МАТЕРЬ БОЖИЯ, СПАСИ И СОХРАНИ!

Живый в помощи Вышняго,

В крове Бога Небеснаго водворится.

Речет Господеви:

Заступник мой еси и Прибежище мое,

Бог мой, и уповаю на Него.

В кабинете заведующего отделением нейро­хирургии по-хозяйски расположилась гнетущая приговорная тишина. Доктор рассеянно курил, глядя в окно. За столом сидела застывшая жена Виктора.

— Значит, никаких шансов на положитель­ный исход?

— Никаких. Практически никаких. Слиш­ком тяжелое ранение. И очень поздно постав­лен диагноз.

— Томографический анализ головного моз­га подтвердил безнадежную ситуацию. Опухоль
в виде гнойника, величиной с куриное яйцо, на­ходится в левой височной доле, — продолжал врач, — в самой жизненно важной части мозга. К тому-же он имеет очень нестабильное состояние,
и, видимо, в некоторых местах гной начал про­сачиваться в мозговую оболочку. Будьте муже-­
ственны. К сожалению, уже ничего сделать нельзя.

Доктор, продолжая курить, говорил ровным спокойным голосом. Очень спокойно, привыч­но, профессионально.

— Операцию мы всё равно делать будем. Это наш врачебный долг. Но должен вас пре­дупредить: в лучшем случае Виктор, если выживет после операции, в нормальное созна-­
ние уже не вернется, в худшем — проживёт два-три месяца.

Яко Той избавит тя от сети ловчи,

и от словесе мятежна, плещма

Своима осенит тя, и под криле Его

надеешися: оружием обыдет тя

истина Его.

— Распишитесь вот здесь о согласии на опе­рацию. Её проведем через три дня, двадцать
седьмого апреля.

Виктор вторую неделю не приходил в соз­нание.

— Фу!.. Еле привязали, ну и силища у него. Ничего не соображает, без сознания, а сопро-­
тивляется, как будто всё понимает.

Санитар дул на ушибленную ладонь. Жена Виктора поправила постель, присела, гладя хо­лодный лоб с бусинками пота.

— А ночью как он? — спросила жена у мед­сестры.

—Этой относительно спокойно, а прошлой, когда вы ушли, до утра в атаку ходил. Всё како­го-то Аркашу звал. И Батю. Зубами скрипел, пытался под кровать залезть, потом по стене
кулаком стучал, всё кричал: «В голову его бей, в голову!»

— Да, он и дома также часто воевал перед поступлением в госпиталь.

— Его нельзя оставлять одного, — сказала медсестра, — прошу вас.

Она окинула палату взглядом, поправила графин, постояла еще с минуту и, не зная, чем утешить женщину, вышла, тихо прикрыв дверь за собой.

Не убоишися от страха нощнаго, от

стрелы летящия во дни, от вещи во

тме преходящия, от сряща, и беса

полуденнаго.

Порой Виктор смотрел на жену и дочку, словно узнавал. Успокаивался от родной теп­лой ладошки. Маленькая Лерка жалостью сво­его сердечка старалась лечить папу, стремясь влить в него, безпомощного и казавшегося глу­хонемым, крохотную частицу своей детской жизненной силы.

Ведь папа как будто говорил с ней. При этом взгляд прищуренньгх глаз становился странным

и осмысленным, словно он различал вдали, по­верх обступивших его тёмных вестников смер­ти, иных — светоносных — посланцев, дару­ющих силу бороться и спасительную надежду. Они будто приближались к умирающему от фронтовых ран офицеру-афганцу и шептали: «Крепись, терпи, мы рядом. Твои родные мо­лят за тебя».

Падёт от страны твоея тысяща,

и тма одесную тебе, к тебе же не

приближится, обаче очима

твоима смотриши, и воздаяние

грешников узриши.

В понедельник, в неоперационный день, двадцать шестого апреля, на сутки раньше на­меченного, в семь часов утра, хирург Борис Викторович, постоявший в раздумье у кро­вати Виктора несколько минут, дал команду: «На стол!»

И началась битва жизни с тьмой, проверка терпения и веры во всемогущество Той Силы, Которая сильнее смерти.

Шел четвёртый час операции. Под ярким синим светом, окруженный ассистентами и помощниками Борис Викторович вместе со своей «правой рукой» Шамилем смотрел в микроскоп и привычно манипулировал инструментами. Было душновато, пот заливал даже крупные очки хирурга, и он жестами всё чаще просил промокать ему лоб.

Виктор спал. Кожа его скальпированной го­ловы была отведена назад, на затылок. Отре­занный квадрат левой части лица с ухом при­шиты нитками к подбородку, язык булавкой за­креплен к губе.

Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго

положил еси прибежище твое. Не приидет

к тебе зло, и рана не приближится телеси

твоему, яко Ангелом Своим заповесть о

тебе, сохранити тя во всех путех твоих...

Жена четвёртый час беспрестанно молилась, снова и снова перечитывая псалом девянос­тый — «Живый в помощи...» Это был конец. Больше просить и идти было не к кому. Чита­ла машинально, без конца. Исчез уличный шум, всё казалось пустым, глупым и ненуж­ным. Закрывшись в соседней комнате, сидя в уголочке и держа в руках иконочку, что-то ле­петала, по-взрослому глядя на Матерь Божию, дочь.

— Не может быть! Ну-ка, подсветите по­больше, — Борис Викторович не верил своим глазам. — Шамиль, ты видишь?

— Да, Борис Викторович. Может, нам ме­рещится?

—Дайте больше света и промокните лоб.

Помощники засуетились, хирурги ещё и ещё раз впивались глазами в мозг пациента: он был чист, гноя не было.

По полученным с помощью самой современ­ной медицинской техники данным гнойник должен был уже лопнуть, залив содержимым мозг. Но, сделав трепанацию черепа, хирурги столкнулись с чудом: зыбкая капсула гнойни­ка, величиной с куриное яйцо, прилепившаяся к серому полушарию, была цела.

— Шамиль, подведи под него тампон. Ос­торожно... Я достаю...

Врач медленно, как сапёр, вынимал опасный шарик.

— Всё! Вынули!

... И в этот момент уже неопасный гнойник зло лопнул, и, растекаясь по перчаткам врача, густая, зеленовато-желтая жидкость закапала на пол.

— Успели. Невероятно, но факт. Ятакого еще не видел за всю свою тридцатилетнюю
практику, — говорил возбужденно Борис Вик­торович. Оживились и все остальные.

— Этот парень родился в рубашке. Ведь он практически был мертв.

На руках возмут тя, да не когда

преткнеши о камень ногу твою, на

аспида и василиска наступиши, и

попереши льва и змия.

Нейрохирурги уступили на несколько часов место «лорам». Те, прочистив все слуховые ка­налы, утвердительно показали: голову можно зашивать. Через восемь часов Виктора выкати­ли из операционной. Борис Викторович, уста­ло разгибаясь, протянул руки медсестре для стаскивания перчаток.

— И всё-таки, Шамиль, это мистика ка­кая-то.

— Борис Викторович, а почему мы опери­ровали сегодня? Ведь запланирован он был на
завтра. Тем более по всем показателям уже было всё равно, когда.

— Мне трудно объяснить, — доктор сде­лал первый глоток чая. — Что-то меня толк­нуло на такое решение. Прямо у него в палате в семь утра. Сделай мы эту операцию на час
позже, больного бы уже никто не спас. Да, не­ вероятно...

К пяти часам дня у жены Виктора не оста­лось ни сил, ни эмоций, чтобы позвонить в гос-

питаль и узнать о результате операции. Она по­просила сделать это друга Виктора:

— Коля, позвони ты. Узнай, я не могу, — она привалилась к стене.

— Операция Николаеву? — Голос медсестры привычно и спокойно ответил: — Да, за­-
кончилась. Ещё час назад. Благополучно. Боль­ной в реанимации. Вернулся в сознание.

