ДОСТОЕВСКИЙ И ПРУСТ

В то время как другие великие светила, влекомые
неумолимым потоком времени, заходят за линию го-
ризонта, звезда Достоевского неуклонно идет к зениту.
Хотя нынешний интерес к его творчеству, возможно,
преувеличен, я бы предпочел рассмотреть этот вопрос
в другой раз. Несомненно одно: Достоевский спасся
в крушении романа прошлого века, которое произош-
ло у нас на глазах. И все же причины, выдвигаемые
обычно в объяснение столь очевидной победы, столь
поразительной живучести, представляются мне оши-
бочными: интерес к Достоевскому всецело приписыва-
ют материалу, который разрабатывал великий писа-
тель, то есть загадочному драматизму действия, пато-
логии персонажей, экзотическому устройству сла-
вянских душ, отличных в силу своей хаотичной приро-
ды от наших—ясных, определенных и безмятежных.
Вне всяких сомнений, доля истины в подобном рассуж-
дении есть, однако, на мой взгляд, им никак нельзя
ограничиться. Уж скорее, указанные черты следует от-
нести к отрицательным факторам: они куда сильнее
отвращают нас от писателя, чем привлекают к нему.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Все поклонники Достоевского знают: к глубокому на-
слаждению от его романов примешивается скорбное,
тяжелое, тревожное чувство.

Материал не спасает произведения, как золото, из
которого отлита статуя, не придаст ей святости. Произ-
ведение искусства в большей степени живо своей формой,
а не материалом. Именно структурой, внутренним стро-
ением обязано оно исходящему от него тайному очарова-
нию. Это и есть подлинно художественное в произведе-
нии, и именно на него должна направить внимание
эстетическая и литературная критика. Кто обладает
тонким эстетическим вкусом, всегда заподозрит некий
оттенок филистерства в таком рассуждении о картине
или литературном произведении, где все решает их
«тема». Очевидно, без темы произведений искусства не
существует, как нет и жизни без определенных химичес-
ких процессов. Но как и жизнь не может быть сведена
только к ним, а становится жизнью, когда добавляет
к химическому процессу изначальную сложность иного
порядка, так и произведение искусства заслуживает этого
имени, поскольку обладает определенной формальной
структурой, которой подчинены материал или тема.

Меня всегда поражало, что даже специалистам сто-
ит огромных усилий признать подлинной сутью искус-
ства форму—для неискушенного взгляда нечто абст-
рактное и надуманное.

Но точка зрения автора или критика не может
совпадать с оценкой неподготовленного читателя. По-
следнего интересует лишь цельное, итоговое действие,
которое оказывает на него произведение,—источник
полученного удовольствия ему безразличен.

О том, что происходит в книгах Достоевского,
было сказано немало, о самой форме его романов—
практически ничего. Странные поступки и чувства, ко-
торые описывает этот великий писатель, заворожили
критиков, помешав им постичь самую суть, то, что
в любом художественном произведении, как правило,
считается чем-то незначительным и второстепен-
ным,—структуру романа как такового.

Отсюда—своеобразный оптический обман. Безум-
ный, неистовый нрав персонажей приписывают само-
му Достоевскому, тем самым превращая самого авто-
ра в героя его же романов. А сами герои как будто

МЫСЛИ О РОМАНЕ

зачаты в страшном демоническом экстазе, от мате-
ри—молнии и отца—штормового ветра.

Но все это чистая магия и фантасмагория. Трезвый
ум наслаждается космогонией образов, не восприни-
мая их, однако, всерьез и в конечном счете предпочи-
тая холодную ясность мысли. Если Достоевский-чело-
век был каким-то пророком или страдал известными
маниями (что вполне вероятно), то Достоевский-рома-
нист был homme de lettres, величайший мастер своего
дела, и только. Я не раз—и не всегда с успехом —
убеждал Бароху, что Достоевский прежде всего вели-
кий преобразователь техники романа, крупнейший но-
ватор романной формы.

Его произведения—лучший пример неторопливо-
сти, присущей этому жанру. Хотя все книги Достоевс-
кого необычайно велики по объему, представленное
в них действие до чрезвычайности кратко. Порой До-
стоевский пишет два тома, чтобы изложить события,
случившиеся за несколько дней или даже часов. И все-
таки,—где мы найдем действие насыщеннее? Наивно
думать, что подобной интенсивности можно достичь за
счет пересказа многих событии. Здесь, как всегда, пра-
вит закон поп multa, sed multum⁹. Плотность обретает-
ся не нанизыванием одного события на другое, а растя-
гиванием каждого отдельного приключения за счет
скрупулезного описания мельчайших его компонентов.

Сгущение действия во времени и пространстве за-
ставляет нас в новом свете увидеть смысл известных
«единств» классицистической трагедии. Это правило,
которое по непонятной причине призывало к сдержан-
ности, умеренности, сегодня выступает могучим сред-
ством создания внутренней напряженности, атмосфер-
ного давления внутри романного тела.

