КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
С О Д Е Р Ж А Н И Е 7 страницаТеория Дарвина могла также объяснить географическое распределение видов в его нынешнем состоянии. То, что все формы жизни можно разместить по группам, которые подчинены другим группам, объединяющимся в несколько больших классов, Дарвин считал «совершенно необъяснимым при помощи теории творения». Указывая на преимущество своей модели, Дарвин также обращает внимание на те существа, которые выработали методы выживания, отличающиеся от тех, которых можно было бы ожидать в предположении, что эти виды появились в результате сознательного творения. Теория эволюции путем естественного отбора имеет и то преимущество, что она признает примеры несовершенной адаптации. Для современных сторонников эволюции рудиментарные органы и атавизмы по-прежнему являются едва ли не самым красноречивым свидетельством в пользу дарвиновской теории. Эти органы никак не применяются их нынешними хозяевами и служат символом эволюционного прошлого в качестве наследия тех дней, когда они использовались предками. В теории творения не находил никакого объяснения еще один феномен — полосы, появляющиеся иногда на плечах и ногах некоторых пород лошадей. Зато его легко объяснить тем, что эти лошади имели полосатого прародителя. Религиозные толкователи более широких взглядов вскоре начали подчеркивать, что христианское учение о творении не обязательно подразумевает, что каждый вид был создан независимо. Фактически, по их мнению, дарвиновская критика не затрагивала стержень их учения, гласящий, что всё в конечном счете обязано своему существованию и сохранению Силе, преступающей пределы естественного порядка. Однако на вызов дарвинизма не так легко было дать ответ по вопросу, увязанному с первым: на чем основывается нравственность и духовность, если люди произошли от низших форм жизни? Все, что сказал на этот счет Дарвин в «Происхождении видов», заключается в одном таинственном предложении: «Нами будет пролит свет на происхождение человека и его историю». Тем не менее Дарвин с самого начала пользовался в своей теории такими концепциями разума, которые не противоречат эволюционному подходу к развитию человечества. Не один только Дарвин разрабатывал теорию об эволюции человека. Эдинбургский публицист Роберт Чемберс также считал человеческий разум продуктом естественных законов («Свидетельства о естественной истории творения» (1844). Широкомасштабные дискуссии на эту тему получили дальнейшее развитие. Т. Г. Гексли (1825-1895) без устали искал любые структурные аналогии между человеком и человекообразными обезьянами. Чтобы оценить вызов дарвиновских взглядов во всем его объеме, полезно рассмотреть, каким образом Дарвин подошел к вопросу о религиозных верованиях. Часто считается, что, рискнув объяснить, как такие верования возникли и развились из первобытного анимизма, он лишил их какого-либо значения. Но в реальности Дарвин полагал, что они сыграли свою роль в эволюции человека, послужив основой для этического кодекса, так как обладали силой вызывать чувство раскаяния. Нравственность сама по себе могла принести пользу на первых этапах общественного развития. Возникновение совести было тесно связано с социальным инстинктом, который выражался в необходимости получить одобрение окружающих. Подчинение потребностям общества могло усиливаться привычкой, так что, например, акт воровства вызывал чувство недовольства человека самим собой. По-видимому, Дарвин предполагал, что религиозные верования в реальности возникли из-за неправильных представлений о происхождении совести. Сочиняя впоследствии «Автобиографию», Дарвин был готов считать, что эти верования внедряются в человека с ранних лет жизни и принимают характер инстинкта в том смысле, что им подчиняются без оглядки на разум. Подобный анализ производил сокрушительный эффект на многих современников Дарвина, цеплявшихся за моральные абсолюты как за спасательный круг веры, которая и без того была потрясена до основания. Его собственная жена не могла переварить предположение, что нравственность появилась в ходе эволюции, и вырезала из «Автобиографии» пассаж, сравнивающий веру ребенка в Бога со страхом обезьяны перед змеей. Возможно, нам не отыскать более острого