Яко на Мя улова, и избавлю и:

покрыто и, яко позна имя Мое.

Воззовет ко Мне, и услышу его:

с ним есмь в скорби, изму его,

и прославлю его, долготою дней исполню его,

и явлю ему спасение Мое.

—Борис Викторович, срочно! Вас из ре­анимации к телефону. Там что-то с Николае­вым.

Немолодой доктор, тяжело дыша, через пять минут был на два этажа выше у проопериро­ванного больного. В реанимационном отделе­нии персонала набилось больше, чем необхо­димо. Все смотрели на Виктора. Он, стоя на жёсткой послеоперационной постели, весь в трубках, легонько раскачиваясь, вполне осмыс­ленно выкрикивал:

— Слава нашим докторам! Слава всем! Да здравствует наша медицина!

Самое невероятное заключалось в том, что это не был бред. Борис Викторович уже начал привыкать к необычным событиям сегодняш­него дня.

—Что делать, доктор?—спросила медсестра.

— Что, что... Вы же видите, он живой, вас хвалит. Дайте ему двойную дозу снотворного,
а то он до утра митинговать будет.

На десятый день Виктор из послеопераци­онной палаты был переведен в общую.

— Будем считать, что самое страшное позади. Но ему надо начинать учиться жить чуть-ли
не заново, — заведующий отделением, обращаясь к жене Виктора, привычно курил, стоя у
окна. Было ощущение, что они не отлучались из кабинета.

— Начинать учиться ходить, писать, читать и многое другое. Встанет Виктор, я думаю, че­-
рез полгода, не ранее.

На четырнадцатые сутки в коридоре раздал­ся грохот. Виктор лежал на полу, улыбаясь и пялясь в лица подскочившим врачам, что-то невнятно бормоча, как новорожденный.

— Он мычит, что встал, и радуется. Ох ты, горе моё, — медсестра ругала Виктора, — я-же
говорила, чтобы ты не смел даже шевелиться без меня.

После того, как любящие жена и дочь за­брали Виктора домой, его испытания продол­жались. Господь неоднократно взывал его к покаянию. Прозрение и обретение смысла жизни давались мучительно трудно.

По лицу бежал ручьями холодный пот. Вик­тор, стоя на коленях, в чём-то оправдывался не­понятно перед кем. Речь была вразумительной.

— Мама, мама, у папы опять приступ! — вскричала дочь.

Но это был не очередной приступ эпилеп­сии, возникшей после операции. У стоящего на коленях Виктора, всё — жесты, мимика — были нормальными. Сжавшись в страхе, как перед Кем-то Всемогущим, находящимся свыше, он просил снисхождения, с благоговением обещая выполнить всё так, как ему было сказано...

Его не сразу привели в чувство. Виктор си­дел на полу, навалившись на стену в полном физическом изнеможении. Узнав жену начал успокаиваться.

— Их было двенадцать человек, — наконец выговорил он. — Румяные, умные, всё знаю-­
щие обо мне. Очень добрые и строгие. Гово­рил один, что сидел в середине. На фоне како­го-то голубого и белого пышного окружения. Они высказали мне укоризну:«Доколе мы бу-

дем молиться за тебя. Доколе ты будешь в ле­ности и вялости к своей жизни».

— В храм! Завтра же. К батюшке Сергию. К Иоанну Предтече — Крестителю Господню. Я знаю, там лечат эту болезнь, — жена была по-хорошему возбуждена.

Все засобирались. Назавтра, опоздав с вы­ездом и перенеся его на сутки, повторилось то же оправдательное стояние на коленях. И сно­ва Виктор дал обещание.

О отче Сергие! Отче Иоанне! Семья три дня находилась у них, просила о помощи, ис­поведалась, причастилась. Стало значительно легче. Приступы эпилепсии стали беглыми и скоротечными. Теперь — в Гефсиманский скит к старцу В. Батюшка помогает просящим по их искренности и вере. Долгой дорогой Вик­тор вспоминал кабульский госпиталь, умира­ющего воина, у которого война спалила всю кожу, но не выжгла веру. Икона и крест на больничной тумбочке в этих воспоминаниях Виктора обретали значение алтаря, Престола Божьего.

...Чинно шло соборование. При втором под­ходе священника с освященным елеем Викто­ра замутило, и он вновь как бы исчез из мира. От его плеч вниз исходила наклонная блестящая доска, исчезающая в огнедышащей бездне. По ней сползал огромный жирный лоснящийся бе­лый бес. В его мятущихся зрачках носилось пол­ное непонимание, как это его сгоняют с такого уютного, казалось, вечного тёплого места.

Батюшка отошел к другим соборующимся. Виктор пришел в себя. Ощущение было на миг такое, будто тело не имело веса, можно было поджать ноги и висеть. Блаженство ребенка на руках отца.

Батюшка с елеем приближался по новому разу, тело вновь наливалось свинцом. При по­мазании всё повторилось. По доске сползали в огонь уже несколько столько же упитанных мер­зостей. И так пять раз. Во время седьмого пома­зания Виктор стал лёгок. В таком состоянии — вновь рождённого — он вышел из храма.

Рождество. Крещенские морозы. Снежные холмики звонкого морозного января. Святое торжество Руси в Храме Господнем. Святили воду. Отец Роман, крестообразно проведя над чашей крестом, произнёс: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!»

Виктор следил за каждым движением пожи­лого священника. Нет, это не казалось. Явствен­но виделось, что рука батюшки повторяла дви­жения Той Силы, Которая святила воду. Именно батюшкины движения были повтором, а не то, что виделось свыше.

Несколько дней Виктор убеждал себя, что это ему показалось: в его состоянии, с его бо­лезнью возможно всё. Лукавый способен на такие ухищрения, которые порой кажутся не­мыслимыми. От этих размышлений и волне­ний опять начались долгие и тяжёлые присту­пы эпилепсии.

Во время одного из них он отчетливо про­изнес: «Семь дней, семь недель, семь лет...» А через семь дней, в семь часов утра, находясь почти в состоянии сна, Виктор попросил руч­ку и бумагу. Получив то, что просил, начал писать духовные стихи. Он никогда в своей жизни не писал стихов вообще. Через какое-то время он отвез их в Сергиев Посад к одно­му священнику.

По дороге неожиданно для себя просчитал время, прошедшее с памятного события о трех цифрах семь: он ехал к отцу В. ровно через семь недель, за день до празднования Торжества Православия. Батюшка прочитал написанное Виктором, предостерег от возможных лукавых козней и произнес:

- Пиши!

Часть вторая

А помнишь, майор...

Священнику Александру Короленкову посвящается

Благодарю за достойную память

о нашей боевой истории

и воздание заслуженного почета

воинству российскому.

Сергей Филипченков,

Герой Советского Союза

«Гадова дорога»

Гюрза свернулась толстым тугим кольцом под аэродромной плитой, и, затаившись таким образом от пятидесятиградусного палящего солнца, не то дремала, не то следила за стоящими рядом людьми. Они рассматривали ее и о чем-то говорили между собой вполголоса. Несмотря на то, что эти двое военных стояли от нее не далее трех метров, она была непроницаемо спокойна. Змея привыкла к таким визитам, а порой и встречам, когда ей на привычном пути за добычей и на водопой попадались люди. Они, как ни странно, больше с уважением, чем с опаской, отскакивали в сторону при виде ее от тропы, ведущей к искусственному водоему, которую гарнизонный люд так и прозвал: гадова дорога. Вначале, когда змею только обнаружили, к ней старались подойти как можно ближе, чтобы наблюдать самое интересное — пик ее поведения в момент взлета самолета, стартовый разгон которого начинался почти над облюбованной ею плитой. Бешено ревущий форсаж двух двигателей Миг-25 в сочетании с полностью отсутствующей на это реакции как будто омертвевшего в эти мгновения гада, уводили людей в парализующую, глубинную, непостижимо чарующую с ней зависимость.