Достоевский легко исписывает десятки страниц бес-
конечными диалогами. Обильный словесный поток за-
топляет нас душами персонажей; вымышленные лица
обретают ту очевидную телесность, которой невозмо-
жно достичь с помощью каких бы то ни было автор-
ских оценок.

Важно видеть механизм скрытой игры, которую
ведет Достоевский с читателем. Незрелый ум решит,
пожалуй, что Достоевский характеризует каждого
из героев. В самом деле, когда автор кого-либо

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

представляет, он кратко излагает биографию героя,
так что мы пребываем в полной уверенности, что
нам дали достаточно полный перечень его харак-
терных черт. Но стоит этому же герою начать дей-
ствовать: говорить, совершать поступки—и мы в за-
мешательстве. Поведение персонажа не укладывается
в рамки, заданные мнимой характеристикой автора.
На смену первому понятию о герое приходит его
непосредственно жизненный образ, и он не только
не соответствует авторской оценке, но находится
с ней в явном противоречии. Читатель безотчетно
тревожится оттого, что герои ускользают от него на
перекрестке этих противоположных оценок, и, сделав
усилие, отправляется в погоню за персонажами, ста-
раясь истолковать разноречивые черты, слить их в еди-
ный образ. Иными словами, читатель сам стремится
дать оценку действующему лицу. Но именно так
обстоит дело в реальной жизни. Случай нас сводит
с людьми, словно сквозь фильтр пропуская их внутрь
нашей личной жизни, и никто, заметьте, не берет
на себя официального обязательства хоть как-то за-
ранее определить их нам. Мы постоянно наталки-
ваемся на сложную действительность других, а не
на простое о них понятие. Наша извечная расте-
рянность перед самодовлеющей тайной другого
и упорное нежелание ближнего соответствовать на-
шим о нем представлениям и составляют его полную
независимость, заставляя ощущать как нечто реаль-
ное, действительное, неподвластное любым усилиям
нашего воображения. Отсюда неожиданный вывод:
«реализм»—употребим это слово, дабы не усложнять
сути дела,—так вот, реализм Достоевского состоит
не в вещах и поступках, о которых идет речь, но
в том способе обращения с ними, с которым автор
принуждает считаться читателя.

Достоевский жесток, преследуя стратегическую
цель—сбить читателя со следа. Он не только не жела-
ет давать каких-либо пояснений своим героям или
как-то характеризовать их,—само поведение действу-
ющих лиц меняется поэтапно; мы видим разные лики
каждого, так что они обретают форму и цельность
постепенно, на наших глазах. Достоевский старательно
избегает придавать какой-либо стиль создаваемым ха-

МЫСЛИ О РОМАНЕ

рактерам и, наоборот, счастлив оттого, что они на
каждом шагу проявляют свою двусмысленную приро-
ду, как и бывает в реальной жизни. Постоянно колеб-
лясь, поправляя себя и опять боясь ошибиться, чита-
тель всякий раз вынужден вновь выстраивать окон-
чательный образ этих изменчивых существ.

Благодаря этому и другим приемам Достоевский
придает своим романам необыкновенное свойство,
в силу которого все они—и лучшие и худшие—никог-
да не выглядят неестественными, условными. Читатель
никогда не заметит театральных кулис, поскольку все-
гда поглощен совершенной в своем роде квазиреально-
стью, подлинной и ощутимой. В отличие от других
литературных жанров роман запрещает воспринимать
его именно как роман, то есть видеть занавес и сцену.
Сегодня, читая Бальзака, мы то и дело пробуждаемся
от романного сновидения, на каждой странице натыка-
ясь на авторский реквизит. Однако самая важная струк-
турная особенность романов Достоевского не поддает-
ся краткому и простому истолкованию, и я буду выну-
жден остановиться на ней несколько ниже.

Здесь же хочу подчеркнуть, что стремление избе-
гать оценок, сбивать читателя с толку, а также посто-
янная изменчивость характеров, концентрация дейст-
вия во. времени и пространстве и, наконец, указанная
неторопливость, или tempo lento, не исключительная
заслуга Достоевского. В литературе Запада самым яр-
ким в этом отношении примером являются все круп-
ные романы Стендаля. Биографический роман «Крас-
ное и черное» рассказывает о нескольких годах из
жизни одного человека так, что все произведение—это
три или четыре картины, каждая из которых по своей
внутренней композиции напоминает отдельный роман
великого русского мастера.

Последняя замечательная книга в жанре романа—
грандиозное творение Пруста—еще отчетливее выяв-
ляет эту внутреннюю структуру, доводя ее до пределов
возможного.

В творчестве Пруста неторопливость, замедлен-
ность действия достигают крайних пределов, превра-
щая роман в ряд статичных картин без движения,
развития, драматизма. Читая Пруста, приходишь к вы-
воду, что мера уместной неторопливости превышена.