выражения дарвиновского вызова, чем признание Эммы Дарвин своему сыну Фрэнку в том, что «где бы эта фраза ни появлялась, она всегда вызывает шок». В противоположность тому, чего можно было бы ожидать, Дарвин отнюдь не настаивает на относительности нравственных ценностей. Скорее и он, и Гексли высказывались в том смысле, что их либеральные ценности находят подкрепление в естественном порядке, при котором личная свобода, меритократическое общество и успехи эволюции идут рука об руку. Золотое правило («И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними») было для Дарвина величайшим, но также естественным последствием развития социальных инстинктов. Однако вывод об относительности нравственных ценностей могли сделать из его сочинения другие. Для тех же, кто по-прежнему отыскивал фундамент этических принципов в религии, дополнительное неудобство создавали светские авторы калибра Лесли Стивена, поздравлявшие Дарвина за его вклад в освобождение морали от богословия. Этот процесс несколько раньше начали утилитарные моралисты, старавшиеся обосновать понятия «добрых» и «злых» дел количеством удовольствия или горя, которое те приносят людям. Однако дарвиновский подход был гораздо более основательным и выразительным. Позже размышляя над тем, как мир встретил «Происхождение видов», Гексли утверждал, что эволюционной теории потребовалось чуть меньше двадцати лет, чтобы завоевать почти полное доверие у научного сообщества. Стремительному распространению дарвинизма способствовал тот факт, что концепция эволюционных изменений не обладала врожденной несовместимостью с предположениями философского идеализма. Некоторые религиозные мыслители соглашались с фактом органической эволюции, если только удалить из нее элементы случайности. Для либеральных христиан, стремящихся отмежеваться от более консервативных фракций, идея признания эволюции как божественного метода творения обладала привлекательностью. Следовательно, религиозные мотивы могли и затруднить распространение эволюционной теории. И способствовать ему. Привлекательной стороной дарвинизма была также возможность описать человека исключительно со светской точки зрения. Дарвиновская теория могла быть успешной на одном уровне (представляя «факт» эволюции как неопровержимую данность), и неудачной на другом (в том, что касается правдоподобия предложенного Дарвиным механизма). Различие существенно, поскольку и в наши дни порой весьма ошибочно считается, что достаточно лишь найти дефекты в дарвиновском механизме, чтобы ниспровергнуть историческую реальность самой эволюции. Дарвин сам указывал, что отыскать дыры в его теории не составит никакого труда. Одной из причин успеха была готовность признавать затруднения в сочетании с мастерством преодолевать затруднения, казавшимися фатальными, эффективным риторическим приемом, при этом демонстрировалось, как можно справиться даже с самыми тяжелыми препятствиями, если только применить теорию должным образом. Чтобы подчеркнуть, как преимущество, признание его теорией примеров несовершенной адаптации, Дарвин апеллирует к чувствительным стрункам аудитории, уверенный, что она согласится с ним: пчелиное жало едва ли может называться совершенным оружием, если пчела, используя его, умирает. Он подчеркивает свое отвращение перед тем, что личинки наездников-ихневмонид обитают в живых гусеницах и питаются ими. Подобную мрачную картину трудно совместить с верой в благодетельного Бога, но она не представляет никакой угрозы для концепции естественного отбора. Разумеется, это не означает, что натуралисты были единодушны в отношении механизма видообразования. Размах, с которым Дарвин применял свой принцип естественного отбора, вызывал ожесточенные дискуссии. Одной из наиболее очевидных проблем было ничтожное количество переходных форм в ископаемых останках. Однако Дарвин мог опровергнуть это возражение, указывая на неизбежную неполноту геологической летописи и незначительную численность промежуточных форм. Загадкой являлась не только редкость, но и жизнеспособность некоторых переходных состояний. Дарвин объяснял это тем, что именно потому, что они были промежуточными между более успешными видами. Не могли сдержать стремительной распространение дарвинизма и многочисленные научные