Виктор сам нередко был свидетелем этого необъяснимого тайнодействия, созерцая, что в змее в эти мгновения, как ни в какие другие минуты ее существования, обреталась сверхсила жизни — ее глаза, широко раздвинутые, излучали неземной, звездный свет. Никто не мог определить, сколько ей лет. Специалистов-змееловов в гарнизоне не было, но было точно известно, когда она здесь обосновалась. Тогда горели армянские дома в расположенной неподалеку деревне, а в воздухе повис нечистый запах и дурное предзнаменование. После этого мудрое существо, видимо, жившее доселе где-то поблизости, тысячелетним наитием определило, что самое безопасное для нее место — здесь, под плитами взлетно-посадочной полосы русского военного аэродрома, находящегося недалеко от азербайджанского городка. Сейчас она мирно дремала, свернувшись кольцами, не подавая видимых признаков жизни. Довольно крупная, треугольного вида голова была почти спрятана. Можно было разглядеть только мерцающий микроскопический прищур глаз и нервное частое подергивание кончика хвоста оттого, что пять или шесть пятнадцатисантиметровых малышей докучали матери, вредничая в игре с ее шевелящимся кончиком. Дети есть дети. Гюрза, не мигая и не шевелясь, следила за Виктором и его другом. Чутье подсказывало ей — ни ее, ни детей они не тронут. Наконец, "ниточки-недельки" так разошлись, что мать в сердцах треснула их хвостом, как метлой, от чего те клубочками закатились в щель плиты.

После этого гюрза, еще более сократившись, сложилась в кольцо и закрыла глаза.

— Не будем бабе мешать, дадим ей отдохнуть от всех. Пошли.

Люди, тихо ступая, исчезли.

Виктор нередко приходил сюда посмотреть на это небезопасное существо, но ни разу не мог объяснить себе, почему после нескольких минут визита он успокаивался от нервной суеты человеческого дня. Сегодня он был взвинчен, как никогда.

Гарнизонное собрание

У него, ответственного офицера по гарнизону, в тот предпраздничный авиационный августовский день оставалось еще несколько часов, чтобы подготовить обстоятельный доклад вышестоящему политотделу армии о выполнении его директивы. Уже сутки он нервничал по поводу требования "сверху", не имеющего ни на первый, ни на пятый взгляд никакой логики. По их велению, с сего дня в гарнизонах на видном месте должен был висеть плакат с тремя разделами, звучащими так: "Они перестроились", "Они на пути к перестройке", "Они не перестраиваются"...

Проведя не один час в курилке с народом, три месяца назад вышедшем вместе с ним из Афгана, Виктор отчаянно просил литературной, философской и любой другой помощи для выполнения, мягко говоря, необычного кремлевского указания. Народ, слушая его и говоря совершенно о другом, откровенно попросил:

— Слушай, отстань, а, по-хорошему...

Виктор попытался сам вставить в эти три столбца соответствующие фамилии, исходя из личных наблюдений. В итоге получалось, что любой офицер части имел полное право разместиться сразу в трех вертикалях. Потому как при ближайшем рассмотрении служебной характеристики каждого из однополчан, те сполна отвечали любому из трех пунктов. Не получив вразумительного объяснения и от программы "Время", несмотря на то, что в отношении данного бурного государственного процесса не жалели сотен цветастых слов, он пошел к начальнику штаба, как к конечной инстанции — честно признаваться в своем непрофессионализме.

У входа в штаб угрюмо терлась о перила тощим мосластым задом однорогая корова с прозаической кличкой Зорька. Ее вымя, величиной с грудь манекенщицы, соответствовало ее оскотиненной судьбе. Корова находилась на пенсионном котловом довольствии у прикухонного хозяйства части по причине большой выслуги лет и полного отсутствия всякой выгоды от нее. Зорька была жива только благодаря прошлым заслугам — небывалой плодовитости в молодости.

— Разрешите, тов. полковник?

Капитан Николаев, стоя в дверях, прокручивал в голове суть вопроса. Начав с того, что в гарнизоне на этот час без происшествий, Виктор доложил, за чем пришел. Он не надеялся получить исчерпывающий ответ у этого немолодого офицера, бывшего летчика, которому оставалось дотянуть всего год до необходимых тридцати лет выслуги, и уже два года как нелетавшего. Это был уставший и порядком изношенный человек. За все тридцать лет служебных скитаний по Союзу он был "то со щитом, то на щите". Порой его из поощрения допускали к подарочным крохам продовольствия или к "тринадцатой зарплате", как к жирному кусочку, те, кого он для их личного и спокойного обогащения нередко закрывал своим телом. У него не было ни конечной прописки, ни даже личной плохонькой квартиры, а порой и куска в желудке. Его то пробовали на зуб, то гнули через колено. Однажды молодой лощеный полковник из Москвы не без ехидцы спросил его:

— Ну, вы хоть что-то имеете от своей должности для себя?

Тот, внезапно окрепнув и помолодев от такого хамства, стальным голосом ответил:

— Имею! Семью и честь!

В гарнизоне его без злобы и насмешки за глаза называли Владимир Иваныч Ленин. По случаю сверхкурьеза, который произошел с этим, всегда с винным запахом, начальником штаба. Однажды, построив полк на плацу, у памятника вождю, он в такой же предпраздничный августовский день Военно-Воздушных Сил, будучи в своем естественном состоянии, высмотрев в шеренгах полка несколько себе подобных, не слишком трезвых офицеров, начальственно рявкнул:

— Равняйсь! Смирно!

Развернулся к подходящему командиру полка буряту Бимбе Батмаевичу сразу обеими ногами и начал для повышения самоавторитета словесно воспитывать народ:

— В такой день! Славный для авиации... Как вам не стыдно! Взять и нахл... и наж... употребить... Как вам стоять тут совесть позволяет?!

И, показывая рукой на большой бюст Ленина, завершил:

— На вас ведь Владимир Иваныч смотрит!

Очумелые вороны около часа, пытаясь перегалдеть друг друга, висели в воздухе, тараща глаза с высоты своего полета на неумолкавших от хохота людей.

Сегодняшнее, очень нужное и от того тревожное общее собрание личного состава всех частей, а их было пять в гарнизоне, перенесли с десяти часов утра на шестнадцать. О причине такого изменения руководство не сообщило, но собравшиеся в назначенные ранее десять часов офицерские жены с ребятишками будоражным полушепотом-гвалтом и частыми то тут, то там раздававшимися шлепками для вразумления неугомонного потомства делали общую атмосферу предгрозовой. Семьи десантников, летчиков, вертолетчиков, артиллеристов и связистов, проживающие в гарнизонных халупах-хрущевках, расположившихся для выполнения своих государственных служебных обязанностей на левом плече Нагорно-Карабахской АО (если держать голову строго на Россию), уже все равно знали причину срыва жизненно важного собрания в офицерском клубе десантного полка.

Этой ночью из гарнизона исчезли пять прапорщиков-азербайджанцев. По двое от связистов и артиллеристов и один — от вертолетчиков. Прапорщика, сбежавшего из своей части, Виктор знал хорошо. Восемь месяцев назад этот внешне смышленый молодой человек поступил к ним в часть после окончания полугодичной школы прапорщиков в Московском военном округе. Щупленький, неказистый, с нервно прыгающими глазами на любой стук и даже громкое слово, он вызывал свойственную любой русской душе жалость и желание помочь. Ему, прапорщику Алиеву, оказали всевозможную житейскую помощь и профессиональную поддержку. В его семье подстать ему были жена и трое ребятишек, мал-мала меньше.

У личного состава эскадрильи плескалось сердечное желание сказать ему: "Мой дом — твой дом". Вновь прибывший в ответ был искренне очень благодарен этим заслуженным вертолетчикам-афганцам буквально за все. Чуть позже приказом командира части Алиева поставили на должность начальника трех продскладов.

