КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
С О Д Е Р Ж А Н И Е 3 страницаЭто понимание приводило к становлению особого типа рациональности, реализовавшегося затем в развитии новоевропейской науки, которая заняла приоритетное место в техногенной культуре, постоянно коррелируя с ее другими базисными представлениями и ценностями. Во-первых, она предполагала отношение к природе, а затем и ко всем другим феноменам мира (социальным явлениям, состояниям человеческого духа), только как к особым предметам, подчиняющимся объективным законам. Такое представление имело в качестве генетической предпосылки идею трансцендентности познающего разума по отношению к объекту и полагание природы как особого поля человеческого познания и действия. Во-вторых, наука основана на постулате постижения разумом Логоса мироздания, законов, по которым функционируют и развиваются объекты. В-третьих, она нацелена на постоянный рост знания, накопление новых знаний, ориентирована в своих фундаментальных областях не столько на изучение уже освоенного в практике предметного мира, сколько на открытие новых предметных миров, могущих стать в будущем объектами практического освоения. Такая познавательная деятельность возможна только при признании ценности инноваций и прогресса. И поскольку генезис всех этих представлений и ценностей был во многом подготовлен христианской традицией и нес на себе печать ее влияния, наука и христианская религия были обречены на взаимное согласование в развитии техногенной культуры. Как мы видим, в целом религия образует логически и исторически необходимый этап эволюции познавательного отношения, без которого не было бы ни философии, ни науки.
3 Христианские корни и основание новоевропейской науки
Во второй половине XVI-XVII веков формируется новая наука о природе – экспериментально-математическое естествознание, пересматриваются важнейшие основания античной и средневековой физики и математики, переосмысливаются понятия природы, изменяется картина мира. Пересматриваются сами принципы познания этого мира. Снимаются жесткие разделения между естественным (природным) и искусственным (артефакты), между небесным и земными мирами (надлунным и подлунным). Размывается ранее непереходимый водораздел между математикой и физикой как двумя ветвями знания (предметом математики были идеальные объекты, она находила применение прежде всего в астрономии, имевшей дело с наиболее близким к идеальному надлунным миром,). Из учения о четырех причинах, как важнейшего методологического арсенала древней и средневековой физики, признаются только механические, но не телеологические и формальные. Факторы, обусловившие радикальные перемены в научном мышлении, глубокую перестройку базисных принципов науки, пересмотр оснований антично-средневекового естествознания.
Естественное и искусственное В античной философии и науке природа – фюсис ‑ мыслилась через противопоставление ее не-природному, искусственному, тому, что носило название «техне» и было продуктом человеческих рук. Строгое различение науки и механического искусства. Физика рассматривала природу вещей, их сущность, свойства, движения, как они существуют сами по себе. Механика – искусство создания инструментов для осуществления действий, которые не могут быть произведены самой природой. Механика – не часть физики, а искусство построения машин, представляет собой не познание того, что есть в природе, а изготовление того, чего нет в природе. Слово «механэ» означало «орудие» «ухищрение», «уловку» – средство перехитрить природу. Физика отвечала на вопрос «почему», «по какой причине» происходит какое-то явление природы, а механика – на вопрос «как», как создать приспособления ради достижения определенных практических целей. В конце XVI –XVII веках снимается противопоставление естественного и искусственного (принципиально иная трактовка природы). Более того, механика оказывается ядром физики как науки о природе, задающим парадигму исследования всех природных явлений. Творцы нового математически-экспериментального естествознания, вопреки очевидному различию между самосущим и сконструированным, в целях познания природы настаивали на возможности их принципиального отождествления Декартовское сравнение природы с часами – парадигма мышления творцов новой европейской науки, рассуждающих как техники-изобретатели, конструирующими определенный прибор: им важен только эффект, а средства его достижения значения не имеют. Декартовское положение, как основание новоевропейского естествознания: отождествление естественного и искусственного, научного знания и технического конструирования, природы и машины.