затруднения, которые временной опасности подвергали дарвиновский механизм, но не основные принципы эволюционного натурализма. Однако дарвиновские принципы открывали выход на новые пути исследования, которые были бы закрыты в предположении о раздельном творении. Такие представители естественного богословия, как Т. Гексли, готовые изгнать всякие следы сверхъестественного из научных объяснений, одновременно всячески замалчивали тот факт, что большинство использовавшихся ими данных в поддержку Дарвина (включая поразительные примеры мимикрии) было собрано натуралистами предыдущих поколений, считавших, что они тем самым демонстрируют единство творения. В современном мире успехи эволюционной теории в значительной мере обусловлены всесторонней, в т. ч. финансовой, поддержкой заинтересованных сил. Каждый год в США на решение задач, связанных с эволюцией, ее популяризацией тратятся миллиарды долларов, а на креационистские исследования – жалкие гроши. Поэтому мало кому известно, что идея эволюции путем естественного отбора уже при жизни Дарвина была встречена критикой биологов. Серьезные ученые гипотезу не приняли. Р. Оуэн, величайший анатом своего времени, указывал на несоответствия в теории. Великие британские естествоиспытатели XIX века (Максвелл, Фарадей, Стокс) официально хранили молчание, но в узком кругу высказывали сомнения в том, что одним только естественным отбором можно объяснить развитие жизни на Земле в указанных Дарвиным временных рамках. Р. Оуэн, Г. Мендель, Л. Пастер указывали, что гипотеза ложна и противоречит фактическим данным. Да и сам Дарвин, чувствуя массу недостатков в своем труде, признавался в одном письме: « Будущая книга весьма разочарует Вас – уж очень она гипотетична. Я уверен. Что в этой книге вряд ли найдется хоть один пункт, к которому невозможно подобрать факты, приводящие к прямо противоположным выводам» 3. В значительной мере вследствие финансовой, информационной блокады критики эволюционизма число сторонников современного креационного движения невелико. В США, например, в середине 90-х годов прошлого века ученых, веривших в Библейское сотворение мира, насчитывалось около 10 тыс. человек, но ряды его быстро растут. Проблема происхождения человека вызывала в 1860-е гг. живой интерес еще и вследствие своей тесной связи с расовым вопросом. В то же десятилетие, когда в Англии Лондонское антропологическое общество предприняло специальное исследование расовых характеристик, в Америке разразилась гражданская война, самым тесным образом увязанная с идеями о расовом превосходстве. Длительные дискуссии между полигенистами (выступавшими за раздельное происхождение человеческих рас) и моногенистами (считавшими, что все человечество имеет общих предков) получили более солидное теоретическое наполнение после того, как эволюционная теория добилась признания. С одной стороны, теория Дарвина не менее решительно, чем Книга Бытия, указывала на единого прародителя; однако, с другой стороны, ее можно было использовать для оправдания мнения о том, что расы являются изначально различными биологическими видами, и самый «удачный» из них продемонстрировал превосходство самим фактом своего могущества и успехов. Благодаря эволюционному подходу диспуты между полигенистами и моногенистами вышли за пределы своих первоначальных рамок. Аргументов в дискуссию подбавляли сравнительная анатомия и антропология; не осталась в стороне и археологическая наука, поскольку каменные орудия говорили о предыстории человечества более убедительно, чем малочисленные и зачастую сомнительные ископаемые останки. В своем сочинении «Доисторические времена» (1865) Джон Лаббок уточнил понятие о каменном, бронзовом и железном веках, разделив первый на два периода: палеолитический, когда камни обтесывались и раскалывались на пластинки, и неолитический, когда каменные орудия стали шлифовать. В те же 1860-е гг. француз Эдуард Ларте попытался внести большую точность в древнюю историю человечества, исследуя останки млекопитающих, современных конкретным орудиям. В 1871 г., когда Дарвин издал «Происхождение человека», уже существовала значительная литература об эволюции человечества, из которой он сам мог черпать идеи. Социальные и политические теоретики без устали изобретали концепции