Отдан этот приказ был от армейского простодушия, исходящего еще и из того, что Али Алиев — местный. А значит, вопрос обеспечения личного состава продуктами с земли будет практически решен. Алик оказался более чем предприимчивым армейским продовольственником. Через две недели вертолетчики с семьями, рядовой и сержантский состав стали потихоньку наедаться. Это прогрессирующее благополучие в столовых было своеобразным негласным курсовым экзаменом его профессионализма. А почти четыре месяца спустя прапорщик подкатил на новой шестерке черного цвета прямо на штатное построение всей части в понедельник утром. Тишина, повисшая в воздухе между командами "равняйсь" и "смирно", была пропитана мужским кряканьем и чем-то таким в смысле: "Ничего себе!".

Начальник продслужбы, капитан Гаспарян, державший под мышкой оставшийся полугодичный срок дослуживания, демонстративно, но откровенно озадаченно развел руками:

— У ревизии с округа претензий нет...

Армейская сверхдобрая душа, вернее, души, потрепавшись на эту тему с неделю, вскоре забыли о промелькнувшей новости. Об этом вспомнили сегодня утром, так как в числе исчезнувших оказался и Алиев. Вместе с женой и мал-мала меньшими! Находящаяся недалеко от КПП квартира в виде финского домика, выделенная ему от войсковой части и обихоженная за счет "вида один" (материальной помощи), была... пуста. Не было даже лампочек и розеток. Но главным потрясением, заставившим сжаться сердца военнослужащих, стало прилетевшее час спустя сообщение: "В селении Чардахлы дотла сгорел дом-музей маршала Баграмяна". Чардахлы была родная маршальская деревня, расположенная уже на территории АО, в двенадцати километрах от гарнизона, в горах, которые поднимались почти от ВПП. Виктор знал этот музей по двум естественным для любого офицера визитам из-за трепетного уважения к полководцу, у которого на войне было твердое бескомпромиссное требование: если в роте менее пятидесяти процентов русских солдат — роту в наступление не посылать.

Работавшая там немолодая, худенькая, необычайно интеллигентная армянка Каринэ, неизбалованная заездами, от всей души поведала обо всем, что знала о маршале, включая информацию о его родословной до шестого колена. Виктор покинул тогда этот хлебосольный домик с полным желудком толмы, слегка пьяный и уверенный, что хозяйка, как минимум,— правнучка маршала Баграмяна и доктор исторических наук. С женской сердечностью она негромким голосом, с долгими паузами, как бы не решаясь открыться, рассказала Виктору, что он служит на очень непростом месте, почти святой земле:

— Здесь по сию пору лежит очень много твоих однополчан. Я имею право так говорить.

Каринэ, замолчав, рассматривала блюдце.

— Сотни русских солдат утрамбованы здесь в братских могилах. Там до сего дня лежат твои братья, ограбленные и изуродованные.

Это случилось с 9 по 12 января 1918 года на перегоне станций Шамхор-Далляр Закавказской железной дороги.

Тогда до тысячи вооруженных закавказских татар, засевших в окопах по обе стороны железной дороги, расстреляли находившихся в вагонах солдат. В те дни под Шамхорским мостом было пять потерпевших крушение составов: три воинских, один пассажирский и еще один, превратившийся в груду искореженного металла. Кругом трупы солдат-красногвардейцев, некоторые из них обуглились. Дальше, в ущелье речки, еще не одна сотня тел русских воинов. Все погибшие были изуродованы до неузнаваемости. У моих стариков, которые видели все это, волосы становились дыбом. Это был и есть до сих пор нераскрытый Шамхорский "Бабий Яр".

Виктор молчал. Молчала Каринэ. Чай остыл.

— А... А можно я спрошу тебя...

И Виктора, едва начавшего рассказывать, женщина с ожесточением в голосе перебила:

— Да! Правда! Было. Неподалеку от меня.

Сосед Каринэ, имевший богатый дом и трех жен, был фанатичным любителем игры в нарды. Однажды в чайхане, где он просидел большую часть своей жизни, им был проигран дом.

Он долго катался у ног старейшины своего клана, воя просил помощи и прощения. Его простили. Откупом хохочущим партнерам была третья жена, русская. Через два дня ее привезли ему обратно. Это была пугающая дурочка. Кривляясь и похохатывая, она хватала мужчин за руки, подтаскивала к себе, делая при этом своеобразные бесстыдные жесты. Другие его жены с изменившимися, потемневшими лицами в полном отупении смотрели на мужа. День спустя ту женщину больше уже никто и никогда не видел. А через несколько месяцев мужа обнаружили в подвале. Он, прищелкивая зубами, с горящими глазами, с клекотом выкрикивая "гы-гы-гы", сгребал и засовывал себе в штаны, в рот и тут же выплевывал кучу денег. Некоторые туго перевязанные пачки давно прокисли. Это была страшноватая, для того времени ничем и никем необъяснимая метаморфоза. Много лет спустя Виктор понял, что каждый грех обладает и внешностью, и запахом. Если он является к человеку в своем истинном обличье, то увидевший его может враз сойти с ума, за деяния свои, а если грех придет к совершившему мерзость в виде запаха, то он мгновенно задохнется от смрада. Тогда была именно та минута...

Сегодня, за час до совещания, офицеры, уже начавшие небольшими клумбами топтаться у входа в клуб и гудевшие вполголоса, пока не получали команду на вход. Все ожидали прибытия группы десантников из селения Чардахлы. Людей тревожила и судьба Каринэ. Здесь же в круге с начальником гарнизона и командирами частей стоял местный начальник особого отдела, внешне не напакостивший никому, всегда задумчивый и доброжелательный молодой майор. Виктор со своим командиром доложили ему о побеге Алиева в первый же час, с оказавшимися тут же и для того же остальными командирами частей. Чекист внимательно выслушал всех в своем кабинете. Предварительно, до разрешения "войдите", он перевернул все лежавшие на столе бумаги текстом вниз и наглухо закрыл сейф. Провожая офицеров, не вставая, он всех поблагодарил за информацию и сказал: "Разберемся". Больше из профессиональной воспитанности, чем исходя из реальной возможности. Хотя по его лицу было видно, что дело это пугающе глухое.

По дороге в офицерский клуб у Виктора невольно всплыло в памяти не соответствующее должности майора-чекиста выражение лица. Не то не к месту, не то невпопад мелькнули слова той песни: "До свиданья, Афган, этот призрачный мир...". Еще тогда он как бы случайно подумал: "А почему не прощай?".

В воздухе тревожно потянуло закордонным запахом.

— Товарищи офицеры! Смирно! Товарищ полковник!.. В до предела набитом офицерском клубе десантного полка стояла звенящая тишина. Еще никогда народ в мирной жизни не был так дисциплинирован и подтянут. Мужские лица были по-предбоевому замкнуты. Женские же выглядели сверхматеринскими. Дети забились в щелки между родителями и мышками постреливали глазенками во все стороны. На трибуне легендарного Краснознаменного, известного во всей России, десантного полка стоял столь же легендарный его командир. Если бы во всех Вооруженных Силах России звезды героев давали по истинным заслугам, то арбатские вооруженные силы разом ошеломляюще оскудели бы. А погоны и грудь воинов, опоясавших собой границу Родины-матери, которая только таких всегда звала и зовет поныне, расцвели бы салютом Славы.

Это они, обугленные и продымленные, замордованные в "духовских" пытках и тьме конфликтов, организованных теми, кого они, в том числе, клялись хранить, за минуту собрались здесь, еще более сплотившись. В этом зале вечно и незримо стояли кресты с распятыми солдатами, проданными матерям по частям. Русские женщины, беременные, с колом в животе, корчившиеся в подвалах Востока. Прищуренными глазами смотрели в сторону дома обрезанные офицерские головы.

Это они, находившиеся здесь, живые и навечно ушедшие, тащили на своем хребте идеи Госдумы от Москвы до самых до окраин. Это их телами богато сдобренная русская земля досыта кормила хлебом вновь взращенных на их место доблести и славы юных мужичков. В вещмешке почти каждого из сидящих было от пяти до пятнадцати гарнизонов с тараканьими общагами, куча войн, стыдливо и от бессилия названных локальными конфликтами, уставшие и нередко больные жены... И ни кола, ни двора. В таком виде их нередко встречал наглый, ухмыляющийся и сытый служака по имени "Приказ об увольнении".

