ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ. сон и предаваться строгим историческим размышлени- ям

сон и предаваться строгим историческим размышлени-
ям. На каждой странице он в замешательстве: и собы-
тия и действующие лица можно с равным правом
отнести и к вымыслу и к истории. В последнем случае
все приобретает мнимый, условный характер. Попытка сделать взаимопроницаемыми два мира приводит
к их взаимоуничтожению; поневоле приходишь к выво-
ду: писатель либо искажает историю, слишко прибли-
жая ее к нам, либо снижает эстетическую ценность
романа, слишком удаляя его в абстрактный план ис-
торической истины.

Обособленность лишь та форма, которую обретает,
в романе императив любого искусства: довлеть са-
мому себе. Вот что смущает незрелые умы и робкие
души! Ничего не поделаешь, таков суровый закон:
всякая вещь лишь то, что она есть, и только. На-
ходятся, однако, люди, желающие быть всем сразу.
Не довольствуясь тем, что они художники, они хотят
вдобавок быть политиками, вождями, правителями
или воображают себя пророками, глашатаями боже-
ственной мудрости, властителями человеческих дум!
То, что они предъявляют так много требований к себе
лично, еще полбеды; хуже, что их ненасытное че-
столюбие требует ото всего на свете той же мно-
голикости. И совершенно напрасно. Искусство мстит
всякому, кто желает быть больше чем художником,
не давая своим творениям стать хотя бы произве-
дениями искусства. Так, политика поэта лишь наив-
ный, беспомощный жест.

Эстетика романа требует создания замкнутого ми-
ра, неподвластного влиянию внешней реальности.
Именно поэтому роман не может одновременно быть
философией, политическим памфлетом, социологичес-
ким исследованием или проповедью. Он только роман,
и его замкнутое внутреннее пространство существует
лишь в своих пределах, не переходя во что-либо ему
внеположное. Так, если нам, спящим, захочется перене-
сти реальный предмет в круг наших грез, стоит потя-
нуться за ним—и все сновидение бесследно исчезнет.
Во сне наша рука—тень, бессильная удержать даже
розовый лепесток. Два отделенных друг от друга мира
настолько непроницаемы, что гибнут от малейшего
соприкосновения. В детстве мы не раз тщетно пыта-

МЫСЛИ О РОМАНЕ

лись дотронуться пальцем до радужного мира внутри
мыльного пузыря. Невесомый, парящий в воздухе кос-
мос внезапно взрывался, оставив на мостовой мыль-
ную каплю.

Безусловно, после того как мы очнулись от сладко-
го сомнамбулического сна, роман способен будить
в нас всевозможные жизненные отклики. Но это не
важно. Символика «Дон Кихота» не заключена в са-
мом романе, а строится нами извне в ходе размыш-
ления о прочитанном. Религиозные и политические
взгляды Достоевского не имеют в его книгах пря-
мого, непосредственного смысла: они такие же пло-
ды вымысла, как и внешность героев или их бурные
страсти.

Романист, взгляни на врата флорентийского бапти-
стерия работы Лоренцо Шберти! В череде небольших,
заключенных в рамку рельефов здесь пред тобой—все
Творение: люди, звери, плоды, дома... Бескрайняя ра-
дость— вот что испытывал скульптор, создавая одну
за другой эти формы. Мы и поныне чувствуем трепет-
ный восторг, с которым гениальная рука ваяла крутой
лоб овна, внезапно явленного Аврааму в миг жертвоп-
риношения, округлость яблока, хижину вдалеке, Под-
линный романист—это рассказчик, без устали выду-
мывающий людей и события, слова и страсти, творец,
без остатка изливающий всего себя в раскаленную
форму романа; это личинка, которая ткет свой волшеб-
ный кокон и, позабыв о покинутом мире, неустан-
но отделывает собственное жилище, плотно законо-
пачивая все щели, пропускающие свет и воздух ре-
ального.

Или, романист—это попросту тот, кто заинтересо-
ван в воображаемом мире больше, чем в каком-либо
ином. Автор, равнодушный к сотворенному им миро-
зданию, никогда не сможет заинтересовать им других.
Романист—чудесный сновидец, способный погрузить
в свои дивные сны и нас, читателей.