социальной и биологической эволюции, которые вскоре стали использоваться для оправдания политических течений любых оттенков. То, что теория Дарвина могла быть взята на вооружение многочисленными течениями, отчасти обязано натяжками в его объяснениях, поддающимся самым разным толкованиям. Хотя его заявление о родстве человека с животными пропитывал дух смирения и эгалитаризма, акцент, который делался на развитии, способствовал восстановлению иерархии с белым человеком на вершине. Теория Дарвина придавала значение разнообразию и отклонениям от нормы, но одновременно объявляла ценностью и уступчивость в том смысле, что организм должен приспособиться к требованиям своего окружения. В этой позиции совмещались оптимизм и пессимизм – оптимизм проявлялся в том, что естественный отбор неизбежно работает на благо вида, пессимизм в том, что природа представляет собой поле борьбы и битвы. Из многих разновидностей социал-дарвинизма наиболее известными стали те, которые рассматривали новую науку как лишнее свидетельство в пользу идеи Герберта Спенсера о «выживании сильнейшего». Теории человеческого общества Спенсера рассматривали прогресс главным образом в рамках конкретного вида, а не превращения одних видов в другие. Рассуждать на эту тему давала Спенсеру эволюционная биология. Дарвинизм служил оправданием для индивидуалистической, а не коллективистской философии, для свободно-рыночного капитализма, «естественным» образом гарантирующего экономическое процветание. Спенсер и Дарвин давали возможность оправдать идею о том, что богатство – признак достойного человека. Эндрю Карнеги («Евангелие богатства», 1890) утверждает, что цивилизация обязана своим материальным развитием и прогрессом закону конкуренции. Известный американский социал-дарвинист У. Г. Самнер отмечал: «Если нам не нравится идея о выживании сильнейших, остается только одна возможная альтернатива – выживание слабейших. Первое – закон цивилизации, второе – закон антицивилизации» 4. В дарвинизме находили оправдание своим идеям как светски мыслящие, так и христианские социалисты. Смысл дарвиновского социализма выразил К. Харди, вспоминая утверждение Дарвина о том, что в первую очередь процветают те сообщества, члены которых в наибольшей степени сочувствуют друг другу. Это заявление несло в себе всю суть того дела, за которое боролись социалисты. Христианский социалист Ч. Кингсли вместо Бога, который творил как бы при помощи волшебства, увидел Бога столь мудрого, что Ему по силам организовать процесс творения, идущий без его участия. Сам Дарвин говорил о нем как о священнике, который утверждал, что новая теория позволила ему лучше понимать божественную деятельность. Дарвинизм стал мощным идеологическим ресурсом для социальных и политических теорий. В процветающей Великобритании не составляло труда оправдать колониальную экспансию идеей о том, что самые энергичные народы в конечном счете подчиняют себе всех остальных. Распространяя свойства отдельной личности на всю нацию, выставляя колониальные завоевания как закон природы, сторонники раздела земель могли очиститься от обвинений в жестокости и благодарить за это Дарвина. Обращение к Дарвину для оправдания любых социальных и политических теорий представляло собой чрезвычайно распространенный и долговечный феномен. Не следует считать, что его теория приобрела столь большой вес лишь из-за того, что учение, которое их породило, уже завоевало величайший престиж в научном мире. Но согласно противоположное точке зрения, учение Дарвина приобрело престиж, выходящий за пределы научной элиты, как раз благодаря своему вторжению в социальную политику. При обсуждении взаимоотношений между дарвинизмом и религией просто невозможно вычленить противоположные понятия «наука» и «религия» и смотреть, как они сочетаются друг с другом. Данный случай наиболее выразителен в том отношении, что научные и религиозные представления были так тесно вплетены в более широкие социальные и политические дискуссии, что любые попытки выделить их в чистом виде и отыскать между ними взаимосвязи оказываются крайне искусственными. Теория Дарвина получала в разных странах совершенно различный прием, зависевший от преобладающего научного этоса и от распределения политической власти между