Виктор был знаком почти с каждым из этих ребят. С кем-то на уровне служебных отношений, но с большинством очень близко по нештатным закавказским ситуациям. Разглядев на вскидку рядом сидящих и услышав приветливое "здорово" на "здорово", он уселся на краешек выделенного места. Судьбы плотно стиснутых вокруг него офицерских семей были порой таковы, что если отснять несокращенную ни на секунду их жизнь в фильме по сценарию типа "Судьба офицера", то те изжеванные, скудоумные заокеанские поделки с претензией хотя бы на блеклый боевичок, гасились бы народными плевками на второй минуте просмотра. А какие в этом зале были озерно-чистые офицерские души! Война, как девятый вал, вымыла из них всю невольную накипь, прежде считавшуюся истиной. Они выздоровели от свиста пуль, от чего разом проходила хандра, усталость и глупость. Они крепче от этого любили жен, сердечнее почитали мать, к ладошке которой склонялись, как к целебной иконочке, благоухавшей от сыновнего поклона. Ладанный запах от мамкиного трепета едино сочетался с каждым стуком материнского сердца. Стуком, ставшим словами и молитвой о здравии.

Гревший Виктора справа капитан Сенька — это неповторимая офицерская чудодейная дорожка судьбы.

В том 83-м, в сентябре Сенька спал с открытыми глазами свою последнюю ночь в еще полгода назад желанной, волнующей комнате офицерской общаги с любимой Женькой. Они очень легко встретились, и за один танец на балу в военном училище на втором курсе без слов полюбили друг друга. Женька честно дождалась его до выпуска. Сенька ответно отлетал выпускные экзамены, и они под руку, при одобрительном нервном покуривании двух отцов и сердечных слезинках двух мамок, улетели на север. Он набирал высоту и спускался с нее к Женьке. Она носилась по очередям военторговских магазинчиков и, глядя на единственные на двоих часы, торопилась приготовить нехитрый семейный ужин. А полгода спустя в ней что-то сломалось. Сенька перекопал в себе и в ней все. "Пропылесосил", насколько хватило молодого ума, всю свою душу. Но оказывается, жизнь прожить, что минное поле перейти. Да еще такую светленькую, неломанную. В утро его ухода на войну она скривившимся, таким неженькиным ртом проорала в щель закрывающейся двери:

— Желаю, чтоб ты сдох!..

Сеньку вызвали с войны через восемь месяцев. Женька, та его любимая курсантская и лейтенантская Женька, была смертельно больна раком гортани.

Он хоронил ее, обхватив руками гроб, без осознания и осмысления своих действий, простив ей все за все.

Летать начал только через три месяца, получив от командира дивизии допуск на одиночные полеты с оценкой "хорошо". Сенька в очередной раз заходил на посадку ранним-преранним утром. Курс снижения проходил над южным городом, куда его перевели служить после Афгана. Он находился уже на глиссаде снижения, почти над центром спящих кварталов, когда секунды спустя город, вздрогнув, подумал: "Ученья идут...". Сенька умудрился сделать то, за что пилоты при встрече снимают шапки — посадил беззвучно падающий самолет на брюхо без выпущенных шасси, почти на центральную улицу города. "Миг", визжа по асфальту и ударяясь то хвостом, то крылом об углы домов, не зацепив никого, выскоблился со скоростью 150 км/час на небольшую площадь, взвизгнул отчаянно пузом по закавказским камням и, просунув удивленную морду по самую кабину в престижную местную турецкую баню, успокоился. Командование капитана Сеньку за это три дня спустя очень осторожно поощрило, видимо, не зная, как поступить. Москва непривычно промолчала. Полк неделю не летал, а хозяин бани, что интересно, оценил летное мастерство весьма оригинально — каждую субботу Сенька с друзьями мог париться там бесплатно. От пуза.

Банщик свое решение пояснил голосом человека, нашедшего клад:

— Реклама!

...Притиснутый слева, крепкий, как камешек, начфиз полка, мастер спорта по боксу, майор Овчинников одной рукой баюкал трехмесячного сына Борю второго, умудряясь этой же рукой успевать ловить сосочку, которую тот периодически выплевывал, проверяя папину "боеспособность". Другой рукой, поглаживая, делал массаж овчарке-четырехлетке Бетте, зачисленной навечно в списки десантного полка и являющейся своего рода визитной карточкой легендарной части. На ее счету было два ранения, три подрыва с контузиями и семнадцать спасенных десантных душ. За свою доблесть эта хромающая на три лапы псина, без правого уха и наполовину бесхвостая, стала единственной за всю историю государства собакой, на которую всем личным составом полка сначала вроде бы в шутку, а когда народ разошелся, то и всерьез, был составлен и отправлен наградной лист на звание Героя Советского Союза. Этот документ дошел до Кабула. Оттуда последовал весьма недвусмысленный ответ из десяти русских слов, но копию наградного там оставили и, похоже, не для смеха — чья-то военная душа "наверху" все же по чести оценила заслуги спецназовки Бетта, прислав ей три коробки сухого польского молока ближайшим бортом. Но самое закритическое испытание выпало на долю Бориса и овчарки за два месяца до окончания срока в Афгане. Восемь десантников на пределе человеческих сил, тараня сугробы забинтованными лбами, нецензурно бранясь про себя, со скоростью один км в час продирались по крутому подножию ущелья. Двое были легко ранены, остальные обморожены. Одного убитого тащили на волокушах, сделанных из плащ-палаток. Впереди, утопая по брюхо в снегу, ползла, торча одними глазами Бетта, умудряясь тем самым пронюхивать безопасную тропу, часто зарывая голову по уши в сугроб. "Вертушками" спецназ забрать не могли из-за густющего тумана. Ребята самостоятельно, при полном радио- и голосовом молчании пробивались в сторону базы. Оставалось меньше суток пути, когда послышался глухой хлопок. Для Борькиных ушей он прозвучал, как оглушительный взрыв. Опустив импроносилки, он рванул вперед. И все потемнели ликом и глазом: мастер-боксер выл на луну, держа на руках безжизненно провисшее тело собаки. С ее часто подергивающихся лап густо капала кровь. Бетта первой наступила на мину, приняв весь удар на себя.

Видимо, от изнурительной усталости ее преданная спецназу душа стала давать сбои от сверхсобачьих испытаний.

— Бетта, Бетта...

Борька плакал и лизал собаку в полузакрытые глаза и сухой нос.

— Бе-е-е-тта-а-а...

Возможно, это и было тем сигналом помощи свыше, из-за чего сила человека удесятерилась. Собаку перли под хирургический скальпель галопом на палатке, с которой сняли убитого сержанта и поочередно перегружали его на свои плечи.

Борька тихо скулил, да, похоже, не он один, когда через несколько часов овчарку уложили в санчасти на стол, а два часа спустя, боясь прикоснуться к забинтованному другу и поверить в чудо, Борис со всем полком целовали собачий хвост. Неделей позже, еще нетвердо стоящая на ногах саперша Бетта уже профессионально поглядывала в сторону гор.

...Вылетевшая пулькой соска от Борьки-второго влипла в затылочную "десятку" врача полка, капитана Миши. Тот, с полминуты безрезультатно поискав ее, заставил вздохнувшего Бориса достать последнюю. На войне все имена навсегда врезаются в память. Иногда это лица, поступки. Порой веселые случаи, типа застольного хохота: "А помнишь?..". Или заслуженно поднятый вверх большой палец. Сидевший рядом Миша был законно награжден этим жестом.

Тогда Мишку подняли ранним рассветным утром, долго расталкивая, а затем орошая его тело холодной водой.