Догмат о творении – предпосылка новоевропейского понимания природы Для христианской теологии «естественного» в аристотелевском смысле слова не существует, поскольку природа есть творение Бога, и «начало ее движения и покоя» – не в ней самой, а в Творце. Принципиальное различие понимания разделенности естественного и искусственного в схоластике средневековья: естественное – это то, что создано бесконечным творцом, искусственное – то, что создано человеком, творцом конечным. Существенное влияние схоластической физики XIII – XIV веков, Буридан, Бэда Достопочтенный (природа мыслилась как машина мира, что непосредственно связано с догматом о творении мира Богом) на Галилея и Декарта. Важная роль идеи творения, трактовка догмата которого господствовала в средние века, в мышлении Декарта, в его физике и в философии. Идея творения у Декарта – ключ к пониманию природы, Бог есть первопричина движения, составляющего важнейшее определение природы: «Мне кажется очевидным, что она (первопричина движения) может быть только Богом, чье всемогущество сотворило материю вместе с движением и покоем и своим обычным содействием сохраняет во вселенной столько же движения и покоя, сколько оно вложило его при творении» 1. В том, что Бэда (647-735 годы н. эры) охарактеризовал одно из значений идеи творения как постоянно продолжающееся сохранение сотворенного, Декарт видит источник закона сохранении материи; из того, что Бог действует «с величайшим постоянством и неизменностью» Декарт выводит фундаментальный закон природы – закон инерции. По Декарту, Богом установлены не только физические, но и математические законы. Все то, что он называет врожденными идеями, от которых полностью зависит достоверность и истинность всякого знания и без которых невозможна наука, есть в той же мере творение Божие, как и природные вещи: «Математические истины, кои вы именуете вечными, были установлены Богом и полностью от него зависят, как и все прочие сотворенные вещи. Именно Бог учредил эти законы в природе…»2. Убеждения поздних схоластов в том, что не разум, а воля есть высшая способность как Бога, так и человека, и ею как высшей инстанцией определяется все остальное. Для представителей номинализма истина – это то, чего хочет Бог. Декарт привержен не только идеи творения, но и, как номиналисты, также настаивает на приоритете божественной воли и всемогущества перед всеми остальными определениями божественного бытия. Номинализм с его идеями творения и приоритетом воли позволили снять непереходимую грань, характерную для античного мышления: между природным и искусственным, между физикой, как наукой о природе, и механикой, как искусством, создающим то, что недостает в природе. Снятие этой границы – одна из главных предпосылок математического естествознания, предпосылок классической механики.
Первородный грех и возрожденческий антропоцентризм Не менее глубокой в христианской теологии была пропасть между божественным и человеческим: бесконечный Творец и творец конечный (человек) несоизмеримы по своим возможностям. Но в Книге Бытия человек поставлен необычайно высоко, он призван владычествовать над всем сущим на земле. Основа этого владычества – человек как образ Божий. Однако, согласно библейскому существованию, человек после грехопадения утратил ту первоначальную чистоту, которая была источником и его силы, и его сочувственной близости ко всей живой твари на земле. «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» (Быт 2, 15), а не господствовать над ним как своекорыстный насильник. Очень острое сознание собственной греховности христиан на первый план ставило задачу спасения души, а не покорения природы. Догмат о Боговоплощении Существование в христианстве, помимо идеи творения, еще более сильного догмата, ослаблявшего античное противопоставление небесного и земного миров – догмата о Боговоплощении. Иисус Христос, Сын Божий, есть в то же время Сын человеческий, ‑ тем самым небо как бы было спущено на землю, или, что то же самое, земля поднята на небо. Догмат о богочеловеческой природе Христа разрушал самые основы античного представления о Боге, мире и человеке. Снятие принципиальной границы между небесным и земным, и, следовательно, астрономией и физикой, ‑ необходимая предпосылка экспериментально-математического естествознания. Но вера в боговоплощение господствовала в христианском мире почти полторы тысячи лет, прежде чем на месте античного замкнутого космоса возникла бесконечная Вселенная, а аристотелевская физика уступила место механике, основанной на математике и эксперименте. Для раскрытия возможностей истолкования природы, заложенных в идее боговоплощения, недоставало важных предпосылок, которые бы ослабили или сняли чувство греховности человека, тем самым устранили непереходимую пропасть между ним и божественным Творцом. Важная роль герметизма (магико-оккультные учения) на становление новоевропейской философии и науки. Отличие эзотерически-оккультных учений от христианской теологии: убежденность в божественной (нетварной) сущности человека и вера в то, что существуют магические средства очищения человека, которые возвращают его к состоянию невинности, каким обладал Адам до грехопадения. Очистившийся от греховной скверны, человек становится вторым Богом. Без всякой помощи и содействия свыше он может управлять силами природы и. таким образом, исполнить завет, данный ему Богом до изгнания из рая. Магико-оккультные идеи объявляли человека Адамом Небесным, способным не только раскрыть все тайны божественного миротворения, но и стать вторым творцом, преобразующим природу и господствующим над ней. Перед наукой ставятся прежде всего практические задачи, прогрессирует подрыв аристотелевского идеала нейтрального знания, не связанного с практическими потребностями. Идеал понимания выше практических приложений уступает место идеалу знания, необходимого для достижения непосредственных личных целей: знание о будущем (астрология), о способе получения неслыханного богатства (алхимия), знание, дающее власть над природой и спасение после смерти (магия, оккультные науки). Эти течения изменили общемировоззреческую установку сознания: создали образ Человека-Бога, способного не только до конца познавать природу, но и магически воздействовать на нее, преобразовывать ее в соответствии со своими интересами и целями. Ослабив сознание человеческой греховности, герметизм сократил дистанцию между трансцендентным Богом и тварным миром, и Богом и человеком. Формирование идеи бесконечной Вселенной, где Земля и Небо получают как бы равный статус, идеал активно деятельного Человекобога, мага и чудотворца, для которого нет ничего невозможного. Высокая оценка возможностей человеческого разума Декартом. Галилей считал человеческий разум равным божественному, пусть не по широте охвата объектов, но по глубине проникновения в предмет. В этой атмосфере стало возможным снять противопоставление естественного и искусственного, природы и техники, теоретически подготовленное ранее. Открылась перспектива реализации возможности, заложенные в христианских догматах творения и боговоплощения. Труды Галилео Галилея, Р. Декарта, Фр. Бэкона, Т. Гоббса, Б. Спинозы, И. Ньютона, Г. Лейбница убеждают исследователей в правильности заключения православного ученого В. Н. Тростникова: «В муках размышлений о Боге и созданном им мире рождалась новая физика»3.