церковными и светскими силами. Во Франции дарвиновский эволюционизм практически не проник в научную элиту Второй империи, но вскоре начал завоевывать плацдарм при антиклерикальном режиме Третьей республики. Католические власти в Италии оказались фактически бессильны в противоборстве с дарвинизмом, вскоре получившим всеобщее признание у итальянских ученых, один из которых, Филиппе Де Филиппи, практикующий католик и министр образования, указывал на значение эволюционной теории для антропологии за несколько лет до выхода в свет дарвиновского «Происхождения человека». Особенности итальянской ситуации можно объяснить тем, что итальянское католичество к тому времени превратилось в прослойку, вызывавшую неприязнь у общественности своими нападками на модернизацию. В преимущественно протестантской Германии различные виды научного материализма уже получили достаточное распространение, благодаря чему дарвинизм не вызвал шока, сопоставимого с тем, который испытали Англия и Америка. Особенно поучительно сравнение между Францией и Германией. Франция с ее шараханиями от империи к республике, возможно, нагляднее демонстрирует, в какой степени позиции дарвинизма зависели от текущей политической ситуации. Когда дарвиновское «Происхождение видов» вышло в свет, консервативные научные элементы в Париже выступили как противники материалистических теорий эволюции, гипотезы о самозарождении. Сильно задело католические круги агрессивное предисловие, которым Клеманс Ройе снабдила свой перевод «Происхождения видов» на французский. Читателем предлагалось сделать однозначный выбор между «рациональным откровением» научного прогресса и изжившим себя откровением христианской религии. Какой-либо синтез первого и второго объявлялся невозможным. В 1870-е гг. ситуация заметно изменилась: политическая элита Третьей республики вооружалась научной идеологией, которая включала явные дарвиновские мотивы. Когда большинство мест во французском Законодательном собрании перешло к республиканцам, для эволюционных теорий сложились благоприятные условия. Из Парижского университета изгнали ученых с клерикальными наклонностями, а назначенный в 1879 г. министр образования Жюль Ферри подвел итог переменам, противопоставив «современное научное образование» и «старое литературное образование» церкви. Одним из последствий этих перемен было пристальное наблюдение за учеными с католическими симпатиями, особенно если они пользовались университетской кафедрой для критики светских ценностей. Впрочем, не все республиканцы-позитивисты были атеистами. Министр образования Леон Буржуа указывал, что поскольку позитивистская философия ограничивается утверждением и отрицанием лишь того, что доступно экспериментальным исследованиям, она оставляет место для религиозных верований, которые просто остаются за пределами этой категории. Но враждебность католических толкователей легко понять, если существовало светское научное общество Парижская школа антропологии, один из членов которой утверждал в 1878 г., что, судя по поведению Христа, тот был жертвой менингита. В Германии связь между дарвиновской теорией и материализмом оформилась быстро. Здесь Геккель превратил учение Дарвина в популярное движение со своим собственным мировоззрением — эрзац-религию, катехизисом которой было поклонение природе. Из крупнейших европейских стран в Германии наблюдался наибольший всплеск массовой грамотности, что создавало наиболее благоприятные условия для распространения дарвинизма среди широкой публики. Расширяющийся рынок популярной науки создавал возможности, которые явно проглядела церковь, и которые были использованы сторонниками научного рационализма. Все они вслед за Геккелем сказали свое слово, по-разному обосновывая идею, что христианство мертво, а эволюция — на коне. Научный прогресс объявил идею о специальном творении не только устаревшей, но и абсурдной. Авелинг в 1887 г. в книге о дарвиновской теории утверждал, что любой акт творения нарушает закон сохранения энергии. Фогт в том же рационалистическом духе воспользовался принципом «из ничего не может ничего возникнуть», высмеивая сотворение материи как «очевидную чушь». Дорогу для популярного дарвинизма в Германии расчистили два различных интеллектуальных движения. Натурфилософия