— Миш, у КПП стоит понурый "дух" с такой же понурой лошадью, ничего толком сказать не может, лепечет только одно слово "дохтар" и без конца показывает дрожащими пальцами на кобылу.

Мишка, спотыкаясь и ежась мурашковым телом на пятой минуте, наконец, попал в штаны. Стылая поздняя осень старательно мешала залезть в ботинки. Стоявший на КПП старый дехканин, сутулый, с дрожащими губами уже молча, увидев врача, стал показывать на пах кобылы. Его глаза блестели от слез. Кобыле было лет шесть. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — у нее заболевание "по-женски". Мишка минут десять соображал, что у него по этому случаю есть соответствующее. Дух мусульманским взором утонул во взгляде врача.

— Заводи. Придешь через две недели,— вдолбил он на пальцах дехканину.— Но за исход не ручаюсь.

Старик отдал Михаилу уздечку, как последней надежде. Сам он приходил ежедневно и тихонько сидел довольно далеко от часового, с чалмой в руках, безотрывно глядя в сторону гарнизона.

Через десять дней он держал в мокрых от постоянно вытираемых глаз руках уздечку, надетую на морду капризно бьющей копытом подтанцовывающей кобылы. Капитан довольно долго провожал задумчивым взглядом часто оглядывающегося и кланяющегося старика. А ближе к весне его опять обливали для разбудки водой. У КПП стоял счастливый хозяин кобылы с кожаным сосудом, полным кобыльего молока. Мишка с друзьями обпились им за неделю вволю. А, может, случай с этой кобылой был началом той тропы к его главному духовному экзамену и более осмысленному в его пока недолгой человеческой жизни, когда Мишкину группу из десяти спецназовцев после суточного скитания "духи" основательно придавили в горах в центре Афганистана. Поставленная им трехсуточная задача была сорвана через несколько часов после выхода. Тогда они растворились, как обычно, ночью. Вляпались в нештатный случай ранним утром. Пути Господни неисповедимы. При начавшем жарить экваториальном солнце спецназ споро врезался в табунок овец и, главное, в пасущих их двух десятилетних ребятишек. Баранов полулежа распинали, пацанов повтыкали головой в землю и стали лихорадочно соображать, что с ними делать. Дети, чувствуя, что счет их жизни решают минуты, оцепенели и находились в том состоянии, какое бывает у сердца перед плахой.

Их оставили живыми, но путь следования и задача группы от этого были изменены. Пробная связь со своей базой ничего не разъяснила ни той и ни другой стороне. Теперь уже в группе было двенадцать человек. Пастушков, расставив через два десантника, кляпами и конкретными движениями лишили речи, и ходко потащили к себе домой. Но и "духи" к этому году войны умели уже многое. Вычислив по переговору улиточный квадрат, десантников вынудили сползать в безвылазную точку. За время подхода к этой пещере "духи" четырежды зависали на пятках. От них, не теряя скорости, отбивались зло и молча. После каждой скоротечной схватки количество бинтов убавлялось с прикладов и прибавлялось на руках, ногах, плечах, головах. Убавлялись патроны и гранаты. Пацанов (увы, война жестока) "выключили" из нормального физического состояния: оглушив, забросили в глухой кустарник. Повезет — выберутся. "Духи" шли след в след, дыша в спину. Найдя самую удобную для боя точку, спецназ заполянился "ромашкой", разделившись по двое для самоподрыва, чтобы, если что, не сдаться в плен. Пересчитали и поделили патроны и гранаты. Наспех зализали саднящие ноющие и кровоточащие раны.

"Духов" не было минут десять. Странно. Пятнадцать минут... Ожидание последних минут жизни — страшное испытание. Человеческое состояние каждого находится в режиме предельной душевной, мышечной и сердечной вибрации. Обильное потоотделение, липкие руки, скудная речевая возможность... Дикция, мимика и жесты сводятся к минимуму, выполняются только самые необходимые действия. Мозговые функции оглушительно обострены. Кто-то уткнулся лбом в песок, кто-то живет только оружием, кто-то помогает сам себе дышать, непривычно мощно, массируя щеки и виски дрожащими ладонями. Речь меняется до неузнаваемости, дойдя до такого совершенства, что двумя-тремя словами можно идеально выразить любую заумную мысль. Двадцать минут... И вдруг...

— Валерка, ты прости меня за то, что...

— И вы меня, мужики, простите...

— Вовка, не суди меня строго...

Десять человек языком мудрецов каялись друг перед другом, едва шевеля губами, предельно четко контролируя горизонт.

— Прости меня за все...

Тридцать минут... Неподвластная разуму суть... Духи заблудились, пройдя мимо!

Сейчас Михаил, сидя в зале, словно ощутил вновь ту мокрую спину. Было такое состояние, что впору пришло время просить прощения каждому сидящему здесь у находящегося рядом. Причина, из-за которой те же люди собрались на таких же условиях, была уже не той закордонной, а внутригосударственной. И "ромашковый" зал здесь о-очень хорошо знал друг друга, основательно веря на слово.

Война — это скопление всех вселенских сил. Мыслимых и немыслимых. Темных и светлых. Небесных и подземных. Всех религий и знаков. Здесь души сшибаются с душами. Не всегда реально осмысливая и осознавая, что творится вокруг и что творят сами. Перед самыми страшными боями, жестокими смертями менялось привычное состояние в атмосфере, не таким становилось солнце, у которого тоже бывают затмения. В декабре появлялась радуга, а в июле шел снег. На войне раскрываются неслыханные доселе человеческие возможности, когда человек одной рукой поднимает машину, а другой рукой успевает вырвать из-под машины задавленного друга. Не контролируя себя, забивался от страха в щель скалы, в которую позже, на следующий день, не мог просунуть даже ногу. Перед самоподрывом, чтобы не сдаться в плен, в тридцать лет человек взрослел до ста, чувствуя в последние секунды, что рожден был именно для этого подвига.

Перед утренней смертью с вечера более тщательно чистили оружие, готовились надеть самое чистое белье. Неожиданно для многих обходили друзей, раздавая на память дорогие сердцу и бережно хранимые порой пустяковые вещи. А их друзья вдруг пронзительно осознавали, что это значит и, принимая дар из рук друга, прощались с ним, мучительно изображая улыбку благодарности. В памяти Виктора была бабушкина быль, когда перед очистительной святой войной их район заполонили колдуны, о которых в здешних местах никто и не слыхал. Последней предвоенной зимой часто полыхала в метель чудовищная молния, грохотали громовые раскаты. В село на крохотную площадь выходила стая волков и протяжно, с надрывом выла до серого рассвета, задрав тоскливые морды. Старики говорили: "Война будет". У тех казахстанских переселенцев со всей России был страх больший, оттого что нигде и близко не было церкви. В ту ночь с 21 на 22 июня в избушке деревенской старухи-колдуньи слышался долгий хохот и надрывный вой собаки. А зимой ее замело. К ней боялись подойти с неделю, пока председатель сам не раскопал хату. А раскопав — отшатнулся. Бабка стояла на коленях у двери с прищуренными глазами и искривленным почерневшим лицом...

Зал заметно оживился, усилился шум голосов, заплакал ребенок. Потом со сцены командир полка попросил офицеров помочь рассадить вновь прибывших — восемь армянских семей. Они постоянно переглядывались и, смущаясь от непривычного внимания, готовы были сесть прямо в проходе. Еле отговорили. Солдаты занесли еще стулья, и гул стал постепенно затихать. Торопливо прошедший по сцене к командиру дежурный по части с минуту о чем-то говорил ему на ухо, потом отнекивался, и полковник объявил, что начало собрания переносится на двадцать минут. Среди полкового народа прошел шепот. "Командира по СВ запрашивает Тбилиси". В зале завертелись головы, заподнимались в припоздавших приветствиях руки, и разговоры на уровне: "Ну, как дела?" — "Нормально", — начали волнами ходить по всем рядам.

