает мать, что она не углядела. Упрекать можно только хорошую мать. Ребенок, у которого нет хорошей матери, или пациент с тяжелыми нарушениями кажется себе «плохим», поскольку он вынужден нападать на собственное или вспомогательное Я и наносить ему рану. Потребность в симбиотическом сосуществовании сохраняется у каждого взрослого человека, и эта потребность становится тем сильнее, чем несчастней он себя чувствует. Понять эту абсолютную зависимость в человеческих отношениях очень трудно, а для многих людей даже невозможно, пока она не проявится вновь в их собственном анализе. Необходимо испытать, что, в сущности, ты сам живешь в постоянной привязанности к объекту. Этот объект может храниться в воспоминании, или же быть интро-ецирован, или быть связан с переходным феноменом, или же существовать в качестве реального человека.