начала XIX века не интересовалась физическим механизмом происхождения одного вида из другого, но она поощряла мировоззрение, в котором живые организмы образовывали прогрессивную последовательность с человеком — этим микрокосмом вселенной — на вершине. Материалисты главным образом черпали вдохновение у Людвига Фейербаха (1804-1872), известного своим заявлением, что образы Бога — по своей сути проекции человеческого сознания. Фейербах и следовавшие за ним материалисты признавали чувства как единственный источник знания. Подозрительное отношение к идеалистической философии было свойственно и Дарвину, и немецким материалистам, которые быстро разглядели все плюсы эволюционного натурализма. Большую восприимчивость к новой теории можно объяснить и тем, что Германия являлась родиной наиболее радикальных форм библейской критики, в которой фигурировали натуралистические предположения, по сути своей ничем не отличавшееся от тех, на которых строилась дарвиновская теория. В начале 1870-х гг. немецкие дарвинисты могли воспользоваться получавшими широкое хождение антиклерикальными настроениями, которые распространились при Бисмарке, отчасти спровоцированные догматическим определением о непогрешимости папы. Наблюдалась и обратная реакция: решимость Геккеля ввести преподавание дарвинизма в школах наталкивалась на упорное сопротивление. Даже коллега Геккеля, Рудольф Вирхов, утверждал, что эволюционная теория еще недостаточно доказана, чтобы включать ее в учебный план. Учителя, знакомившие учеников с теорией Дарвина, порой подвергались преследованиям: например Германн Мюллер подал в суд на несколько газет, желая очиститься от обвинения в том, что он — враг христианства. Сравнительное исследование того приема, который дарвинизм получил в различных европейских культурах, свидетельствует, что популяризация эволюционной теории практически никогда не являлась прямолинейным процессом, в котором элитарная наука постепенно просачивалась в широкую публику. Дарвиновские идеи подвергались вульгаризации при достижении конкретных политических целей, которые, в свою очередь, нередко отражали местные обстоятельства. Несмотря на крайне различный контекст, вожди светских движений во всех европейских странах четко и ясно озвучили одну идею. Дарвиновская теория, доведенная до логического завершения, представляла собой апофеоз научного натурализма, который было просто невозможно согласовать с историческим христианством. В Германии Геккель решительно объявлял, что среднего не дано. Либо дарвиновская эволюция, либо чудеса. Сила подобной риторики производила неизгладимое впечатление на общественное мнение. В Америке влияние Дарвина нельзя назвать иначе как сокрушительным. Уильям Джеймс записывал, что день за днем он просыпался с чувством дикого ужаса. Казалось, что рушатся основы нравственности, что свобода воли пала жертвой научного детерминизма. Но у него все еще не было ответа на животрепещущий вопрос об отношениях между научной и религиозной истинами. Попытка совместить первое и второе явилась мощным стимулом, отчасти ответственным за создание новой философской системы — прагматизма, с которым и связано имя Уильяма Джеймса. Фундаментальный принцип прагматизма провозгласил Ч.С. Пирс: верования следует понимать не как мыслительные сущности, а как привычки. Он склонялся к допущению, что поведение, вдохновленное верой в божество, полезно для общества. В то время как защитники научного натурализма объявляли критерием нравственной приемлемости приспособление к известным законам природы, Джеймс считал, что наивысшее благо состоит в склонении перед «превосходящей нас силой», существование которой предполагается религиозными конфессиями. В своем знаменитом исследовании «Разновидности религиозного опыта» (1902) Джеймс утверждает: сущность религии состоит не в богословских рассуждениях, а в обещании более богатой и полноценной жизни, основанном на уверенности в том, что в моральных битвах эта невидимая сила стоит на твоей стороне. Такая светлая, разумная и морально укрепляющая вера может быть «подтверждена», если она ведет к соответствующим последствиям в жизни человека. Вера в Бога, сопровождаемая действиями на основе этой веры, весьма сильно способствует превращению ее в «истину».
|