Невольно создавшаяся в зале пауза до начала жизненно важного разговора логично и удачно превратила клуб в столово-спортивную площадку подрастающего поколения в возрасте от одного месяца до того часа, когда уже вразумительно попискивающий люд мог относительно самостоятельно решать свои сложные жизненные проблемы. Здесь стало ясно, что хитрый Сашка, ростом чуть выше отцовского колена, на деле вовсе не оказался тем примером в поведении для Димки из соседнего подъезда, которому ставили его в пример по сто раз на день, начиная от: "Ты руки мыл перед едой? А вот Сашка...", до: "Я тебя насколько отпускала, безобразник?"...

Зал шевелился, как потревоженный муравейник, и шуршал бутербродными обертками. И последним дипломатичным усилием предупреждал пятилетнюю Людочку: "Ну, все, щас отцу скажу...". Многие родители честно признались, что у всех, оказывается, дети как дети, но этот олух... В общем, на пятой минуте гарнизонный народ, наконец, зажил своей привычной жизнью. Вдруг откуда-то из-за спины Виктора потянуло естественным специфическим запахом. Семья прапорщика Гуриева разом, раздвинув ноги и мгновенно вычислив "источник свежести" в лице своего трехгодовалого Петьки (у того мордашка от ответственнейшей рабочей минуты напряглась до покраснения), двумя родительскими языками с опозданием прошипела:

— Ты что творишь?

На что, досадуя на недогадливость и бестолковость родителей, Петька, не прекращая процесса очищения, натужно и хмуро просипел: "Не видите? Тужусь". Добродушный и всеобщий хохот уносил Петьку из зала на отцовской левой руке. Правая ладонь выполняла функцию аварийного горшка. Через минуту Петька, вися над "стационаром", смиренно выслушивал, кем он является на самом деле. Его единственным оправданием была бесконечная заунывная фраза:

— Я не виноват, что меня разнесло...

Вернувшийся командир полка своими двое суток неспавшими глазами с минуту смотрел на быстро затихающий зал, еще не остыв от разговора с Тбилиси. Андрей Иванович, сорокавосьмилетний Гвардеец с большой буквы, знал всех своих подчиненных поименно, поквартирно, по нищим холодильникам, по битой неказистой, затурканной от тьмы переездов мебели. Знал, кто кого крепко в семье любит, чей мужик у какой бабы, как бы это поделикатнее сказать, возвращается не в 19.00, а в три утра. Технику, видите ли, в автопарке готовили к маршу. А двигатели ротных БТРов почему-то остро пахли "французскими" духами "Красная Москва". Э-эх, жизнь наша тяжкая, души беспутные! Сам трижды продырявленный и дважды посеченный в Афгане, Андрей Иванович, далеко не ангел, как-то принял решение — каждого ребенка, оставшегося без папы, считать сыном или дочерью полка, поставив их на все виды скудного офицерского довольствия. Он, полковник, начал войну с потери своего близкого друга. В том бою его однокашник по училищу Толик получил смертельные ранения в грудь, в рот и в живот. Командир роты Андрей, стоя на коленях в грязи и копоти над истекающим кровью другом, в исступлении осипло орал:

— Санитар... почему ты не можешь переливать кровь?!

Ротный, зайдясь в хрипе и почти уткнувшись носом в нос другу Тольке, убеждал его, что он будет жить, убеждал криком и стучащими от слез зубами. У Тольки не было живота и нижней челюсти. Он верил капитанской сердечности, но был уже умнее, сильнее и далеко от всей группы и пустой земной суеты. Он не то успокаивал Андрея, не то просто от судорог тряс головой. На сером его лице было такое выражение, будто он боялся за друга больше, чем Андрей — за него. Тольки не было на войне уже минут десять, а капитан все лечил и лечил его своими доказательствами, что успеет дотащить его.

В его полку вечерняя поверка длилась всегда долго, потому что, помимо живых, зачитывали имена и тех мертвых, как живых. Он лично писал письма их родителям, не часто, но поздравлял с Новым годом, с 23 февраля, 9 Мая и... днем рождения погибших сыновей. Ах, как это было нужно родителям! Их 18-летнего сына помнят в полку. Помнят. Полковник имел Честь. И его Честь, весом в офицерские звездочки, перевешивала искусственную честь, "как крыло мухи", честь многих золотопогонных офицеров из верхов.

"Десантник в авторитете" знал, что война без потерь даже при физически целых подчиненных не бывает, и от этого по-человечески прощал многим жизненные и должностные грехи. Даже нередко выпивки и драки, когда народ порой выпивал "за здоровье" до полной невозможности здраво мыслить. Но что поделать, выпивка без драки, как чай без сахара.

Не прощал только микропредательство, влекущее трагедию и бесчестие. Он там, за ленточкой, однажды простил молодого лейтенанта, честно признавшегося в трусости, из-за которой был ранен рядовой десантник. А полгода спустя этот лейтенант закрыл собой двоих рядовых. Ребята остались живы, а взводный уехал домой почитаемым в полку безногим героем. Досрочно. Весь полк помнит тот животворящий случай, когда 12-летняя девочка с мудростью пожилого человека, пришедшей от беды, отказалась от помощи взрослых, оставшись в своей скромненькой комнатке в офицерском общежитии с четырехлетней сестренкой, говоря тихо взрослым:

— Вот папа с мамой приедут — а нас не будет.

А малютка застенчиво показывала всем любимую куклу Машу, называя ее мамой, добавляя:

— Тихо. Мама спит.

Их мама Валя тогда умерла от сердечного приступа, получив бестактное, не от большого ума составленное письмо о смерти мужа. Детей, конечно, пригрели. Тогда Андрей Иванович пронзительно осознал, что при любой любви со стороны без родителей все одно — везде чужбина. Его так уважали подчиненные, что за право пойти с ним в разведку стояла очередь. Он детально, скрупулезно и от всего сердца говорил о своих ошибках после боя. От этого к нему тянулись, и этому учились у него.

Однажды кто-то, попытавшийся подтрунить над ним, был резко осажен. В одно время из-за частых тяжелых боев получилось так, что замена в его роте произошла не очень продуманно: вместо обученных солдат в роте стало больше вновь прибывших. Тогда на ряд разведвыходов пошли, в основном, одни офицеры. На ротного некоторые странно посмотрели, а он поклонился мысленно своим взводным лейтенантам, ставшим вдруг настоящими командирами, и сказал, что если ребятишки необученные разом полягут, то он ничем не сможет оправдаться перед их матерями: "Пока этих не подготовлю — буду ходить на разведвыходы сам". Как-то во время операции ему в плен попал американец. Его, Андрея, измочаленные, прокисшие, серые от пыли, но крепкие и даже не раненые пацаны, расхлеставшие вдесятером небольшой ослиный караван с "духами", перевозивший героин из Пакистана в Иран, несколько минут не могли сообразить, кто перед ними — этот стучащий зубами и трясущимися губами пленный, у которого от желудочного озноба даже не соединялись в кулак пальцы.

— Командир, это не "дух". "Духи" так не сдаются,— моментально сделал свой вывод переводчик.

И вдруг дошло...

— Так это ты — американская рожа?!

Пленный, мгновенно поняв, что его жизнь по сроку защелкала секундами, сделал то, что может только сделать сущность, с рождения ошивающаяся у статуи своей свободы. Сидя от бессилия на заднице, глядя бусыми коматозными глазами сразу на всех, долго и судорожно щупая карманы, он, наконец, протянул Андрею... чек на три тысячи долларов! Пять минут спустя группа, плюясь, скоро топала к дому. На камнях, в общей куче с восточными работодателями валялся "цивилизованный" представитель Нового Света с одной половиной линкольновской квитанции, вбитой в рот, а с другой — в то место, откуда исходит их подлинный дух.

— Что ж таких дешевых сюда посылают? Или нас не ценят?.. — окая, недовольно бурчал всю дорогу солдат.