4 Пьер Дюгем о возникновении новоевропейской науки: осуждение 1277 года
Представление-миф о беспредпосылочной научной революции XVII века. Этот миф давал неверное представление не только об истории науки, но и о самой природе научного знания. Был тем более вредным, чем более настойчиво идеологически эксплуатировался. Для развенчания этого широко распространенного мифа следует обратиться к работам В. Н. Катасонова. Идея научной революции была для рубежа XIX - XX веков самой популярной идеей, которая уже сама была связана с определенной мировоззренческой традицией. Шумливая и агрессивная идеология “века Просвещения” крепко вбила в голову обывателя, как необразованного, так и ученого, тезис о “чудесном” возникновении науки в XVII столетии. Причем, этот тезис был неразрывно связан и с определенной оценкой прошедших веков. XVII веку, согласно этой идеологии, предшествовало Возрождение - время прогрессивного освобождения человеческого разума от “пут средневекового обскурантизма”, а все то, что было прежде, т.е. от заката античности до XV - XVI веков, было названо “темными веками”, временем, когда европейская цивилизация и, прежде всего, наука беспомощно топтались на месте, интеллектуально и социально скованные догматизмом христианского церковного миропонимания. В этот же идеологический фарватер “встраивались” в конце XIX века и наиболее известные изложения истории физики И.Поггендорфа, Ф.Розенбергера, А.Хеллера, Э.Маха и т.д. С подобным пониманием научной революции решительно расходился Пьер Дюгем. Этому сопротивлялась его совесть убежденного католика. Он нанес первый и самый разрушительный удар по этой мифологии. Философские и исторические труды Дюгема возникли из его интересов физика - теоретика. Тем они важны и интересны. Пьер Дюгем - известный ученый, с 1900 года - член - корреспондент, а с 1913 - действительный член Французской Академии Наук, член многих иностранных академий, автор около 400 научных работ, в том числе 22 книг. Дюгем - физик стремился уяснить себе природу своей науки, служению которой он отдал большую часть своей жизни, уяснить как с философской, так и с исторической точки зрения. Одним из главных результатов десятитомных исторических трудов Дюгема была демонстрация того, что возникновение науки Нового времени было связано с преодолением догматизма. На место “революционного” представления о науке XVII века как решительном разрыве с исторической традицией Дюгем поставил свое представление о непрерывности научной истории, подкрепленное основательными историческими исследованиями: “Наука механики и физики, которой совершенно справедливо гордится новое время, произошла через непрерывную последовательность едва видимых улучшений из доктрин, исповедуемых средневековыми схоластами. Претенциозные интеллектуальные революции очень часто оказывались ни чем иным, как медленными и долго подготавливаемыми эволюциями. Так называемые ренессансы были очень часто лишь несостоятельными и бесплодными реакциями. Уважение к традиции является существенным условием научного прогресса”4. Но, что еще важнее, подобное понимание генезиса новоевропейской науки было несовместимо с самой историей науки, которую тщательно и детально изучал Дюгем. В своих исторических работах он показал, что наука отнюдь не вдруг “спустилась к нам с небес” в XVII столетии по наклонной плоскости Галилея как по некому секулярному аналогу “лествицы Якова”; что Галилей хорошо знал авторов XVI и XV столетия, прежде всего, Леонардо да Винчи, в работах которых уже были отчасти сформулированы новые положения классической механики; что Галилей должен был уже только объяснять и доказывать то, что уже, по существу, было открыто. Да и сам Леонардо, при всей своей гениальности, творил отнюдь не на пустом месте: он штудировал и продумывал более ранних авторов XV и XIV веков. О подходе Дюгема к Леонардо говорит уже подзаголовок соответствующих книг: “Этюды о Леонардо да Винчи: те, кого он читал, и те, которые читали его”. Однако разрыв традиции все - таки был. Но его Дюгем относит не к XVII веку, а к гораздо более раннему времени. В XIII столетии произошло событие, которое Дюгем справедливо считал истинным “зачатием” новоевропейской науки. Университетская жизнь Западной Европы XIII столетия была исполнена особого духовного напряжения. Университетская общественность открыла для себя Аристотеля в переводах сначала с арабского, а потом и с греческого