...Полковник Андрей Иванович, стоя тогда на трибуне с графином перед сотнями пар глаз, осознал, что земная война вечна. Было такое ощущение, что сейчас самопроизвольно с его уст сорвется всем известная его фраза:

— Выход через два часа. А сейчас всем написать письма родным. Последние письма близким на случай смерти. Потом, если что, их писать будет некому. И обязательно в конце требовал дописку, где ты хочешь быть похороненным. Они хранились у командира до момента гибели.

Сегодня, после десятиминутного разговора с генералом из штаба округа, полковник почувствовал ту растерянность, которую испытывает студент на экзаменах, увидев, что взял не тот билет. Не тем билетом была начинающаяся война с теми, кого он по сию минуту защищал и должен защищать далее. Он силился определить курс стремительно меняющейся политбюрошнокпссной политики, благодаря которой брат пошел на брата, государства средь бела дня стали переносить забор от своего огорода подальше, расширив свой участок, затоптав урожай соседа, не ими посаженный. От прозрения пленочка, до сих пор закрывавшая его глаза, сползла и позволила увидеть, что верхи не то не хотят, не то не умеют управлять по-старому, а потому таскают друг друга по кремлевским коридорам за космы, а кого — за остатки от них. А низы на окраине страны, здесь, за забором его части, не хотят жить по-старому. Он еще молчал с минуту, решая, куда военному податься. Это не было паническое состояние. Он просто терпеливо и осторожно нащупывал единственно правильную дорожку мудрости. Благодаря усилиям "верхов" дорога, по которой он так долго шел уверенно, стала превращаться в сплошные колдобины.

С той поры хорошо осведомленный местный сельский люд стал избегать слишком откровенных разговоров при встречах, а, случайно столкнувшись, спешили увернуться от него, не договаривая, на что у командира полка постоянно была горечь и досада. Но однажды, перепрыгнув через стену гордыни, эти же час назад отворачивавшиеся люди скопом, лебезя, примчались к десантникам за помощью. В деревне вновь появился тиф. Вспышки его случались и раньше, но этим летом он вспыхнул в небывало пугающих размерах. Примчавшуюся делегацию азербайджанцев возглавляли двое сельских старейшин, вокруг них — несколько десятков молодых и в возрасте людей с чуть приоткрытыми ртами, бегающими глазами. Они старались всунуться во все происходящее сразу. Стоило кому-то из офицеров-десантников выйти к нимиз дверей КПП для какого-либо уточнения, как собравшиеся, отталкивая и перебивая друг друга, пытались оказаться в центре переговоров. В ответ на это офицер, зная местные обычаи, довольно спокойно, не прерывая неторопливого разговора со стариками, хлестко, кулаком, раздвигал любопытные головы, чтобы видеть лица делегатов-старейшин. Вокруг толпы с вороньим гвалтом носилась стая ребятишек, и невозможно было определить ни пол их, ни возраст.

Тиф выкосил горное селение и пополз дальше. Полковник не вспомнил обид, помог азербайджанцам всем, чем мог, без потерь для гарнизона. Страшную болезнь прогнали в сторону Турции, многих больных за месяц-полтора поставили на ноги. В селении вместе с дустовой вонью появились три новые улицы: Холерная, Гепатитная и имени Тифа. У Ленина на куцей площади отвалилась указывающая доселе нужную дорогу правая рука и колхоз "Путь Ильича", оттого что не знал, куда теперь идти, заблудился.

После того, как все относительно успокоилось, старейшины, вновь оказываясь с полковником лицом к лицу, узнавали его с трудом.

Командир полка вместе с начальником особого отдела гарнизона изложили насторожившие мужиков и пугающие баб факты. Чекист — смелый мужик, рассекретил такие факты, о которых офицеры предполагали с затяжелевшим сердцем. Он зачитал буквально следующее:

"...К братьям-мусульманам обращается Фронт освобождения Азербайджана... Газават против российских агрессоров... Священная война... Варварская русская империя... Мы потеряли из-за них все национальные обычаи, национальную гордость... Мы создадим свой свободный Азербайджан... Со своей армией... Мы придем и разрушим российские законы... Пока мы вместе, поставим мир на колени у наших ног, а это неплохая собственность!.."

Исходя из серьезности зачитанного, были доведены до присутствующих требования, советы, просьбы. Сидящие островком армяне сжались и сникли, напряженно запереглядывались, притянули к себе ребятишек. Те, почувствовав стук материнских сердец, разом умолкли, тараща глазенки-сливы на весь зал. Только стоявшая, будто в одиночестве, у дверей сумгаитская армянка лет пятидесяти с тщательно прибранными волосами по-прежнему не выказывала никаких признаков беспокойства. Она выглядела уставшей и от этого казалась ко всему равнодушной.

— Сатеник! Сатеник! Присядь.

Подруга тянула женщину за полу длинного платья, кротко упрашивая очнуться, наконец, от своих тягостных и трагичных мыслей. Та, словно не видя никого вокруг, сделала какой-то неопределенный жест. Сидящая только горестно покачала головой.

Собирающийся воедино от услышанного мужской дух в зале вновь завоевал. Эти люди несколько месяцев назад, пересекая афганскую "ленточку", оглянулись, вздохнули, помянули каждого по заслугам, плюнули на все и рванули по мирным домам. Туда, где хотелось, чтобы все было в покое. Где калитка у дома, как дверца в семейный и родительский рай с материнскими глазами, мироточившими радостной слезой. Где любимый взгляд утомленной жены и сыночек-росточек и доченька-колокольчик... Истосковавшиеся мужики лизали их личики, как кошки лижут котят, таскали, не отпуская и вдыхая их целебный цыплячий запах. Они, офицеры, почужевшие от непривычного вида, с незнакомыми резкими складками на щеках и горькостью чужой земли, были теми, которым ненадышавшиеся от разлуки жены жарко говорили: "Любой, но мой".

Ну, и что теперь? Эй, вы там, наверху!? Что? Виктор, сидя с близкими по сердцу боевыми товарищами, пытался мучительно понять: почему в том, в чем упрекают Ивана или Армена, не винят Алика, устроившего страшные убийства в Сумгаите, Кировабаде, Баку?! Почему капитан Советской армии Николаев на всеобщем, нелогичном, по сути, собрании легендарного полка, вынужден лихорадочно решать, как он должен срочно спасать свою семью от людей, которых он защищает?! И почему какой-то Алик, живя в далеком русском Саратове среди русских, не решает такую же престранную проблему по отношению к себе и своей семье? Почему в эти перевернутые набекрень жизненные дни в карабахском селении скромную русскую семью безнаказанно, с удовольствием и умыслом, неделю содержали в свинарнике и кормили из свиного корыта вместе с кабаном только за то, что эти немолодые пенсионеры укрыли ночью две армянские семьи. Кабана подпускали к корыту первым, со словами:

— От него хоть польза, а от вас, свинячьих родственников, что взять, да-а?

Потом русская женщина убирала за кабаном и мыла корыто. А с тобой, Алик, так поступали в России?

Виктор, светлея в мучительном поиске пока еще хрупкой истины, начинал осознавать, что победители на Востоке — это выпускники единой школы, сдающие единый экзамен, в котором есть всего один билет с единственным вопросом и ответом: если ты не с Аллахом, то с тобой можно делать все. Если ты с Аллахом, то тебя не судят за то, что ты жаришь печень еще живого русского солдата и, поедая ее, мистически "здоровеешь", впившись в тусклые глаза парня из Омска, запоминая каждую секунду мучений угасающей мальчишеской жизни. Значит, если на то пошло, — это не тот Аллах. Это анти-Аллах. И такого "победителя" судят. Потому что земного победителя — не существует! Уходя из зала, Виктор сердцем осознавал, что есть самый Высокий и Единственный Судия. Он не знал тогда Его имени, но в том, что Он есть, капитан уже не сомневался.

За возвращающимся с этого непривычного собрания офицером, путаясь в тучах, внимательно и чуть прищуренно, как бы прицеливаясь, крался полумесяц. Цепк