языков. Монументальная научно - философская система Стагирита не могла не завораживать. Именно с переводом аристотелевских сочинений молодые варварские народы Западной Европы получают саму интуицию науки, научной системы. Объединенные единым философским методом логика, метафизика, физика, психология Аристотеля становятся одними из главных предметов изучения в средневековых университетах. Однако довольно скоро языческие начала античной науки начинают сталкиваться с христианской основой новой культуры. Церковная иерархия и религиозно чуткие члены университетской корпорации с опаской наблюдают за распространением аристотелизма и его арабской версии - аверроизма. Так, Сигер из Брабанда ( 1240 - 1280), молодой преподаватель факультета искусств Сорбоны, учит о вечном существовании мира и склоняется к аверроистскому “монопсихизму”, противоречащему христианской догме о бессмертии души. Один из коллег Сигера - Боэций из Дакии - пишет книгу “О вечности мира”, в которой старательно оспаривает все философские аргументы против аристотелевского представления о вечном сушествовании мира. Причем, Боэций настойчиво размежевывает сферы философии и теологии; и хотя он признает, что как верующий человек согласен с библейской концепцией творения, тем не менее он утверждает: «Философу принадлежит право обсуждать любой вопрос, который может обсуждаться разумом; т.к. каждый вопрос, который может быть обсуждаем рациональными аргументами, относится к какой - то части бытия. Но философ исследует все бытие - природное, математическое, божественное. Следовательно, именно философу принадлежит право решать любой вопрос, который может обсуждаться в рациональных терминах”5. Но что делать, если выводы, полученные в рамках чисто рационального философского обсуждения, противоречат церковной догме? Сигер, Боэций и многие другие средневековые исследователи Аристотеля и Аверроэса склонялись к принятию концепции двойной истины. Такое положение вещей не могло сохраняться долго. И действительно, парижский епископ Етьен Тампье, подчиняясь давлению консервативных кругов теологов, среди которых был, впрочем, и Фома Аквинат, сначала в 1270, а потом и в 1277 году издал указы с осуждением отдельных положений, опиравшихся на учение Аристотеля. В 1270 году было осуждено 13 таких положений, в 1277 - уже 219. Среди них были утверждения о несотворенности мира, “монопсихизме” Аверроэса, отрицание личного бессмертия, отрицание свободы воли, детерминизма, отрицание Провидения. Кроме частных положений, была осуждена претензия философов на право решать любые вопросы с помощью чисто рациональных аргументов. Интеллектуальная ситуация в Париже резко изменилась. Строить космологию по Аристотелю было уже невозможно. Не нужно только думать, как это нередко представлялось у нас раньше, что осуждение 1277 года было просто “палкой”, занесенной над головами инакомыслящих, и что оно оказывало свое действие на интеллектуальную среду только страхом церковных наказаний и социального остракизма, неразрывно связанного с первыми в средневековом обществе. Речь шла о серьезнейшей проблеме соотношения веры и разума. Все те, кто писали и учили в дальнейшем с оглядкой на осуждение 1277 года - и Иоанн Дунс Скот, и Вильям Оккам, и Марсель Д'Инген, и Жан Буридан, и многие другие - были глубоко верующими людьми, и для них статьи этого осуждения были не просто внешним принуждением, а суждением церковного соборного разума, с которым они в главном соглашались, и перед авторитетом которого, несмотря на отдельные возможные расхождения, в целом склонялись. Не только и не столько по страху, сколько по совести ведущие схоласты XIII - XIV веков подчиняли свою мысль духу и букве осуждения 1277 года. И парадоксальным образом это осуждение, это, казалось бы, внешнее препятствие для мысли, вдруг оказалось стимулом для разработки новых плодотворных точек зрения. Так, среди осужденных было положение и о том, что Бог не может сотворить нескольких миров, т.к. это противоречит аргументам Аристотеля. Схоласты XIV века, обсуждая теперь возможность сотворения нескольких вселенных, задавались вопросом и о том, что находилось бы тогда между ними, и приходили к выводу о возможности существования вакуума, что также было немыслимо в аристотелевской физике. К этому же приводило и осуждение положения о том, что Бог не может двигать верхнее небо как целое прямолинейным движением, т.к. согласно перипатетической физике тогда позади него оставалась бы пустота. Среди осужденных мнений были не только непосредственно связанные с учением Аристотеля, но и многие положения астрологии, например, о том, что звезды влияют на тела и души людей, что все события вселенной повторяются с периодом в 36 000 лет и др. Спекулятивное мышление схоластики, порывая с этими представлениями, естественно подготавливало возникновение гомогенной физики, единой для подлунного и надлунного регионов, в отличие от того, чему учила космология Стагирита. А Николай Орем написал трактат о соизмеримости и несоизмеримости, где прямо показывал маловероятность “большого года” вселенной, необходимым следствием чего должно бы было быть регулярное повторение исходной констелляции звезд за конечный отрезок времени. Но кроме чисто спекулятивных построений, подготавливавших возникновение новоевропейской физики, осуждение 1277 года способствовало, как показал Дюгем, изменению самого метода физики, способствовало возникновению экспериментального естествознания. Эксперименту не было места в аристотелевском идеале науки. Стремление к знанию “от причин” организовывало всю науку, как некую дедуктивную систему, от общего к частному. Вместе с тем, достоверность положений любой науки оказывалась не выше, чем достоверность ее предпосылок. Математика, например, в этом смысле, отнюдь не была образцом достоверности для схоластики XIV века: математика не знает своих собственных начал, например, структуры континуума. “...Действительно, - писал Жан Буридан, - нужно чтобы начала доказательств были более известны, более достоверны, чем заключения; поэтому начала математики суть положения, которые должны быть прояснены и доказаны в другой науке; нужно, следовательно, чтобы эта другая наука была бы более достоверна, чем математика; вот почему Аристотель в преамбуле своей метафизики доказывает, что наука, которая наиболее достоверна в абсолютном смысле, есть не математика, а метафизика”6. Но именно по этому “идолу” аристотелевской метафизики и ударила прежде всего “молния” осуждения 1277 года. Схоластики XIV века уже не верят в абсолютную достоверность аристотелевских метафизических положений. В сложных ситуациях - проблема свободы воли, происхождения мира и т.д. - они выбирают свидетельство веры, а не разума. Начала же метафизики становятся для них уже только индуктивными принципами. “Принципы философии, ‑ писал Дюгем о Буридане, - не есть, на его взгляд, утверждения универсальные и необходимые, которые невозможно отвергнуть, не впав в противоречие; полученные индуктивно, они суть только лишь резюме обычного опыта человеческого рода; они бессильны в разрешении вопросов, превосходящих сферу этого опыта”7. И уж тем более не обладают абсолютной достоверностью начала физики. Мир сотворен Богом, он таков, какой он есть, не потому, что это диктует некая необходимость, а потому что Бог выбрал его таким. Это принципиально меняет всю логическую перспективу, в которой разворачиваются отныне рассуждения в физике. Все дедуктивные построения в этой науке перед лицом всемогущества Божия, подчеркнутого осуждением 1277 года, становятся гипотетичными, становятся лишь некоторыми “умственными экспериментами” или, - если применять аутентичный термин, использовавшийся тогда схоластами, - становятся рассуждениями, secundum imaginationem, “согласно воображению”. Начала физики превращаются из достоверных, необходимых предпосылок в гипотезы, а сами космологические теории постепенно приобретают тот смысл слова “теория”, который оно имеет для нас сегодня: как некоторой предположительной, одной из возможных схем действительности, более или менее удачно описывающей, “спасающей” феномены. Этот новый номиналистический смысл принципиально отличается от онтологического смысла аристотелевской физики. В свете осуждения 1277 года претензии философского, научного - человеческого! ‑ разума на абсолютную достоверность рассыпаются в прах. Но как же выбрать из всего необъятного множества возможных secundum imaginationem начал физики те, которые, так сказать, ближе всего “прилегают” к действительности, наиболее оптимальны для описания феноменов? Проще всего, конечно, обратиться к самому Божественному творению и выяснить, как это устроено в самой действительности. Так, по Дюгему, постепенно пробивает себе дорогу идея эксперимента как средства отбора конкурирующих гипотез, а сами начала физики приобретают индуктивный статус.
|